Щемящая жалость к подростку, в котором так странно сплелись детская ложь и искренность взрослого человека, раскалённым кольцом прокатилась по сердцу, в горле встал ком, и я испытала исступленное, странное, потрясшее даже меня саму, желание защитить его. Сделать хоть что-нибудь для того, чтобы он хоть на минуту почувствовал себя счастливым.

— А хочешь, я куплю тебе этот учебник и привезу? — тихо сказала я.

— Да? Ладно, спасибо. — Обидно, но он даже не улыбнулся. Больше того, казалось, он вообще не обрадовался моему предложению. — А сколько сейчас времени? — Не дожидаясь ответа, покосился на стрелки моих наручных часов и встал: — Ну ладно, мне пора. Спасибо за разговор, было очень приятно познакомиться с вами.

— Мне тоже было приятно… Погоди, ты на сцену? Ты сейчас выступаешь? — Я понять ничего не могла.

— Нет, я не выступаю. Мне просто пора, до свидания, — он сухо попрощался и ловко, ужом выскользнул из ряда.

Развернувшись и перекинув руку через спинку ещё тёплого после него кресла, я наблюдала, как мальчик с детским лицом и повадками взрослого неторопливо дошел до двери, как юркнул за дверь. И только, когда он исчез, я сообразила, что он не назвал мне своей фамилии и не спросил меня, когда я приеду и привезу ему этот учебник? Он даже мой телефонный номер не попросил. Он просто не верил, что я вернусь.


Но он ошибся.

Я вернулась в детдом ровно через сутки, ухлопав пять мучительных часов на то, чтобы разыскать этот проклятый учебник. Пособие нашлось во вторник, в книжном, на окраине Новой Москвы. В среду, свернув к обеду все дела в телецентре, я позвонила Марине Алексеевне, заручилась её обещанием оформить мне пропуск на вход и отправилась на Карамышевский проезд. Припарковалась в уже знакомом мне дворике и с хрустящим пакетом под мышкой (пособие плюс стопка прилагающихся к нему аудиодисков), зашагала к учебному корпусу. Разглядывая школьный двор, где под крупными хлопьями снегопада дети постарше оккупировали беседку, а малыши с визгом и хохотом носились по двору и кидались друг в друга снежками, я искала среди подростков Данилу. Но — то ли я плохо смотрела, то ли Данилы на школьном дворе не было — его я там не нашла, зато наткнулась в вестибюле на Марину Алексеевну Добровольскую.

«Какое удивительное превращение, — думала я, рассматривая её сурово поджатые губы и ледяные глаза. — Ещё позавчера она была готова меня чуть ли не на руках носить, а сегодня глядит на меня так, точно я — враг номер один».

— Здравствуйте, — тем не менее, довольно мило улыбнулась я.

— Здравствуйте, — прошуршала она сухим, как жухлый лист, голосом и покосилась на пакет у меня под мышкой. — Спасибо, что нашли время это купить.

— Не за что. А где заяц… то есть Данила? — поймав её озадаченный взгляд, быстро исправилась я, и, прижав локтем к боку пакет, принялась счищать мокрый снег с парки.

— Данила сейчас спустится, но сначала я бы хотела с вами кое-что обсудить. Много времени это не займет. — Тон у неё был деловой. Я бы даже сказала, командирский такой тон.

— Хорошо, — кивнула я, решив, что Добровольская затеяла провести со мной нечто вроде лёгкого инструктажа относительно правил моего пребывания на территории детского дома и общения с мальчиком. Добровольская посмотрела на старшеклассниц, которые крутились у вешалки и о чем-то болтали между собой, на мальчишку, который блуждал и искал что-то в недрах вешалки, и указала мне на скамейку, которая стояла в метрах пяти от вешалки и от детей:

— Пойдёмте туда. Поскольку наш разговор, как мне кажется, не затянется, то я предлагаю побеседовать здесь, а не в моём кабинете.

Она направилась к лавочке. Я последовала за ней. Добровольская уселась, аккуратно расправила подол тёмного платья и подняла на меня непроницаемые глаза.

— Сашенька, — начала она подчёркнуто дружелюбным голосом, — я ценю, что вы нашли время разыскать и привезти Даниле этот учебник. Больше того, я чрезвычайно ценю ваш душевный порыв и то, как быстро вы откликнулись на просьбу мальчика, но я хочу вас попросить без серьёзных намерений здесь больше не появляться.

Если Добровольская хотела меня удивить, то это ей удалось. Но вообще-то в себя я прихожу быстро, и, к тому же, взрослая женщина-педагог с опытом ведения словесных войн — это вам не тринадцатилетний подросток, которого так или иначе нужно щадить.

— Ясно, — я положила пакет с учебником на скамейку и расстегнула парку, показывая, что я никуда не тороплюсь и уж точно сейчас никуда не уйду. — А что значит, серьёзные?

— Дослушайте! — оценив выбранную мной стратегию поведения, Добровольская раздраженно повысила голос, но спохватилась и снова взяла дружеский тон: — Сашенька, вы поймите, дети, которые здесь живут, отказники или же поступили сюда из неблагополучных семей. Данила как раз из подобной семьи. Вы представляете себе, что это такое?

— Да, — кивнула я, — представляю. Я об этом читала.

Я и вправду читала: позавчера, вернувшись с их «праздничного» концерта, я перерыла весь Интернет в поисках информации, чтобы хотя бы попытаться понять, как живётся таким, как Данила.

— Прекрасно, — оценив мой ответ, Добровольская усмехнулась. — Тогда вы должны понимать, что любой из подростков, кто находится здесь, в каждом, ему сочувствующем, будет невольно искать потенциального родителя. А поскольку таких детей редко усыновляют, то каждое последующее разочарование наносит им всё новые душевные травмы.

«Кажется, инструктаж понемногу переходит в урок психологии», — подумала я и напомнила Добровольской:

— Вы меня простите, но я всего лишь привезла ребёнку учебник.

— Отлично. Раз так, то оставьте его мне, я сама передам его мальчику, и мы на этом закончим, — отрезала Добровольская и сделала движение, точно она собиралась встать, предлагая мне вручить ей пособие и попрощаться.

— То есть мальчика мне увидеть нельзя? — В ответ я поудобней устроилась на жёстком сидении лавочки и закинула ногу на ногу.

— А вот, собственно говоря, и ответ на вопрос, почему вы здесь? У всех, Саша, есть сердце. — Добровольская наклонилась ко мне и повторила чуть тише: — У всех есть сердце, вот поэтому вы, независимая и умная девочка, вернулись сюда. И, как мне кажется, ещё не раз вернётесь. К сожалению, запретить вам этого я не могу, если только вы не нарушите наши правила… и особенно, с учётом того, где вы работаете. — Добровольская сделала красноречивую паузу, намекая, что дурная слава в «Останкино» ей не нужна. — Так что примите к сведению то, что я вам скажу: не давайте этому мальчику неоправданных надежд. Потому что вы его никогда не заберёте.

Откровенно говоря, на тот момент её идея, что я в свои двадцать шесть дойду до мысли усыновить подростка, которого видела всего один раз, показалась мне смехотворной. Но было что-то в её взгляде, голосе, поведении, интонации, что заставило меня откинуться на спинку скамейки и поинтересоваться:

— А почему вы так в этом уверены?

— Почему? — Добровольская улыбнулась. — Да потому что вам просто никто не даст этого сделать. Вам сколько лет, простите? Двадцать три? Двадцать пять? — Добровольская проехалась взглядом по моему лицу, по случаю снегопада лишенному всякой косметики.

— Двадцать шесть, — просветила её на этот счёт я.

— И вы не замужем?

— Нет.

— Иными словами, вы одиноки, и у вас с мальчиком всего тринадцать лет разницы в возрасте. А для усыновления разница в возрасте между приёмным родителем и ребёнком должна быть, как минимум, в шестнадцать лет.

«Игорь старше Данилы на семнадцать лет», — промелькнуло в моей голове.

— Понятно. — Я поерзала на скамейке, от сидения на которой у меня уже начала затекать спина. — А можно спросить, Данила давно в детском доме?

— С трёх лет.

— То есть получается, что за все десять лет, что он здесь живёт, его никто не захотел забрать? Почему? Он же вполне нормальный ребёнок и от обычных детей из так называемых «благополучных» семей ничем не отличается.

«Или это ваши воспитательные беседы так на людей подействовали?»

— Этот мальчик серьёзно болен, — сообщила мне Добровольская очень будничным тоном.

— Так, ну и что с ним? — вздохнула я. — Я, кстати, слышала, как сипло он говорит, и видела у него таблетки.

В ответ я ожидала всё, что угодно: и то, что Добровольская скажет мне, что у Данилы бронхит, который вылечить можно, и то, что у него астма, которая, увы, плохо лечится, но то, что я услышала, как снег щеткой, смахнуло всю шелуху нашей словесной игры — и моё наигранное равнодушие, и её фальшивую добродетельность, обнажив предельно простую и от того ещё более жестокую правду: мальчик, который очень хотел стать взрослым, мог никогда им не стать.

— У Данилы врождённый порок сердца, он живёт на этих таблетках, а они дорого стоят. Люди боятся усыновлять подобных детей: слишком велик риск смертности. Вот поэтому все, кто приходили сюда и общались с ним, в итоге не решились его забрать и выбирали других детей.

— Выбирали… как в магазине?

Каюсь, это была дерзость. Добровольская вспыхнула и гневно уставилась на меня. Но мне было уже не до неё взглядов: я взяла в руки учебник. Разглаживая зеленую глянцевую обложку, я думала, почему жизнь так круто обошлась с подростком, виноватым лишь в том, что он очень хотел жить? И что это значит, быть им?

Добровольская помолчала, покосилась на старшеклассниц, всё также безмятежно болтавших у вешалки, рассеянно кивнула мальчишке, пробегавшему мимо нас и пискнувшему ей: «Здрасьте!», и перевела взгляд на меня.

— Итак, Саша, теперь вы всё поняли? — Я кивнула — я знала, какое решение я готовлюсь принять. Я даже знала, что, скорей всего, оно будет ошибочным, неверным, неправильным, но поступить по-другому я уже не смогу. — В таком случае, оставьте учебник мне, я передам его мальчику, и дело с концом. — Приняв моё молчание за согласие, Добровольская вздохнула и встала. — А вы не берите ничего себе в голову, — глядя на меня, посоветовала она, — вы ещё слишком молоды, чтобы брать на себя такую ответственность, у вас самой ещё вся жизнь впереди, и вы…

— Боюсь, вы меня не так поняли, — не дав ей закончить, я тоже поднялась со скамейки. Теперь Добровольская и я стояли вровень, лицом к лицу. — Всё, что я обещала вам, это принять к сведению ваши слова. Это я сделаю. Но я по-прежнему хочу видеть мальчика. Можно?

Добровольская дёрнулась, с её лица схлынули краски, и в её глазах промелькнула целая гамма чувств, точно я напомнила ей о чем-то, о чем она сама никогда не прекращала жалеть и что очень хотела забыть. Но уже через секунду она сумела взять себя в руки, недовольно поджала губы и закрылась от меня самым надёжным щитом — маской опытного педагога.

— Хорошо, я его позову, — небрежно кивнула она. — На свидание с мальчиком у вас есть полчаса. Правила на стене, ознакомьтесь. Ждите здесь.

Она ушла, а я снова села на лавочку. Крутя в пальцах учебник, я даже не подозревала о том, что в ту минуту я раз и навсегда определила свой выбор.

Данила спустился в вестибюль, когда я уже начала поглядывать на часы и раздумывать, куда он запропастился? Независимая улыбка, тот же заношенный свитер и по-детски растерянные глаза.

— Привет! Я приехала, — рассматривая его, просто сказала я.

— Привет. А зачем? — Он сунул руки в карманы.

— Учебник тебе привезла, и ещё диски: они к пособию прилагаются.

— Я не возьму, — мальчишка нахмурился.

— Почему?

— Это дорого стоит.

— Вообще-то, это подарок, — напомнила я.

— А я вас о нём не просил.

— Хорошо, в таком случае, могу это выкинуть.

Теперь я знала, как разговаривать с ним: только вот так, на равных, не пытаясь ему угодить или подольститься. Он понравился мне, но теперь я должна была ему понравиться. Прошла пара секунд, Данила покусал губы, заглянул мне в глаза и всё-таки протянул руку. Долго листал пособие, смущенно перебирал диски, наконец, сунул их обратно в пакет и буркнул:

— Спасибо. Большое.

— Не за что. Слушай, пойдем, прогуляемся?

— То есть, прогуляемся? Это куда? — Он, как ребёнок, изумлённо захлопал глазами. — Вообще-то меня на улицу с вами просто так не отпустят, для этого вам нужно специальное разрешение получить, и…

— Во двор пошли. Покажешь мне окрестности школы?

Он испытующе заглянул мне в лицо, молча кивнул и отправился за своей курткой.

Он так и молчал практически все полчаса, пока мы болтались по школьному двору. На мои вопросы о том, как он учится, что ему нравится рисовать, как он собирается самостоятельно изучать английский, отделывался односложными «да» или «нет» или вообще снисходительно пожимал плечами. Поддевая носком кроссовки рыхлый снежок, он иногда уходил вперёд, потом нехотя возвращался, косился на меня, грыз губы, играл желваками. Он явно пытался принять какое-то решение на мой счёт и в то же самое время всячески демонстрировал мне, что сближаться со мной он не намерен. В конце тридцатой минуты весь этот псевдовоспитательный цирк мне окончательно надоел, я вытащила из кармана бумажник и извлекла оттуда свою визитную карточку. Протянула её Даниле: