И тем не менее, на автомагистрали I-15, между феерическим городским пейзажем Барстоу и сногсшибательным мегаполисом Бейкер есть ветхий съезд с автострады, настолько крошечный и унылый, что даже Google о нем не знает. Именно там, в глубине уродливой бурой пустыни, и притаился мой дом: Кристмас, штат Калифорния.

Собственно говоря, это не город. Даже не городок. Это «статистически обособленная местность»[36].

– Откуда ты, Мария? – спросят меня когда-нибудь, и я отвечу так точно, что и придраться будет нельзя: «Да так, из одной местности».

Кристмас постепенно погружается в пропасть морального устаревания. Эта пропасть – местная шахта по добыче бора, где пятьдесят работников буквально выжимают свой заработок из камней. Однажды бор закончится, и нашей статистически обособленной местности наконец позволят умереть.

Я сижу в восемнадцатилетнем «Шевроле Нова» рядом с маминым бойфрендом и молюсь, чтобы этот день наступил как можно скорее. Лучи декабрьского солнца холодны и ослепительны. До ближайшей школы ехать сорок пять минут, а это значит, что каждый день мы полтора часа «посемейному» общаемся с Риком.

Наш обычный сценарий: Мария садится в машину. Рик вытаскивает из магнитофона кассету, потом вставляет одну из двух записей: Джонни Кэша или Хэнка Уильямса.

– Как прошел день? – спрашивает Рик.

– Нормально, – отвечает Мария.

– Что с домашним заданием?

– Делаю его прямо сейчас.

И так каждый день, вот уже три с половиной года.

Но сегодня, выезжая с автострады на нашу суматошную основную «магистраль» (мимо автомобильной мастерской, заправки, ряда ветшающих двухквартирных домов и «Кристмас Кафе»), Рик вдруг отступает от сценария.

– Пилар нашла нового повара.

Прищурившись, я смотрю на унылое кирпичное здание «Кристмас Кафе», которое на самом деле и не кафе вовсе, а закусочная. Но «Закусочная Кристмас» звучит неблагозвучно, а у нас тут нелепые названия запрещены.

Тед, предыдущий повар, умер на прошлой неделе. Он работал здесь с тех самых пор, как мать Рика, Дотти, открыла это заведение тридцать лет назад. Дотти живет в доме престарелых во Флориде и до сих пор называет мою маму «эта милая мексиканская девушка», хотя та вот уже восемь лет живет с Риком. «Эта милая мексиканская девушка» управляет закусочной: следит за выполнением заказов и финансовой отчетностью, заставляет свою дочь работать только за чаевые – в общем, делает все, о чем у Дотти нет времени заботиться, поскольку она поглощена своей жизнью на пенсии. А еще мама работает полную смену на шахте с Риком.

Я все еще пытаюсь грустить по Теду, хотя мы почти друг друга не знали, даже проработав три года вместе. И все же странно, что его тут больше нет. Правда, я его воспринимала скорее как кухонную утварь. А сейчас заходишь – и такое чувство, словно морозильная камера просто… исчезла.

Вот и еще один повод выбраться отсюда, прежде чем я застряну, как Тед, застряну, как Рик, застряну, как мама. Здесь все несчастны. Все мы просто тянем время до смерти. Ну, или в моем случае – до мая, когда я окончу школу и навсегда уеду из Кристмаса.

* * *

Рик высаживает меня возле дома и сразу отправляется на шахту, у него ночная смена. Вообще-то мне позволяли брать машину с шестнадцати лет, но я попала в две аварии (обе – по моей вине), и мама с Риком решили: пусть уж Рик меня возит, тогда не придется оформлять на меня страховку. Чем дешевле, тем лучше.

Открываю дверь и попадаю на тускло освещенную прохладную лестничную клетку. Мама не верит в отопление. И Рик решительно поддерживает ее. Зимой внутри холоднее, чем снаружи. Закутавшись в куртку, которую я обычно оставляю возле двери, проверяю почту, как всегда аккуратно разложенную на кучки – Санчес и Миллер, и поднимаюсь наверх, на кухню. На холодильнике висят все полученные мной за эти годы табели с оценками. Их столько, что они уже превратились в некое подобие обоев. Я отодвигаю молоко с пометкой «Рик», йогурт с пометкой «Рик», яйца с пометкой «Рик» и, наконец, нахожу маленький контейнер без пометки с остатками индейки. По вкусу она напоминает картон. Вываливаю ее в мусорное ведро, хотя есть очень хочется.

Обычно мы забиваем холодильник остатками продуктов из закусочной, но после смерти Теда она временно закрылась, поэтому запасы оскудели. Мама уже много лет ничего не готовит. Никогда не думала, что буду скучать по «умеренно съедобной» стряпне Теда Диксона.

Раньше мама часто готовила. Накануне Рождества мы всей семьей собирались за столом. Если жили с родственниками – то вместе с ними, если нет – то сами по себе. И какой бы маленькой ни была кухня, мама всегда справлялась. Она часами готовила тамале, танцевала и рассказывала истории на певучем испанском. Говоря по-испански, она становится другой. Теплой. Счастливой. Смешной. Моей.

Английской мама стала, когда мы переехали в Кристмас. Она стала работать администратором на шахте – красивое название для должности секретаря, который отвечает за все. Мы жили в маленьком трейлере прямо возле шахты. Потом она устроилась на вторую работу, менеджером в закусочную, и начала встречаться с Риком. С тех пор «нас двоих» не стало. Теперь я со дня на день жду, когда она появится с пометкой «Рик» на лбу.

Изучив содержимое холодильника, я направляюсь в закусочную, чтобы проверить, не изменилось ли расписание смен, и раздобыть что-нибудь из еды. На парковке стоит помятый мини-фургон: внутри – несколько сидений, сверху ремнями привязан багаж. Хм-м… Это плохо.

Дверь открывается со ржавым скрежетом, и игрушечный Санта тут же трижды оскорбляет мое чувство прекрасного: «Хо-хо-хо!» Железнодорожные пути опоясывают все помещение. Пыльный Полярный Экспресс навсегда застрял, не доехав до Северного полюса. Все места, не предназначенные для еды, завалены праздничными украшениями. Блестящие пенопластовые снежинки, пустые коробки, завернутые в выцветшую подарочную бумагу; мерцающие гирлянды, часть которых постоянно мигает не в такт; носки со следами клея там, где раньше были помпоны; набивная голова оленя с давно погасшей красной лампочкой вместо носа и обрывками «дождика» на рогах. И, словно мало этого парада уродов, с дверного косяка над входом в кухню злобно таращится эльф, склонив голову, словно в фильме ужасов.

Год назад я сунула ему в руку крошечный нож. Никто даже не заметил.

Я ищу взглядом другую официантку, Кенди. Она работает по утрам и в обед, а я – в послеобеденное время и по вечерам. Но ее здесь нет. А насчет мини-фургона я была права: за столиком в углу скоро понадобится большая уборка. Измученная женщина в темных очках с одним целым стеклом укачивает кричащего младенца. Второй карапуз, чуть постарше, карабкается на стол, несмотря на то что мать делает ему замечания, еще один ноет, а самый старший недовольно дуется.

Она встречается со мной взглядом, и на ее уставшем лице отражается смесь безнадежности и раздражения.

– Удачи. Мы тут уже пять минут, а официантки и след простыл.

Я замираю. Если быстренько развернуться, то еще можно сбежать. Сейчас ведь не моя смена.

На окне для выдачи заказов звякает колокольчик. Тед был такого же маленького роста, как и я, и никогда не пользовался этим окном. Мы всегда забирали заказы прямо с кухни.

– Заказ готов! – раздается радостный голос.

Женщина, прищурившись, смотрит на меня.

– Я… Э… Я тут работаю. Обязательно нужно было это говорить, да, Мария? Сейчас принесу меню.

– Спасибо, – натянуто отвечает она.

Подойдя к окошку, вижу коробочку с овсяными хлопьями, три детские чашки с шоколадным молоком, одну большую колу и глубокую тарелку с… запеченными макаронами? Наклоняюсь вперед, принюхиваюсь и… ух ты. Я не фанат пасты, но это пахнет как утешение, покрытое сыром. Сверху слой панировочных сухарей, поджаренных до идеального золотистого цвета. Над тарелкой поднимается пар.

Привстаю на цыпочки, но мне все равно не удается увидеть всю кухню.

– Эй! Я здесь работаю! Для кого этот заказ?

– Второй столик, – отзывается голос.

Оглядываюсь, чтобы проверить. В ресторане больше никого нет. Только эта безумная семейка.

– Она сказала, что заказ еще не приняли. Кенди там?

– Это для второго столика.

Нахмурившись, забираю поднос.

– Вот, пожалуйста.

Тяжело вздыхая, женщина пытается разжать детский кулачок, вцепившийся ей в волосы.

– Но мы еще даже не сделали заказ. Можно нам… погодите, что это?

Я уже забрала поднос, но замерла на полпути.

– Думаю, это запеченные макароны. Принести вам какой-нибудь напиток? За счет заведения.

Женщина поднимает очки на лоб и наконец-то замечает отсутствие одного стекла. К моему удивлению, она хохочет, и ее смех звонко разносится по залу.

– Ох, как стыдно! По мне сейчас и не скажешь, что у меня день рождения. Знаете, это очень странно, но макароны выглядят и пахнут точно так же, как мамины. Она всегда готовила их мне на день рождения.

– Бабушка? – оживившись, спрашивает старший мальчик.

Лицо матери смягчается.

– Да. – Она прикасается к бледно-желтой тарелке. – Даже выглядит, как одна из ее тарелок для духовки. Так странно! Знаете, что? Оставьте это, пожалуйста.

– Правда? – с удивлением переспрашиваю я.

– Да. Можно нам еще пару тарелок?

– Конечно!

Забежав за стойку, я хватаю четыре тарелки, столовые приборы и мчусь обратно. Женщина увлеченно рассказывает детям об игре «охота за сокровищами», которую устраивали на ее день рождения. Дети успокоились: старшие перестали ныть, младший хрустит хлопьями, а самый маленький довольно потягивает шоколадное молоко. А их мать выглядит помолодевшей лет на десять.

– Принести вам еще что-нибудь?

– Спасибо, все и так идеально, – радостно кивает она.

Я удаляюсь с легким сердцем, но в некотором замешательстве. Почему новый повар это приготовил?

Может, тут был кто-то еще? Распахиваю дверь на кухню, чтобы узнать, в чем дело… и радуюсь, что мой рот уже открыт, иначе мне не удалось бы скрыть отвисшую челюсть.

Новый повар не какой-нибудь пузатый бездельник и заядлый курильщик лет шестидесяти. Он высокий, а из-за нелепого поварского колпака выглядит еще выше. Худой, слегка сутулый, поэтому кажется, что он занимает меньше места, чем на самом деле. Брови густые, темные. Складка, которая пролегла между ними, должна была бы придать ему озабоченный вид, но его лицо излучало природное обаяние. Может, из-за чуть наморщенного, как будто в улыбке, носа.

О, и еще он не старый. Ему лет двадцать, не больше.

О, и еще он весьма привлекателен.

– Привет! – Повар поднимает взгляд от того, что кипит на плите. Он улыбается, и все его лицо озаряется таким светом, что любое другое выражение на нем кажется лишним.

Я вдруг замечаю, что невольно улыбаюсь в ответ, и тут же беру себя в руки, чтобы не выглядеть полной дурой.

– Привет. Так ты наш новый повар? – Спрашивать парня, который готовит, не он ли новый повар? Ты серьезно?

– Ага! Отличное местечко, правда?

– М-м… Я не услышала в твоих словах сарказма. Это странно.

Он смеется.

– Просто поверить не мог в свою удачу, когда меня наняли.

Возможно, я еще плохо его знаю, поэтому не могу понять, когда он шутит. Он ведь не может искренне так считать.

Сняв кастрюлю с плиты, он вытирает руки насухо и одну протягивает мне.

– Я Бен.

– Мария.

Ладонь у него большая. Смутившись, отдергиваю руку первой. Понятия не имею, как я сейчас выгляжу. Даже в зеркало не посмотрела, прежде чем явиться сюда, ведь я никак не ожидала увидеть тут такое.

Нет, с этим парнем точно что-то не так. Совсем не так. С чего он вдруг решил, что ему повезло с работой?

Входная дверь открывается, позвякивая, и Санта набрасывается на очередного посетителя. Бен возвращается к тому, что он готовил – видимо, просто так, а не для кого-то конкретно, – а я выхожу в зал. Тут все еще пусто, если не считать семьи, которая, кажется, замечательно проводит время. Проверив, все ли у них в порядке, я снова возвращаюсь к Бену и облокачиваюсь на стойку так непринужденно, как только могу. Но теперь кухня вызывает странное чувство. От утешительной обыденности не осталось и следа. Бен превратил ее в нечто неведомое.

– Так кто заказал макароны? – спросила я.

– Они были нужны для второго столика.

– Да. Но та женщина их не заказывала.

Бен пожимает плечами – мол, сам не знаю, как это вышло, но в уголках его губ прячется улыбка.