– То есть ты пришла ко мне в неадекватном состоянии, что можно было делать с тобой, всё что угодно лишь потому, что ты пьяная? Это не объяснение! Очень неправдоподобное и глупое! – Повышая голос, хватает меня за локти и сжимает их.

– Ты делаешь мне больно. Мне это неприятно, Николас, – вырывая свои руки, отхожу на шаг от него. – В другом состоянии я не пришла бы. Никогда в жизни.

– Кем ты стала, Мишель? Кто ты? – С отвращением кривится, оглядывая меня. Обидно. Чертовски обидно. Срывает всё показное спокойствие, которое ещё держало меня в узде. Но алкоголь делает своё дело, как и злость на саму себя. На то, что поддалась желаниям.

– Я та, кого сотворил ты, Николас! Не нравится? Уж, прости, сам виноват. Пожинай плоды своих творений. А кто ты? – Кричу я. – Ты трус. Спрятался здесь в своих четырёх стенах и сидишь, как суслик. Боишься показать своё истинное лицо. Боишься даже семье признаться, кто ты такой. Боишься всего в этой жизни. Ты жалок, Николас Холд. Раньше я думала, что ты сильный, такой весь из себя уверенный. А сейчас? Сам посмотри на себя. Кто ты такой? Понравилось, когда тобой пользуются и всё выходит не так, как ты себе нафантазировал? Понравилось, что ты вещь, которая ничего не значит? Понравилось быть мной? Той, кем я была для тебя всё то время? За этим всем прячется маленький мальчик, который даже сам себя простить не может за то, что убил собственного отца, только бы спастись! Прежде чем судить, загляни в себя. Урод внутри, так и не выросший младенец, который играет в жизнь, а не живёт. Ты противен.

Задыхаюсь от собственной речи. И даже не трогает то, как краска сбегает с его лица. А глаза становятся безумными и полными боли. Нагибаюсь, подхватывая свои босоножки.

– Чего ты добился в этой жизни, кроме бумажек, Николас? Ни черта ты не добился. Ты и есть боль. Ты прячешься за ней, тебе так проще. Так где твоя доминантная сущность? Нет её. Всё это миф. Ты смотришь, как девушки наслаждаются твоей извращённой физической болью. Кого ты наказываешь? Себя или их. Кого ты наказывал тогда? Меня? Но я не чувствую ни капли вины за то, что защищала сестру. А твоя сестра – гадюка, которая шипит и плюётся ядом. И ты недалеко ушёл, Николас. Трус! Законченный ублюдок, который подохнет один в этом всём богатстве! Ты ни черта не знаешь, что такое любовь! Ты ничего о ней не знаешь и не узнаешь. И хочешь честно? Я рада, что всё закончилось. Ты недостоин меня. Ни капли. Сейчас я ощущаю себя грязной, пропитанной тобой. Я отмоюсь. А вот отмоешься ли ты от самого себя? Нет. Так и будешь жить. Только не жизнь это, а жалкое существование.

Надеваю босоножки, подпрыгивая на одной ноге, с яростью глотая воздух. А он стоит и даже не двигается. Разворачиваюсь, чтобы уйти.

– Твой отец перевернулся в гробу, если бы узнал, какую дочь вырастил, – слова, сказанные с пренебрежением и унижающие меня, проникают точной стрелой в моё сердце, вызывая непоправимую боль.

– Но он это сделал, Николас. Какой бы я ни была, он вырастил меня, – цежу я, оборачиваясь к нему. – А твой счастлив, что ты стал им. Он рад, что его сын, над которым он издевался, превратился в ублюдка, продолжающим его дело. Он счастлив, что его сын, убивший его, теперь живёт как низменное животное, питаясь падалью. Ты ненавидишь его? Ложь. Ты влюблён в этот стиль жизни, которому он поклонялся. И закончишь ты так же, как и он.

Сказав, последние слова, иду быстрым шагом к лифту, собираю свои вещи и нажимаю на кнопку. Меня трясёт. Чёрт, не могу совладать с собой. Одна злость и обида. Боль. Разочарование.

– Никогда больше не появляйся в моей жизни. Иначе я расскажу всем, кто ты такой и каково твоё прошлое, ублюдок. И получу за это миллионы. Разорву твою жизнь так, как ты это сделал с моей. Я желаю, чтобы твоё сердце взорвалось на миллион кровяных осколков. Потому что моё это делает с того момента, как встретила тебя, и по сей день, – громко произношу я, когда дверцы лифта распахиваются.

Не оборачиваясь, вхожу в лифт и нажимаю на кнопку. Закрывается моё прошлое. Моё настоящее. Моё будущее. И ничего нет внутри. Пустота и боль. Не соображаю ничего, когда выхожу из лифта, надевая пиджак. Иду на автомате, как запрограммированная. В голове прокручиваются слова, что сказала. Крутятся и крутятся в голове, пока еду в такси. Крутятся, когда захожу домой. Крутятся, когда скатываюсь по двери.

Закрываю рот рукой, только сейчас осознавая, что это были за слова. Только сейчас приходит понимание, какой яд выпустила я. Не думала. Не мыслила. Говорила.

– О, господи, – шепчу я, а меня накрывает волной раскаяния за это. Тошнота подкатывает к горлу. Подскакиваю на ноги и несусь в ванную, наклоняясь над унитазом. Отвращение к себе такое высокое, что не могу остановиться. Меня рвёт и рвёт. Желудок болит. Горло дерёт. А больше всего сердце. Оно и, правда, раскололось. Миллион ошмётков сейчас во мне. Конец. Пришёл конец моей истории любви, в котором теперь виновата лишь я.

Пятнадцатый вдох

Будильник звонит в восемь утра, а я так и смотрю в окно. Не хочу больше двигаться. Кажется, что разбилось что-то внутри меня. Разбилось окончательно. Вдребезги. И не вернуть это. Я могла бы найти себе уйму оправданий. Могла бы радоваться, что выплеснула из себя ту боль, что была во мне. Но теперь она другая. Новая. Незнакомая. Вязкая. Тянет вниз. Без слёз. Без рыданий. Без стонов. Тихая. Безмолвная. Внутри.

Имела ли я право говорить то, что бросила в его лицо этой ночью? Нет. Как бы обидно ни было за упоминание моего отца, я не имела никакого права наступать на его самые опасные раны. Я знала, куда бить. Знала, потому что имела эти тузы в своём арсенале. Любила. Потому что была в курсе, и мне хотелось насладиться тем, что говорю. Не понимаю, откуда берётся эта сучья натура – делать больно. Это не я. Настоящая я другая. Не пользуюсь я слабостями, не упоминаю их. А вчера… этой ночью могла бы объяснить ему всё нормально. Своё состояние. Свою панику от секса с ним. Но поступила иначе, указала на то, что он теперь вещь. Но это ложь. Могла бы списать на алкоголь, но не хочу. Могла бы списать ещё на тысячу причин, но их нет. Я не мщу ему за ту боль, что он нанёс мне. Не мщу за раны, что хранят тонкие и уже незаметные полосы на моём теле. За что я так жестока была с ним? Не знаю. Правда, не знаю, как это вышло. Не могла остановиться, этого не объяснить. Открывается что-то внутри и весь яд, что был, выплёскивается на самого родного, кто у меня был. А я ведь люблю… лгунья. Разве можно любить и причинять такую боль? Я не знаю, насколько больно ему было. Но думаю, что неприятно точно. И он прав, отец бы не одобрил такого.

Кто же такая теперь Мишель Пейн? Сука, которая изводит всех вокруг и саму себя? Пользуется всеми и ничего не ценит? Почему так тихо внутри? Почему так молчаливо? Почему не болит сердце больше?

Не знаю, что мне делать дальше. Приехав в университет, вхожу в аудиторию, где сдают тесты все прогульщики. А в голове нет ничего. Смотрю на листы и даже не думаю, что получу за пустые ответы. Ставлю галочки, пытаясь вспомнить. Но только головная боль, тошнота, дерьмо во рту и в сердце. Я стала дерьмом. И как-то всё равно, когда сдаю работу и бреду в другой кабинет, чтобы сделать то же самое. Пустым взглядом смотреть на листы и писать какую-то чушь, которая вряд ли зачтётся. А хочется писать другое. Господи, как стыдно. Наверное, это никогда не закончится, если я не перееду. В другой город. Страну. Сбегу. Трусиха. Я тоже трусиха, боюсь всего, а теперь той любви, которой уже нет. Хочется крикнуть: «верни мне любовь». Верни моё сердце. Верни радость. Вернись. Хочется каяться бесконечно долго. Но всё в тишину. Не смогу себе позволить произнести это.

Бреду к машине, и так давит на плечи чувство вины, что хочется упасть и заснуть. Навечно. Не помнить ничего. А необходимо работать практически целый день. Съёмка за съёмкой. И мне плевать, кого я снимаю. Девушки, парни, семейные пары с детьми. Они такие счастливые. Смотрю в объектив на малыша в руках у женщины, на то, как её муж обнимает их. Когда-то и я мечтала об этом. Мечтала, что Николас станет первым и последним мужчиной в моей жизни. Что моей любви хватит, чтобы заставить его сердце стучать в тон моему. Что будут у нас дети, и даже кольца не надо. Тихое счастье. Хотела именно его. Всё потеряла в этой жизни. Остались друзья, которые занимаются своими делами, радостно рассказывая мне об этом в обеденный перерыв. И не смею им сказать, что было этой ночью. Не смею признаться. Стыдно. Отключаю телефон, больше не желая слышать радость. Пусть умру внутри, но буду идти дальше с этой болью. Только вот сейчас это лишь слова, а сердце тихо.

– Мишель, остановись, – на плечо ложится ладонь. Вздрагиваю, отнимая от лица камеру, и поворачиваюсь к Дэйву.

Смотрю на него, а он показывает мне головой выйти из студии, предлагая модели пока передохнуть. Оставляя камеру на столике, закрываю дверь и поворачиваюсь к мужчине.

– Что с тобой происходит? Ты видишь, что ты щёлкаешь? Стену! Где ты витаешь? – Не повышая тона, отчитывает меня.

– Прости. Чувствую себя плохо. Прости, – отвечаю я безжизненно, даже не поднимая головы.

– Ты свободна, – говорит он.

– Хорошо. Спасибо, что дал возможность немного поработать. Прости, что подвела, – монотонно произношу я, смотря на носы его жёлтых кроссовок.

– Завтра вечером по почте пришлют новое расписание. Надеюсь, за это время ты придёшь в норму, – кладёт руку на моё плечо и немного сжимает. Поднимаю голову и смотрю в его глаза, наполненные спокойствием.

– Ты… ты не увольняешь меня? – Заикаясь, спрашиваю я.

– Нет, конечно. У всех бывают плохие дни. А у вас, девушек, ещё и свои заморочки. Поезжай домой и отдохни. В понедельник жду, – улыбается, хлопая меня по спине, и входит обратно в студию.

Вздыхаю и разворачиваюсь, пропуская мимо ушей слова Линды. Сейчас мне не до сплетен и слухов, что творятся здесь. Отрывается по кусочкам душа, развеваясь на весеннем и уже потеплевшем ветру. Забираюсь в машину и еду домой. Никого не хочу видеть и слышать. Только себя. Да и то мыслей нет.

Иногда слова извинения ничего не значат, буквально ничего. Заезжены. Неправдоподобны. Даже оскорбительны. Мои извинения можно отнести туда же. Поэтому даже попыток не буду делать. Да, я виновата. Да. Ну а как изменить всё? Никак. Слова не вырвать из памяти. Никогда. По себе знаю. Всё. Закончилось. Моя энергия. Моя вера в себя. Ничего нет. Пыль.

Забираюсь в постель, хоть бы слёзы принесли облегчение. Но и они отвернулись от меня. Изнурённость моральная и физическая сказывается. Закрываю глаза, кажется, всего на минуту. Лишь на минуту, пока перед глазами снова пролетают события, забирая из меня последнее.

Ненавистный звонок в дверь. Подскакивая на кровати, оглядываюсь и оказываюсь в темноте. Ночь уже опустилась на Торонто. Спала. Как-то удалось заснуть, но это не принесло никакого расслабления. Кто-то за дверью буквально не отнимает пальца от звонка, разрывая мою и без того измученную думами голову. Скатываясь с постели, иду к двери и попутно включаю свет. Не могу пока прийти в себя. Сердце бешено колотится, а разум туманный, ещё не отошедший от вредного сна.

Поворачиваю ключ и распахиваю дверь. Поначалу, кажется, что до сих пор сплю. Растираю глаза, хмурюсь и смотрю на мужчину, стоящего за дверью.

– Райли? – Голос низкий ото сна.

– Привет, Мишель, – кивает он. Входит в квартиру, отталкивая меня, что ударяюсь от неожиданности спиной о стену. И всё равно. Закрывая дверь, поворачиваю голову к мужчине, стоящему по центру моей гостиной.

– Что ты хочешь? Зачем пришёл? – Безынтересно спрашиваю я, подходя к нему.

Долгим взглядом осматривает меня, сжимает губы, явно не от радости.

– Что ты сделала с ним? – Его тон заставляет покрыться мурашками мою кожу. Обнимаю себя руками, пожимая плечами.

– Что ты сделала с ним снова? – Повышая голос, наступает на меня. А я просто смотрю на Райли, на его ноздри, раздувающиеся, как у разъярённого быка. И даже не страшно. Никаких эмоций это не вызывает, кроме новой порции тяжёлого дыхания.

– Знаешь, я ни черта не понимаю! Ты заверяла меня, что любишь его. Что хочешь только лучшего, что…

– Уходи. Не собираюсь я слушать это, – перебивая его, отвожу взгляд.

– О, нет, Мишель. Ты меня выслушаешь сейчас. Выслушаешь то, что я буду говорить. С меня довольно такого отношения к нему! – Толкает меня в грудь, что лечу спиной на диван. Подпрыгиваю на нём и сажусь. Поднимаю голову, и нет злости. Ничего не болит больше.

– Я всё понимаю. Буквально всё. И то, что ты пережила… ту ночь, смерть отца. Да, это тяжело. Но ты катишься в яму, Мишель! В грёбаную яму, превращаясь в отвратительного человека, – продолжает он, набирая больше воздуха в лёгкие.

– С утра я пахал, как проклятый, в свой законный выходной. Каждый пахал сегодня, а сколько было уволенных только за один взгляд, что он бросал на злого Николаса. Вода не той фирмы – уволен. Не тот шрифт в отчёте – уволен. Полдня никто не приближался к нему, пока я не услышал стрельбу! Грёбаную стрельбу в кабинете! И знаешь, что он делал? А я расскажу, расстреливал из пистолета фотографию. Угадаешь чью? Вашу! Ни разу в своей жизни я не видел такого. Ни одной эмоции. Ничего. Стрелял час или два, люди бежали оттуда, испугавшись этого человека. Да он чуть меня не застрелил, когда я пытался это остановить. А дальше, думаю, тебе будет интересно узнать продолжение. Ничего. Буквально ничего. Он сидел и смотрел в одну точку, не выпуская из рук оружие! Не двигался. Не говорил. До сих пор сидит, а рядом с ним охрана, чтобы не натворил чего. И сейчас я до ужаса боюсь последствий. Что ты с ним сделала? Я знаю, что это ты. Видел, как расцарапаны его пальцы. Что ты, мать твою, сделала с ним? – Орёт он, размахивая руками.