В итоге, устроив под занавес небольшую дискуссию между Репиным и Бастрыкиным, которые, опомнившись, в конце ток-шоу чуть ли не расцеловались, делаю так, чтобы при монтаже передача смотрелось гармоничным единым целым, если вырезать из неё Сечина, — или же, если «Бакулевский» будет настаивать на включении его «выступления» — то при помощи того же монтажа влить в общую запись его безобидный экскурс в историю телемедицины, ну и, на мой взгляд, довольно удачную реплику о враче, отвечающем за жизнь больного. Успешно сворачиваю передачу, прощаюсь с гостями, жизнерадостно улыбаюсь зрителям и ухожу с площадки. Устало откидываю занавеску, отделяющую студию от рабочих помещений, и тут в моём наушнике снова появляется Лида:

— Аасмяэ, сейчас же ко мне. Бегом!

— Лида, давай попозже? Я выдохлась, честно.

— Зато я с тобой ещё не закончила — а-а-а! Я тебе раз и навсегда объясню, кто в студии главный, и что лично ты должна делать, когда слышишь мои команды и — и-и-и!

«Слушай, Лида, а не пошла бы ты?»

Окончательно остервенев, вырываю из уха наушник, выдираю из-за пояса брюк приёмник, чуть не сломав его хлипкий зажим. Не хуже Сечина (правда, тот спокойно положил всю эту атрибутику в кресло) сую наушник с приёмником в руки выросшей на моём пути растерявшейся Тане и на секунду забегаю в гримёрку. Наплевав на сумку (мне потом её кто-нибудь принесёт), выгребаю из сумки портмоне и мобильный и выскакиваю обратно в предбанник, где уже потихоньку начинает собираться вся съёмочная группа. Цепляю глазами притихшего Генку, Таню, с потерянным видом тискающую в руках мой наушник, вычленяю взглядом спокойного, но довольно бледного Димку, поправляющего рукава свитера. Поймав мой взгляд, Димка тяжко вздыхает и виновато поднимает вверх руки.

— Саш, прости, — начинает он.

— Передачу наспех лепили?

— Было, — равнодушно пожимает плечами Димка.

— Ах, было... может, тогда отойдём?

Кивнув на прощание ребятам, решительно направляюсь к выходу. В паре метров от меня бодро трусит Димка. Через секунду мы дружно вываливаемся в коридор, опоясывающий студию. Свежий воздух, легкий сквознячок, скользнувший по моей взмокшей от пота спине, мягкий свет, не раздражающий воспалённую софитами студии сетчатку глаз — всё, как мне сейчас требуется.

— Дверь прикрой, — советую я. Абгарян послушно захлопывает дверь. — Сигареты есть? — Димка достаёт из заднего кармана джинсов распечатанную пачку «Парламента». Похлопав себя по бокам, выуживает жёлтый «Крикет» и даёт мне прикурить. — Спасибо, — я делаю затяжку и выдыхаю горький дым. — Дима, так кто велел гнать в эфир сырой материал?

Я стараюсь произносить это ровно, хотя от меня, по-моему, сейчас искры летят.

— Саш, не начинай. — Димка брезгливо морщится.

— Дима, кто? Лида? Генеральный? Игорь?

Димка, не моргая, глядит на меня.

— Значит, всё-таки Игорь, — я прикусываю губу. «Опять он меня подставил…»

— Саш, мы до последнего момента подводки готовили под чиновников, а не под квалифицированного врача. Никто до последней минуты не знал, что Сечин придёт на передачу. А когда это выяснилось, то переделывать что-то было уже поздно, — пытается вразумить меня Димка. — Саш, никто не виноват.

— Да. Безусловно. — Оценив бледное, но решительное лицо Димки, который никогда никого не сдавал, одним движением тушу «бычок» о железную петлю двери и щелчком отправляю окурок в стоящую рядом коробку, исполняющую роль мусорницы. Разворачиваюсь к нише лифтов, спрятанной в конце холла, делаю шаг вперед, когда слышу позади покаянное:

— Саш, ну честно, прости...

Помедлив, бросаю из-за плеча:

— Ладно. Но будешь должен.

— Не вопрос! — повеселевший Димка, радуясь, что он так легко отделался, берётся за ручку двери, собираясь вернуться в студию, но спохватывается: — Саш, а что Лиде сказать, если она будет тебя искать?

— Скажи, я домой поехала.

— А телефон?

— Выбросила.

Димка фыркает и, кивнув, исчезает за дверью. Я на ходу достаю мобильный и, недолго думая, блокирую в нём Игоря, а заодно и Лиду. Почти на сбавляя шага, листаю последние вызовы, нахожу нужный, нажимаю на кнопку и прикладываю телефон к уху.

— Да, Саш, — на пятом гудке жизнерадостно чирикает Ритка.

— Где он? — не тратя время на сантименты, интересуюсь я.

— Кто?

— Сечин.

— А он в гримёрке у Алика.

Пауза.

— С ума сошла? — Я замираю с приподнятой в воздухе ногой.

— Ну, вообще-то, он сам туда попросился, — ухмыляется Ритка.

— Зачем, о Господи? — Приваливаюсь к кирпичной стене напротив шахты лифта. Сообразив, что я тут вообще делаю, тяну вперед руку и нажимаю на кнопку лифта с вырезанным значком «вверх».

— Он сказал, что грим хочет смыть.

— А-а…

«Непрошибаемый», — приходят мне на память слова, сказанные Риткой о Сечине.

«Непрошибаемый, значит? Ну ничего, — кровожадно думаю я, — значит, придётся его «прошибить».

— Всё, сейчас буду.

Нажав на отбой, сую телефон в портмоне, портмоне — под мышку. Где-то в шахте, внизу подо мной, уже гремит поднимающаяся вверх коробка. Остановившись на моём этаже, лифт пару раз звучно вздрагивает и с треском распахивает передо мной две железные створки. Шагаю в кабину, пахнущую старым мокрым линолеумом, киваю ехавшей в лифте изумлённой уборщице, укомплектованной синим халатом, шваброй и ведром с грязной водой:

— Здрасьте.

Пожилая женщина, озадаченно оглядев мой студийный костюм, едва слышно здоровается и на всякий случай отступает подальше. Я бью костяшкой пальца по круглой кнопке с выведенной на ней «шестёркой». Пара секунд полёта вверх, и лифт выпускает меня в очередной коридор.


Вообще-то я много раз слышала, что для непосвященных фраза «коридоры «Останкино» звучит благоговейно, но на деле хорошего мало: телецентр на девяносто процентов состоит из рабочих цехов, а по коридорам можно блуждать бесконечно. Меня, сколько я себя помню, всегда очень занимал один вопрос: а в телецентре хоть у кого-нибудь есть общая схема всех коридоров, лестниц, подсобок, закоулков, студий и кабинетов? Я, например, предпочитаю ходить по «Останкино», избегая малоизученных троп. А вот Марго и Димка, пожалуй, два известных мне человека, кто в «Останкино» ориентируется так же хорошо, как у себя дома.

Стоя в холле, у лифта, пытаюсь сообразить, где находится гримёрка Алика. Вспомнив, что это помещение граничит с мужским туалетом, отправляюсь на поиски, разглядывая однотипные закрытые двери. А вот и «заветная», нужная мне дверь, на которой чьей-то заботливой рукой приклеен на скотч перевернутый треугольник. Покрутив головой, замечаю в паре метров от неё другую дверь с латунной табличкой: «Гримуборная».

Пользуясь тем, что в коридоре сейчас никого нет, набираю в лёгкие воздух. Делаю один большой вдох и один хороший выдох. Через секунду, уже вальяжно помахивая своим синеньким портмоне, направляюсь к двери и останавливаюсь перед ней. Вообще-то, перед тем, как входить в комнату, следует постучать, но еще не остывшие воспоминания о том, как Сечин неплохо «поимел» меня в студии, алчут возмездия, так что я исполняю одновременно сразу четыре вещи: стучу в дверь, спрашиваю: «Можно?», не дожидаясь ответа, распахиваю дверь и переступаю через порог. Увиденное заставляет меня окаменеть на месте.


И дело даже не в том, что предусмотрительной Ритки в гримёрке нет: на широком белом подоконнике, заставленном ароматическими свечками, обхватив руками тощенькие коленки, сидит заливисто хохочущий Алик и влюбленными глазами глядит на высокого стройного мужчину, который стоит в центре комнаты и энергично трёт мокрую голову полотенцем. На мужчине знакомые мне узкие чёрные брюки, белая рубашка с закатанными до локтя рукавами, ботинки из чёрной замши…

«Э-э… Сечин?!»

— Ой, Арсен Павлович, я не могу, — булькая от смеха, с трудом произносит Алик и вытирает глаза. — Ну, а дальше что было?

— А дальше я ему говорю… — весело доносится из-под полотенца тот самый голос, который ещё полчаса назад холодно и расчётливо убивал всю студию, — вам, батенька, в вашем возрасте надо не водки бояться, а… — Сечин убирает от лица полотенце, — недосыпа, — медленно произносит он, и наши глаза встречаются.

Тогда, в то мгновение, навсегда разделившее мою жизнь на «до» и «после», я ещё не знала, что пройдёт совсем немного времени, и выражение этих глаз, сейчас с улыбкой смотрящих на меня, навсегда изменится. Ну, а пока я ошеломлённо (и, кажется, даже приоткрыв рот), разглядываю прозрачные зеленоватые глаза, наполненные теплом смеха. Какие они, эти глаза? Потрясающие. Да. Нет. Я не знаю. Я вообще ничего понять не могу, потому что в них ток, юмор, жизненный опыт, магнит — и удивительное обаяние, обрамлённое угольными ресницами. Эти глаза смотрят так, что я начинаю таять, как шоколадка в руке у пленительного мальчишки. Ловлю себя на мысли о том, что мой взгляд начинает скользить по мужским скулам, по изогнутым в улыбке губам, по влажным вискам и опускается ниже.

Интересно, он очень нравится женщинам? Смуглая шея с бегущей вниз каплей воды... Интересно, она солёная? Блеснув, капля скатывается в V-образную ямку между ключицами, открытую распахнутым воротом... Развёрнутые плечи, узкие бедра, мускулы рук, которые упруго ходят под тонкой тканью рубашки... Интересно, а я ему нравлюсь? Сильные запястья с дорожкой тёмных волос, стальной браслет часов и изящные, длинные пальцы... «Руки хирурга, мужчины, любовника», — приходит мне в голову, и эта мысль мгновенно отрезвляет меня. Интуиция стремительно выбрасывает вверх красную карточку.

«Он мне не по зубам», — с оглушительной ясностью понимаю я.

«А вдруг?» — упрямо подначивает меня живущая во мне женщина.


— Ой, Саша, приве-е-ет! Как хорошо выглядишь, похудела, и хорошо, что не загорела там, у себя в Отепя!

Окончательно стряхнув наваждение, поворачиваюсь на голос Алика. Улыбаюсь. Алик, прошелестев клетчатой тканью брюк, скатывается с подоконника и несётся ко мне. Расцеловываемся, как подружки. Алик манерно чмокает воздух рядом с моей щекой и принимается рассматривать моё лицо. Хмурит брови, выведенные татуажем.

— Саш, а кто тебя красил? — в своей любимой манере начинает он.

— Девочки, ты же знаешь, — отвечаю я, одновременно косясь на Сечина.

Помните, я говорила, что этот мужчина не напрягается в принципе? Так вот, я ошиблась: он, по-моему, везде чувствует себя, как дома. С лёгкой улыбкой поглядывая на нас с Аликом, бросил полотенце на спинку стула, не спеша раскатал завернутые рукава рубашки. Порылся в брючном кармане и выудил две серебристые, сверкнувшие при свете ламп, запонки. Вставил узкие столбики зажимов в длинные прорези манжет, отвернулся и направился к вешалке. Одним движением поднял вверх воротник рубашки, другим сдёрнул с рожков вешалки галстук.

— Я бы тебе лучше грим наложил, — ревниво поглядывая то на меня, то на Сечина, замечает Алик.

— В следующий раз обязательно к тебе приду, — обещаю я.

Сечин, с интересом наблюдая за нами в зеркале, принимается неторопливо вывязывать узел галстука.

— Саш, а ты чего пришла? — наконец доходит до Алика.

— Да вот, решила с Арсеном Павловичем поближе познакомиться, — отвечаю я довольно нейтральным голосом, хотя в нём, по-моему, всё же скользит ирония. Сечин, кажется, тоже прячет улыбку и возвращается к вешалке. Теми же ровными, спокойными, сводящими меня с ума движениями снимает с пластиковых «плечиков» свой пиджак и надевает его. Вытянув руку, поправляет манжеты рубашки и бросает задумчивый взгляд на часы.

«Сейчас попрощается и уйдёт», — моментально приходит мне в голову.

— Арсен Павлович, простите, а вы не уделите мне пять минут? Я бы хотела с вами поговорить. И позвольте представиться ещё раз: Александра Аасмяэ. Можно просто Саша, — высвободившись из объятий Алика, я решительно делаю шаг к Сечину и протягиваю ему ладонь. Сечин, явно забавляясь, прикусывает губу, но берёт мою руку в свою.

«Лучше б я это не делала», — слишком поздно понимаю я.

Тёплая кожа, сила суставов и брызнувший в меня ток. Есть такое выражение: магия прикосновений. И мне в ответ уже отчаянно хочется сжать его руку или поближе рассмотреть его пальцы, запястье с тонкой белесой ниткой застарелого шрама, прикоснуться ладонью к его подбородку с иголочками щетины, чтобы понять, какая она на ощупь — мягкая или жесткая?

Что это было? Это было смешно. Это было влечение. Я и сама не знаю, что со мной тогда приключилось — просто я очень давно запретила себе испытывать подобные чувства к мужчине.