— Ваш пропуск, — требует охранник с профессиональным выражением ненависти на лице. Вспомнив, что Марго в гримёрке вручила мне какую-то бумажку с печатью, лезу во внутренний карман пиджака и протягиваю бумажку охраннику.

Пара шагов — и я наконец на улице. Зимний ветер колючей щетиной проезжается по моему лицу — снегопад усилился… Окинув взглядом плотные ряды машин, превращающихся в сугробы, сбегаю вниз по ступенькам и бреду к своему «Паджеро». Отпер машину и, не отряхивая снег с головы, сел на сидение, заблокировал дверь. Помедлив, провел ладонью по шероховатой коже руля и, откинув голову на подголовник, закрыл глаза. Всё, человека, которого зовут Арсен Сечин, больше не существует.


Но он появится.

Вернее, он появился, когда точно также шёл снег. Это был зима несытого и холодного года, когда страна в преддверии Горбачева не столько жила, сколько выживала, теряясь в пустых магазинах и холодных домах. Зато государство, постепенно вылетавшее в трубу, открывало большие возможности перед теми, кто обладал нужными связями и деньгами. Но тот, кто ещё встретится с такими людьми, пока не знает об этом: он сидит на деревянном стуле в замызганной комнате трехэтажного дома, затерянного между «хрущевками». Это мальчик. Я не знаю, сколько ему лет, но поскольку воспоминания у детей становятся осознанными по достижении ими трехлетнего возраста, то и я думаю, что ему года три. Может, даже четыре. Но это не важно, потому что за периметром комнаты уже отчетливо слышны шаги судьбы, приближающейся к нему.

Скрип деревянных половиц, звук голосов, вопрос: «Он здесь?», ответ: «Да, он вас ждёт» — и дверь распахивается, а в комнату входят трое. Мальчик смотрит на них, но поскольку все взрослые пока кажутся ему великанами, то он, не в силах разглядеть их лиц, переводит взгляд на их ноги. Их он узнает. Две пары ног принадлежат женщинам, только на первой высокие сапоги с квадратными металлическими пряжками, а на второй — разношенные старые туфли. Последняя пара ног вошедшего в комнату принадлежит мужчине, обутому в черные, подбитые мехом, дорогие ботинки. Но лучше всех мальчик знает ту, что носит старые туфли: она пахнет сладким запахом сдобного теста. Она часто пекла пирожные — незамысловатый набор чудес в эпоху голодного года. Узнав ее, мальчик переводит взгляд на женщину, которая стоит рядом с ней.

— Мама, — вежливо произносит мальчик и даже пытается встать. Женщина подбегает к нему и садится перед ребенком на корточки. Теперь её лицо на уровне его глаз, и мальчик отчётливо видит её черные грустные глаза, тёмные брови вразлет и её чудесные вьющиеся, чуть влажные от снега, волосы. От женщины пахнет морозом, духами и холодом, и мальчик смущается её обнять. А может быть, это потому, что он её мало знает?

— Здравствуй, Сенечка, — шепчет женщина, — я так соскучилась по тебе. Как ты?

— Хорошо. Я Арсен, — напоминает мальчик. Он никогда не глотал «р» и всегда четко выговаривал все буквы. Вздохнув, женщина гладит ребенка по плечу, поднимается и возвращается к женщине в стоптанных туфлях и мужчине в черных ботинках.

— Итак, она подписала документы? — между тем жестко спрашивает мужчина, обращаясь к женщине в стоптанных туфлях.

— Да, — вздыхает та. — Слишком глупая и молодая, и он… ей… не нужен. — Последняя фраза даётся женщине явно с трудом.

— Где документы? — настойчиво интересуется мужчина.

— Здесь. Вот они, все. — Женщина в стоптанных туфлях протягивает мужчине пачку бумаг.

— Павел, давай заберем его прямо сейчас, — шепчет другая женщина, его жена.

— Так будет лучше всего, — чеканит мужчина.

— Но вы не передумаете? — Женщина в туфлях, волнуясь, заглядывает ему в глаза. — Он ведь совсем маленький, такой хрупкий и очень ранимый. Может быть, вам всё-таки стоит обдумать всё ещё раз? Ведь если правда выяснится…

— Именно поэтому мы забираем его прямо сейчас, — обрывает ее мужчина.

И они забрали его, ведь мальчик действительно был мал и мил. Он переехал в их большую квартиру — красивый, уютный, ухоженный дом, в котором были игрушки и даже детские вещи, словно подобранные для него задолго до его появления.

— Сеня, Сенечка, — звала его женщина и часто плакала по ночам. Чтобы не огорчать её, мальчик больше не напоминал ей, что его зовут Арсен, тем более, что впереди его ждал Новый год — его первый семейный праздник. Ублюдский праздник, который я ненавижу. А потом мальчик привык и вообще перестал называть себя Арсеном. Так все и шло, пока мальчик не повзрослел и не нашёл одну интереснейшую заметку в газете, написанную журналистом, из которой и узнал, кто он был своим «родителям». Неказистая правда: те, кого он считал родными людьми, его усыновили. Они забрали его из детского дома. А ещё мальчик узнал, почему они его выбрали, и возненавидел их до глубины души, но не за их доброту, а за то, что в день, когда они подарили ему новую жизнь, они лишили его прошлого: его фамилии, отчества, настоящей даты рождения. Как хотели лишить и имени.

А теперь к чёрту игры, потому что тот мальчик — я. И всё, что я знаю о себе, это то, что меня звали Арсеном. Но сколько бы я ни бился, я уже никогда не смогу узнать ни когда я родился, ни кем были мои родители. И поэтому я никто. Понимаете? Я — никто: человек, проживающий жизнь за другого.


Вздохнув, открываю глаза. Те, кто усыновили меня, умерли пять лет назад. Сначала ушла «мать», за ней «отец». Смерть примиряет, и я простил им их обман. Как жить без прошлого, тоже выучил. Но до сих пор я не могу заставить себя спокойно воспринимать ровно две вещи: когда журналист лезет мне в душу и когда мной пытаются манипулировать.

«Что вам понравилось на ток-шоу?» — передо мной всплывают серые глаза женщины, которая попыталась это проделать.

«Вы», — ответил я ей тогда, и я был предельно с ней честен. А теперь я даже не знаю, чего во мне больше: откровенной злобы — или желания ответить ей той же самой монетой. Кто-то однажды сказал, что если что-то вожделенное попадает нам под запрет, то оно становится самоцелью[8]. Вот и со мной сейчас происходит то же.

Штука в том, что я всегда знал, чего я хочу. Даже в сопливом детстве я умел добиваться желаемого, а с течением лет — находить для этого наиболее эффективный способ. И там, в студии, на записи ток-шоу, и чуть позже, на лестнице, когда она тащила меня в этот бар, у меня мелькнула мысль, что, в принципе, можно попробовать её склеить, потому что — чего уж греха таить! — мне бы откровенно польстило, если бы эталонная европейская красавица стала моей любовницей. Но «милое» до тошноты собеседование в кафе очень быстро выявило, что ей в действительности от меня нужно. И вот теперь я, сдуру дав обещание помочь ей с её «дорогой» передачей, должен отыскать такой компромисс, который, с одной стороны, позволит мне сдержать данное ей слово, а, с другой, очень быстро вышибет её из «Бакулевского» коленом под зад. Но есть ещё одна мысль, которая никак не отпускает меня: когда она боролась за мальчика, она показалась мне искренней. Или — она пыталась казаться такой? Впрочем, я знаю, кто поможет мне разобраться с этим вопросом. К тому же, если ребенок болен, то ему надо помочь, ибо знать это и не сделать ничего — преступление.


Поерзав в водительском кресле, я усаживаюсь ровней, включаю печку и вынимаю «Nokia». Поискал в списке контактов нужный мне телефон.

— О, Сент, привет, — на пятом гудке дружелюбно гудит в ухо Валерка, с которым мы в свое время учились в Первом медицинском.

— Привет, а я смотрю, ты ещё не забыл это дурацкое прозвище, да? — я морщусь и одновременно улыбаюсь, потому что наши с ним однокашники, бывшие по совместительству куряками, собутыльниками и бабниками и у которых моё имя «Арсен» почему-то не прижилось, заметив, как резко я реагирую на свое короткое имя, сложили их оба и превратили их в дурацкое прозвище «saint» — «Святой». Потом сложное английское «сэйнт» упростилось до «сент», да так и прилипло.

— Мне называть тебя Арсеном Павловичем? — смеётся Валерка.

— Ага, и лучше сразу на «вы» … Слушай, Валер, — успокоившись, пристраиваю затылок на подголовник, — скажи-ка мне лучше вот что: ты с девушкой по фамилии Аасмяэ знаком? Эстонка, блондинка.

— Красивая, — ехидно подсказывает Валерка, который во времена института напоминал колобка, но при этом на нашем курсе ухитрился жениться первым.

— Ага, очень, — киваю я. — Так ты с ней знаком или нет?

— Ну, знаком. — Валерку я не вижу, но руку готов заложить, что он уже тянет в рот сигарету. Судя по заминке, щелчку зажигалки и глубокому выдоху в трубке, так оно и есть. — А что? — пыхнув, интересуется он.

— Да я только что видел у неё твою визитную карточку, вот и решил поинтересоваться, не ты ли являешься лечащим врачом Данилы Кириллова?

— Точно, есть такой пациент. — Валерка помолчал и вздохнул: — Да-а, запустили парня. Его давно надо было лечить.

«То есть это она вот так за его жизнь «борется»?» Раздраженно барабаню пальцами по рулю и спрашиваю:

— Так, и что у него?

— Честно? — подаёт голос Валерка, а я прямо вижу, как он пожимает плечами и стряхивает в пепельницу с картинкой легких столбик сигаретного пепла. — Там вообще темная история. Ты, кстати, в курсе, что парень из детдома?

— Ага, я в курсе.

— Ну, раз ты в курсе, то слушай. В общем, сразу после рождения этому пацану поставили диагноз «врождённый порок сердца». Были синюшные признаки на коже. Но поскольку парень практически сразу загремел в детский дом, то надлежащее лечение он не получал. В дошкольном возрасте его впервые госпитализировали, однако тут вмешалась его мать и от оперативного лечения отказалась.

— Не понял. А почему она отказалась?

«Так значит, у ребенка есть мать? Так, а эстонка с её настырной опекой что тогда делает?»

— Ну, мать — это громко сказано, — хмыкает Валерка. — Не мать, а пьянь. Допилась до горячки, сейчас пьет на небесах. Но пока эта чокнутая была жива, нервы парню она потрепала: то заберет его из детдома, то снова сунет его в детдом. В общем, когда она, царствие ей небесное, померла, то детдом отправил пацана в районный кардиодиспансер, но без особого эффекта. Так что жалобы у мальчишки те же, что и в раннем детстве: аритмия, отдышка.

— Так, ясно. Скажи, а это ты отправлял вместе с Аасмяэ заявку в «Бакулевский»?

— Ах, так вот почему ты мне позвонил! — с облегчением смеётся Валерка. — А я-то сижу и думаю, что эта Аасмяэ так тебя накрутила, что ты решил лично мне вставить… Ну да, заявку я отправлял, но я сразу предупредил её, что толку от этого не будет: во-первых, ей нужен детский врач, а во-вторых, у вас же в «Бакулевском» жуткие очереди! А зная, как ты относишься к блатничкам, я не стал тебя трогать. Где уж нам, сирым и убогим, — паясничает Валерка.

— Потом исполнишь, — обрываю его я. — Скажи-ка лучше, ты выписки из объективного обследования к заявке прикладывал?

— Ну да, прикладывал… Слушай, а что, есть шанс пристроить пацана к вам на обследование? — В голосе у Валерки звучит жуткое удивление, точно я предложил ему слетать на Луну.

— Есть, есть. Вернее, будет. Давай сделаем вот что… — и я в двух словах излагаю Валерке суть, а в завершении очень прошу не ввязывать в это дело эстонку.

— То есть как это — «не ввязывать»? — фыркает Валерка. — Ты её видел?

— Видел.

— И что, ты не понял, что она из себя представляет? Она же вцепится намертво, как бульдог. И как я ей, такой любознательной, по-твоему, объяснять буду, что для Кириллова вдруг нашлось место в «Бакулевском»?

И тут мне приходит в голову одна расчудесная мысль.

— А ты скажи ей, что объявился благотворитель, пожелавший остаться неизвестным, но заплативший за очередь, — хмыкаю я.

— Вот ты молодец! — Валерка хохочет.

После этого мы пару минут беседуем Бог знает, о чем, после чего я желаю ему счастья, здоровья, передаю привет его жене, от которой ещё в институте бегал, и вешаю трубку.

Выезжая с парковки, я думал о том, что выполнил часть задуманного: да, этот мальчик пройдет обследование, но не у меня, потому что я детей не лечу, а у детского кардиолога — лучшего врача, как и хотела Аасмяэ. И это, по моим расчетам, должно резко снизить её интерес к моей скромной персоне. Что касается моего участия в подготовке её «дорогой» передачи, то с этим будет намного проще: я видел, как она реагирует на меня, и точно знаю, что надо сделать, чтобы быстро свернуть её съёмки».


Глава 3. Игры в прятки и в поддавки


— Почему вас заинтересовали эпосы? — Дагмар пожала острыми плечами.