Я орудовал клеевым пистолетом, подшивая костюм Грэйси, не уронив при этом своего мужского достоинства, и одолжил геймера-восьмиклассника из хора средней школы, чтобы тот управлял светом. Я создал исторический костюм, распоров сзади штаны у ничего не подозревающего пастуха, снял шапки конфедератов с лошадей, которые теперь стали ослами, и нашел бенадрил для одной нервной мамаши.

А вы еще говорите о рождественских чудесах! Оставалась только одна проблема.

У нас не было Иосифа. Мы сочинили идеальный сценарий, но Шелби исчез.

– Мы его чем-то обидели? – спросил я Грэйси. – Это тоже из-за меня?

– Нет, он бы так не поступил. – Она подняла руки. – И мы никогда с ним не встречались, ни разу. Что-то здесь не так.

У нас не было лишних людей, никто не мог заменить Иосифа. Отец Грэйси был на улице и разбирался с билетами и транспортом, но даже если бы он был свободен… это было бы как-то… не очень. И я даже не мог забрать самого высокого мальчика из хора, потому что он был у них единственным тенором.

У меня закончились идеи, как вдруг снова появился пастор Робинсон.

– Мы нашли Шелби, – сказал он, – без сознания, в куче мешковины. У него высокая температура и он бредит. Все твердит о демократах, Нью-Джерси и поцелуях.

– Значит, Иосифа у нас нет.

Грэйси продолжала смотреть на отца, но ее рука потянулась к моей.

– Нет, у нас его нет.

Он тоже старался не смотреть на меня.

Ой, нет.

– Да ладно вам. – Я сделал шаг назад. – Ни за что. Никто в этом городе не поверит, что я Иосиф. Они освищут Рождество. Нельзя, чтобы люди плевались в такой момент. Я, может быть, и приношу неприятности, но делаю это закулисно. Исподтишка. Я не люблю, когда на меня смотрят. А тут людям придется на меня смотреть.

Я молол чепуху, ведь последнее, что я хотел – так это надеть хламиду, искусственную бороду и изображать божьего человека.

– Ничего страшного, Воун. Ты и не должен этого делать. – Грэйси сжала мою руку. – У нас еще есть время, чтобы что-то придумать.

– Десять минут! – в наушниках раздался голос геймера-восьмиклассника.

– Мы можем использовать одного из волхвов, – предложила Грэйси. – Взять кого-то из толпы на его место. Ему всего-то и нужно, что постоять вон там.

Пастор Робинсон кивнул.

– Да, это хорошая мысль. Возможно, нам придется открыть занавес на пару минут по…

– Я сделаю это. – Это я сказал? Да. – Я буду Иосифом.

– Сынок, тебе не нужно этого делать. Честное слово, – сказал пастор Робинсон. Я знал, что он думал обо мне, о моих чувствах. И он назвал меня «сынок». – Выступление не было частью сделки.

Я смотрел на Грэйси, на ее отца, и все, что я видел, была забота. Ни осуждения, ни разочарования, ни ожидания. Ничего.

Только любовь.

– Режиссура тоже не была частью сделки, – ответил я.

– Это другое дело, – проговорила Грэйси. – Никто не хочет, чтобы тебе было не по себе…

– Я хочу это сделать. – Я поднял руку, когда Грэйси начала было спорить. – Нет, правда, хочу. – Я повернулся к ее отцу. – Надеть искусственную бороду и постоять за то, во что вы верите, – это меньшее, что я могу для вас сделать.

Грэйси прикусила губу. И, кажется, я даже увидел слезы в ее глазах.

– Спасибо, – сказал пастор Робинсон. И потом он обнял меня.

– Да. – Я проглотил ком в горле. – Так где борода?

* * *

Мы с Грэйси были одни на сцене, ждали, пока откроется занавес. Просто молодая пара на пути из Назарета в Вифлеем, чтобы поучаствовать в переписи. Минус осел, но некоторые вещи не исправить. А Грэйси сказала, что осла в Библии все равно не было.

Я вспотел и нервничал, но Грэйси улыбалась до ушей. Так что все это того стоило.

– Я бы пожелал нам удачи.

Повертев в руках полоску, намазанную клеем, я пришлепнул ее себе над верхней губой. Привет, 1975-й.

– Нужно сказать: «Ни пуха ни пера!» – верно?

Борода отвалилась.

– Вот дерьмо!

Грэйси рассмеялась и потянулась, чтобы ее поправить. Или мне так показалось.

– На удачу можно еще кое-что сделать.

Она встала на цыпочки, подняла ко мне лицо и поцеловала меня в губы. Это был нежный и сладкий поцелуй.

У меня коленки начали подкашиваться. Настолько, что мне пришлось на нее опереться.

– Вот это неожиданность. Не пойми неправильно, это приятная неожиданность. Но все же.

– Прости. Я зашла слишком далеко? – спросила она мягко.

– Нет, – ответил я. Занавес начал подниматься. – Ты зашла так далеко, как надо.

Кирстен Уайт

Добро пожаловать в Кристмас, штат Калифорния

Если вы решите поискать в Интернете «Кристмас[35], город в США» (займитесь лучше делом, чудики!), то получите пять ответов: Аризона, Флорида, Кентукки, Мичиган и Миссисипи. В каждом из этих штатов нашелся человек, который сказал: «Эй, давайте назовем наш город в честь Рождества – и у нас будет Рождество круглый год!»

Если вы когда-нибудь наткнетесь на могилу одного из этих людей, плюньте на нее, потому что – ну честное слово!

И тем не менее, на автомагистрали I-15, между феерическим городским пейзажем Барстоу и сногсшибательным мегаполисом Бейкер есть ветхий съезд с автострады, настолько крошечный и унылый, что даже Google о нем не знает. Именно там, в глубине уродливой бурой пустыни, и притаился мой дом: Кристмас, штат Калифорния.

Собственно говоря, это не город. Даже не городок. Это «статистически обособленная местность»[36].

– Откуда ты, Мария? – спросят меня когда-нибудь, и я отвечу так точно, что и придраться будет нельзя: «Да так, из одной местности».

Кристмас постепенно погружается в пропасть морального устаревания. Эта пропасть – местная шахта по добыче бора, где пятьдесят работников буквально выжимают свой заработок из камней. Однажды бор закончится, и нашей статистически обособленной местности наконец позволят умереть.

Я сижу в восемнадцатилетнем «Шевроле Нова» рядом с маминым бойфрендом и молюсь, чтобы этот день наступил как можно скорее. Лучи декабрьского солнца холодны и ослепительны. До ближайшей школы ехать сорок пять минут, а это значит, что каждый день мы полтора часа «посемейному» общаемся с Риком.

Наш обычный сценарий: Мария садится в машину. Рик вытаскивает из магнитофона кассету, потом вставляет одну из двух записей: Джонни Кэша или Хэнка Уильямса.

– Как прошел день? – спрашивает Рик.

– Нормально, – отвечает Мария.

– Что с домашним заданием?

– Делаю его прямо сейчас.

И так каждый день, вот уже три с половиной года.

Но сегодня, выезжая с автострады на нашу суматошную основную «магистраль» (мимо автомобильной мастерской, заправки, ряда ветшающих двухквартирных домов и «Кристмас Кафе»), Рик вдруг отступает от сценария.

– Пилар нашла нового повара.

Прищурившись, я смотрю на унылое кирпичное здание «Кристмас Кафе», которое на самом деле и не кафе вовсе, а закусочная. Но «Закусочная Кристмас» звучит неблагозвучно, а у нас тут нелепые названия запрещены.

Тед, предыдущий повар, умер на прошлой неделе. Он работал здесь с тех самых пор, как мать Рика, Дотти, открыла это заведение тридцать лет назад. Дотти живет в доме престарелых во Флориде и до сих пор называет мою маму «эта милая мексиканская девушка», хотя та вот уже восемь лет живет с Риком. «Эта милая мексиканская девушка» управляет закусочной: следит за выполнением заказов и финансовой отчетностью, заставляет свою дочь работать только за чаевые – в общем, делает все, о чем у Дотти нет времени заботиться, поскольку она поглощена своей жизнью на пенсии. А еще мама работает полную смену на шахте с Риком.

Я все еще пытаюсь грустить по Теду, хотя мы почти друг друга не знали, даже проработав три года вместе. И все же странно, что его тут больше нет. Правда, я его воспринимала скорее как кухонную утварь. А сейчас заходишь – и такое чувство, словно морозильная камера просто… исчезла.

Вот и еще один повод выбраться отсюда, прежде чем я застряну, как Тед, застряну, как Рик, застряну, как мама. Здесь все несчастны. Все мы просто тянем время до смерти. Ну, или в моем случае – до мая, когда я окончу школу и навсегда уеду из Кристмаса.

* * *

Рик высаживает меня возле дома и сразу отправляется на шахту, у него ночная смена. Вообще-то мне позволяли брать машину с шестнадцати лет, но я попала в две аварии (обе – по моей вине), и мама с Риком решили: пусть уж Рик меня возит, тогда не придется оформлять на меня страховку. Чем дешевле, тем лучше.

Открываю дверь и попадаю на тускло освещенную прохладную лестничную клетку. Мама не верит в отопление. И Рик решительно поддерживает ее. Зимой внутри холоднее, чем снаружи. Закутавшись в куртку, которую я обычно оставляю возле двери, проверяю почту, как всегда аккуратно разложенную на кучки – Санчес и Миллер, и поднимаюсь наверх, на кухню. На холодильнике висят все полученные мной за эти годы табели с оценками. Их столько, что они уже превратились в некое подобие обоев. Я отодвигаю молоко с пометкой «Рик», йогурт с пометкой «Рик», яйца с пометкой «Рик» и, наконец, нахожу маленький контейнер без пометки с остатками индейки. По вкусу она напоминает картон. Вываливаю ее в мусорное ведро, хотя есть очень хочется.

Обычно мы забиваем холодильник остатками продуктов из закусочной, но после смерти Теда она временно закрылась, поэтому запасы оскудели. Мама уже много лет ничего не готовит. Никогда не думала, что буду скучать по «умеренно съедобной» стряпне Теда Диксона.

Раньше мама часто готовила. Накануне Рождества мы всей семьей собирались за столом. Если жили с родственниками – то вместе с ними, если нет – то сами по себе. И какой бы маленькой ни была кухня, мама всегда справлялась. Она часами готовила тамале, танцевала и рассказывала истории на певучем испанском. Говоря по-испански, она становится другой. Теплой. Счастливой. Смешной. Моей.

Английской мама стала, когда мы переехали в Кристмас. Она стала работать администратором на шахте – красивое название для должности секретаря, который отвечает за все. Мы жили в маленьком трейлере прямо возле шахты. Потом она устроилась на вторую работу, менеджером в закусочную, и начала встречаться с Риком. С тех пор «нас двоих» не стало. Теперь я со дня на день жду, когда она появится с пометкой «Рик» на лбу.

Изучив содержимое холодильника, я направляюсь в закусочную, чтобы проверить, не изменилось ли расписание смен, и раздобыть что-нибудь из еды. На парковке стоит помятый мини-фургон: внутри – несколько сидений, сверху ремнями привязан багаж. Хм-м… Это плохо.

Дверь открывается со ржавым скрежетом, и игрушечный Санта тут же трижды оскорбляет мое чувство прекрасного: «Хо-хо-хо!» Железнодорожные пути опоясывают все помещение. Пыльный Полярный Экспресс навсегда застрял, не доехав до Северного полюса. Все места, не предназначенные для еды, завалены праздничными украшениями. Блестящие пенопластовые снежинки, пустые коробки, завернутые в выцветшую подарочную бумагу; мерцающие гирлянды, часть которых постоянно мигает не в такт; носки со следами клея там, где раньше были помпоны; набивная голова оленя с давно погасшей красной лампочкой вместо носа и обрывками «дождика» на рогах. И, словно мало этого парада уродов, с дверного косяка над входом в кухню злобно таращится эльф, склонив голову, словно в фильме ужасов.

Год назад я сунула ему в руку крошечный нож. Никто даже не заметил.

Я ищу взглядом другую официантку, Кенди. Она работает по утрам и в обед, а я – в послеобеденное время и по вечерам. Но ее здесь нет. А насчет мини-фургона я была права: за столиком в углу скоро понадобится большая уборка. Измученная женщина в темных очках с одним целым стеклом укачивает кричащего младенца. Второй карапуз, чуть постарше, карабкается на стол, несмотря на то что мать делает ему замечания, еще один ноет, а самый старший недовольно дуется.

Она встречается со мной взглядом, и на ее уставшем лице отражается смесь безнадежности и раздражения.

– Удачи. Мы тут уже пять минут, а официантки и след простыл.

Я замираю. Если быстренько развернуться, то еще можно сбежать. Сейчас ведь не моя смена.

На окне для выдачи заказов звякает колокольчик. Тед был такого же маленького роста, как и я, и никогда не пользовался этим окном. Мы всегда забирали заказы прямо с кухни.

– Заказ готов! – раздается радостный голос.

Женщина, прищурившись, смотрит на меня.

– Я… Э… Я тут работаю. Обязательно нужно было это говорить, да, Мария? Сейчас принесу меню.

– Спасибо, – натянуто отвечает она.

Подойдя к окошку, вижу коробочку с овсяными хлопьями, три детские чашки с шоколадным молоком, одну большую колу и глубокую тарелку с… запеченными макаронами? Наклоняюсь вперед, принюхиваюсь и… ух ты. Я не фанат пасты, но это пахнет как утешение, покрытое сыром. Сверху слой панировочных сухарей, поджаренных до идеального золотистого цвета. Над тарелкой поднимается пар.