Сверившись с навигатором, я свернула на Третье транспортное кольцо, потом на проспект, ушла под изгибающийся бетонной дугой мост и припарковалась в небольшом дворике на Карамышевском проезде. Осмотрелась. В голову пришла мысль, что здесь когда-то давно был парк: уж слишком густо росли деревья, прореженные пятиэтажками. Посидев за рулем своей «Хонды», посмотрела на чёрный железный забор, на белое трехэтажное здание детского дома, утопленное между «хрущёвками». «Что меня там ждёт?» — думала я, а на душе становилось всё тошнотворней. От безысходности, нервно щелкая зажигалкой, прикурила и высадила одну за другой две сигареты. Вздохнув, сунула в рот ментоловую конфету, покопалась в сумке, разыскала в её недрах свой телефон и набрала номер, выданный мне Ларисой. Трубку взяла женщина, судя по голосу — пожилая. Я объяснила ей, кто я, поинтересовалась, как попасть в детский дом. Следуя указаниям, с мобильным в руке выбралась из машины и зашагала к калитке, где меня уже ждал охранник.

Шустрый парень в форме частной охраны широко улыбнулся, покосился на мои кожаные брюки и повёл меня к корпусу, где и передал с рук на руки вышедшей на расчищенное от снега крыльцо пожилой женщине. Аккуратная, улыбчивая, миниатюрная, одетая в элегантный тёмный костюм и пальто, она почему-то сразу мне не понравилась. «Улыбка фальшивая», — уже через секунду поняла я, разглядывая её холодные умные карие глаза и тонкие, словно изъеденные временем, губы.

Тем не менее, я протянула ей руку:

— Александра Аасмяэ. Можно просто Саша.

— Марина Алексеевна Добровольская, заместитель директора по воспитательной работе, — в свой черёд представилась женщина и вручила мне свою сухонькую ладонь с цепкими пальцами и коричневыми, свойственными старости, пигментными пятнами. Несмотря на зимнюю стужу и пожилой возраст, рука Марины Алексеевны оказалась тёплой, как у всех здоровых людей, а пожатие — на удивление крепким. Я извинилась, объяснила, что начальство приехать не сможет. Марина Алексеевна кивнула и тут же принялась благодарить меня за шефскую помощь, оказанную нашим каналом детдому. К моему удивлению, она оказалась на редкость словоохотливой и всё говорила и говорила, пока вела меня в здание, и мы пересекали чистенький вестибюль, украшенный пестрым плакатом: «Добро пожаловать!», и даже когда я попыталась её перебить, чтобы поинтересоваться, где можно повесить куртку? Она трещала и трещала, а я оглядывалась вокруг и мне становилось всё хуже. И дело даже не в том, что окружавший меня периметр — вестибюль с деревянными скамейками, тусклые лампы и гардероб, больше похожий на клетку, чем на секцию вешалок — был по-казенному неуютным и скудным. Это невозможно передать словами, но вокруг меня расползался тот гнетущий запах несчастья и настоящей беды, который нельзя втянуть легкими и можно только почувствовать.

Шагая за Мариной Алексеевной, я пыталась себя убедить, что детям тут всё-таки нравится и что запах несчастья мне просто почудился, когда поймала своё отражение в конопатом от времени зеркале: девушка с растерянными глазами и надменным лицом в ультрамодных шмотках на фоне обшарпанных стен и вытертого линолеума. Как бабочка, залетевшая на пепелище... Я смотрелась здесь, как нечто вызывающее и чужеродное.

«Показуха. Вся твоя жизнь — показуха. Твоя эстонская фамилия, «Останкино», МУЗ-ТВ. Отношения с Игорем, которые всего за полгода превратились из его «ты моё всё» в его «подай», «принеси», «выручи», «сделай». И лучше бы ты, пока ехала сюда, не Игоря проклинала, а догадалась заехать в магазин и купить детям игрушки или хотя бы конфет», — пронеслось в моей голове, и мне стало совсем плохо. Прикусив губу, я отвела от зеркала глаза. Господи боже мой, как же мне было стыдно...

Между тем Марина Алексеевна продолжала трещать, интересуясь всем тем, что люди обычно хотят знать об «Останкино»: как снимаются передачи, можно ли попасть к нам на съемки, сколько платят массовке и действительно ли так хорошо выглядит в жизни Роза Сябитова? Я что-то невпопад отвечала ей, пока не поймала себя на очередной мысли.

— А… где дети? — спросила я, заметив, что ни на лестнице, ни в вестибюле, кроме нас никого нет. — У вас так пусто.

Я даже голосов детских не слышала.

— Дети? А они в другом корпусе. Малыши сейчас учатся, а у старших физкультура по расписанию. Но некоторые из них здесь. — Марина Алексеевна изобразила улыбку и указала мне на дверь с табличкой «Актовый зал».

— И… их там много? — поёжилась я.

— Все, кто выступает… ну, или просто присутствует. Кстати, представители других шефских организаций уже приехали, — добавила Марина Алексеевна, а у меня как груз с плеч упал: я поняла, что хоть не одна там буду.

— Ну, проходите, — она распахнула дверь, я пропустила её вперёд, и мы вошли.


Это был самый обычный актовый зал самой обычной школы: ряды дерматиновых кресел, коричнево-бурый линолеум на полу, стены с портретами литераторов и ученых, розоватые, в нарядных воланах, шторы и небольшая сцена с ведущими на неё облупленными, когда-то покрашенными красным, ступеньками. Моё внимание привлекла живая пушистая ёлка, которая стояла в глубине сцены: она была украшена самодельными елочными игрушками — снежинками из пенопласта и шариками из разноцветной фольги, точно дело происходило не в 2016-м году, а в каких-то забытых Богом восьмидесятых. Покосившись на елку, я перевела взгляд в зрительный зал, где сидело человек десять взрослых и примерно столько же подростков в возрасте от тринадцати до пятнадцати. В глазах у детей был интерес, а те, что были постарше, смотрели уже оценивающе. Двое мужчин откровенно гладили глазами мои кожаные штаны, а женщина в приличном костюме даже прищурилась.

— Здравствуйте! — С этими словами я выбрала для себя и своих вызывающих брюк самый последний ряд кресел, где никто не сидел, кроме какого-то худенького мальчишки. Темноволосый, одетый в вытертые голубые джинсы и такой же голубой мешковатый свитер, он невозмутимо поглядывал на меня и что-то увлеченно чертил ручкой на крышке спичечного коробка.

«Спички… Они тут что, курят?» — естественно, пришло мне, куряке со стажем, в голову. Покосилась на Марину Алексеевну: она вообще это видит?

— Может, вы пересядете поближе к сцене? Оттуда лучше видно, — нахмурилась та. Обращалась она явно ко мне, но при этом смотрела на мальчика.

— Спасибо, но, если можно, я здесь останусь. У меня дальнозоркость, — понизив голос, доверительно сообщила я — и соврала, а мальчишка вдруг подозрительно хмыкнул. Теперь уже и я уставилась на него, и поймала в ответ взгляд очень странных глаз. Машинально отметила его длиннющие, как у всех подростков, ресницы, тонкий нос, рот с родинкой над губой. Это был худощавый, довольно высокий мальчик с красивым, немного самоуверенным и даже чуть нагловатым лицом и зеленовато-карими глазами, переливающимися под светом ламп всеми оттенками золота.

Потоптавшись — так, словно она хотела мне что-то сказать, но так и не решилась, Марина Алексеевна нехотя отошла, а на сцену под дружелюбные и нестройные хлопки взрослых и детей уже выходила другая женщина, помоложе. Смущенно откашлявшись, она зачем-то потрогала пальцами микрофон, смутилась ещё больше и дрогнувшим голосом объявила, что утренник начинается. Но на сцену я не смотрела. Я разглядывала мальчишку, тот — меня, причем, делал он это с лёгким юмором и любопытством. В нем что-то было — что-то, что в корне отличало его от других детей, и я неожиданно для себя похлопала ладонью по сидению кресла, нас разделявшего.

— Иди сюда, — позвала я. — Меня Саша зовут. А тебя как?

Мальчишка помедлил, но пересел. Взмахнул ресницами и произнес хрипловатым, сиплым, словно раз и навсегда сорванным голосом:

— А вы, Саша, кстати, соврали...

— Когда? — я даже оторопела.

— Когда про дальнозоркость сказали. У вас ведь её нет, да? — Он улыбнулся: он знал, что был прав. — Меня Данила зовут.

Вот так мы и познакомились.


Сначала он показался мне по-детски непосредственным и очень общительным. Не стесняясь, не смущаясь, спросил меня, где я училась и где я работаю? Я вкратце рассказала ему, как на втором курсе журфака пришла в телецентр на кастинг и даже приплела к месту пару забавных историй о закулисье «Останкино», решив, что это может понравиться мальчику его возраста. Данила слушал, улыбался, кивал, но судя по тому, как он рассеянно крутил в пальцах спичечный коробок, всё это его мало интересовало. А присмотревшись к нему, я вообще поймала себя на мысли, что этот мальчик строит наш разговор так, как это свойственно взрослым, когда те хотят уйти от обсуждения личных тем: Данила выстраивал наш диалог таким образом, чтобы я больше рассказывала о себе, в то время как сам он старался отвечать лишь на мои вопросы.

— Зачем тебе спички? — попробовала расшевелить его я (а может быть, и восстановить свой собственный статус кво: всё-таки из нас двоих я была взрослой). — Ты бы не курил, это же вредно.

— Вот когда вы приедете сюда снимать передачу о вреде курения, то и я с сигаретами завяжу, — моментально нашёлся он. Поймал мой взгляд и пошёл на попятную: — Это не спички, — нехотя признался он. — Это… короче, мне это надо.

— Тогда дай посмотреть, — решив взять его на слабо, я протянула руку. Поколебавшись, Данила вложил мне в ладонь спичечный коробок, и я увидела то, что заставило меня улыбнуться: на шероховатой картонке крышки синим шариком ручки был изображен потрясающий лопоухий мультяшный заяц.

— Здорово, — искренне похвалила его творчество я и, нажав пальцем, выдвинула миниатюрный поддончик, в котором, к собственному удивлению, обнаружила не спички, а таблетки. Перевела на Данилу вопросительный взгляд. В глаза моментально бросилось, как он застыл, напрягся, словно ожидал от меня новых расспросов. «Наверно, у него бронхит, вот поэтому и голос осип, а мне он боится в этом признаться, чтобы я не пересела», — пришло мне в голову, но я всё-таки поинтересовалась:

— У тебя что-то болит? — вернула ему коробок. — Что-то не так с горлом?

— Всё так, — огрызнулся он, схватил коробок и угрюмо уставился на сцену.

— Да ладно, не обижайся. — Я попыталась дотронуться до его тоненького запястья, утопавшего в разношенном рукаве свитера. Заметив мой жест, он вздрогнул и дёрнулся в сторону. Я немедленно убрала руку.

— Вы меня не обидели, — помедлив, произнес он уже более миролюбивым тоном, но при этом продолжал упорно смотреть на сцену.

— Честно, я не хотела обидеть тебя, — оценив его непреклонную позу, принялась по новой уговаривать его я.

— Если честно, то я это понял! — Он покосился на меня и вздохнул: — Ладно, не парьтесь. Лучше скажите, а вы случайно не в курсе, где можно купить хорошие пособия по английскому языку?

— Пособия для… («Господи, в каком классе он учится?») … твоего возраста? — нашлась я.

— Мне нужен зелёный учебник «Advanced Grammar in Use» Мартина Хьювингса, выпущенный в Кэмбридже, в 2015 году, — отбарабанил мальчик.

— Вам здесь английский на таком уровне преподают? — опешила я. Ещё бы я не опешила: насколько я помнила по своему институту, где английский всегда шёл на ура, подобный учебник предназначался для тех, кто свободно владел английским, но хотел усовершенствовать свои знания до уровня носителя языка.

— Да нет, — оценив бесценное выражение моего лица, усмехнулся Данила. — Здесь его так не преподают. Это я хочу его подтянуть, чтобы после школы пройти конкурс в нормальный лингвистический институт и сразу же устроиться на работу.

— Кем?

— Переводчиком.

— А почему именно переводчиком? — невольно заинтересовалась я, потому что, по моему скромному мнению, из этого мальчишки с его худощавой фигурой и умением рисовать скорей бы вышел спортсмен или художник-мультипликатор, но никак не скучный работник офиса.

— А так работу легче найти. И переводить можно, не вставая со стула.

Услышав такое, я окончательно потеряла дар речи.

— Так, погоди, тебе сколько лет? — наконец пришла в себя я.

— Тринадцать, — буркнул он и тут же заносчиво вскинул бровь: — А что?

— Тринадцать — это значит, что ты в седьмом классе. Так? — Он кивнул, продолжая сканировать меня глазами, словно пытался понять, что у меня на уме. — И при этом физические упражнения ты не любишь, зато хорошо рисуешь, у тебя продвинутый уровень иностранного языка и взрослые планы на жизнь. Слушай, а ты часом не гений? — подначила его я.

— Ага, я — гений, — невозмутимо согласился он. — С трояком по математике и освобождением от физкультуры.

Я не знаю, кто научил его произносить фразы абсолютно серьёзным голосом и с лицом, преисполненным детской невинности, но делать он это умел, как никто, и я, не сдержавшись, фыркнула. В ответ мальчик широко и доверчиво улыбнулся мне, но уже через секунду смутился и, пряча растерянность, принялся ожесточенно тереть остренький кончик носа. А я вдруг поняла, чем же он так понравился мне: да, он был ребёнком, таким же, как все дети — дерзким, милым, самолюбивым, вспыльчивым и скрытным. Вот только этот ребёнок не собирался надолго засиживаться в детях. Он был вполне независим, умел отбиваться от неудобных вопросов и даже строил взрослые планы на жизнь. Он слишком рано решил сойти со станции «Детство», чтобы стать взрослым.