Откинув назад голову, я прикрыл глаза. Я знал, что Вероника Андреевна расскажет ей — слышал это, как в первый раз. О том, что направление общей хирургии зародилось ещё в девятнадцатом веке. О том, что у её истоков стояли два гения — наш Пирогов, разработавший ряд уникальных методик (в частности, во время Крымской войны он впервые применил гипсовую перевязку), благодаря чему ему удавалось чаще, чем другим хирургам, избегать ампутации, и французский военный врач Ларрей, которого считают отцом «скорой помощи». Приоткрыв глаза и наблюдая, как Вероника Андреевна с трепетом показывает Саше уникальный атлас Пирогова, изданный в 1841 году, и медали времен Крымской войны, я поймал себя на мысли, что, как это ни горько, но именно войны дают толчок развитию такой мирной науки, как медицина. И что живи Ларрей и Пирогов в одно и то же время, они в период Крымской войны оказались бы по разные стороны баррикады. Поглядел, как Тригорина и Саша переходят к витринам, занятым под экспозицию 100-летней истории сердечно-сосудистой хирургии. И тут до меня донесся заинтересованный голос Аасмяэ:

— На лампу Аладдина похоже.

«Значит, перешли к шаровому протезу», — понял я.

— Да, что-то есть, — засмеялась Вероника Андреевна. — Но вообще-то это первый в мире шаровой протез клапанов сердца. Он вшивался в нисходящую аорту.

— А это где?

— А вот здесь.

«Видимо, подошли к манекену…»

— А теперь, Сашенька, обратите внимание на современные конструкции. Они недавно прошли клинические испытания.

— Такие маленькие… а они тоже в аорту вшиваются? — голос любознательной Саши.

— А это вы у Сени спросите, — любезно сообщила Вероника Андреевна, и я поморщился. — А хотите новейшие кардиостимуляторы для детей посмотреть?

— Да, конечно, очень хочу!

«Ну вот она и подошла к тому, что хотел показать ей я …»

Я встал со стула, убрал телефон и направился к женщинам. К этому времени эстонка уже вовсю рассматривала стенд с современными кардиостимуляторами — довольно сложными инженерными конструкциями, которые позволяют не только контролировать сердечный ритм, но и предупреждать его внезапные нарушения. Оценив мощь миниатюрных технологий, она с облегчением улыбнулась, и я вздохнул. А она уже с любопытством скользила глазами по макетам операционных.

Их было две. Одна — воссозданная по фотографии пятьдесят девятого года: простой операционный стол, за которым когда-то стоял академик Бакулев, его инструменты, допотопный дефибриллятор и старая операционная лампа — рефлектор. Халаты хирурга и медсестры, как и простыни на столе, пожелтели от частой стерилизации, а деревянные сидения стульев от времени почти растрескались. И другая операционная — современная, мощная, в которой работал я. Операционная, где уже нет места белым халатам, потому что хирурги одеты в одноразовую униформу, а операционный стол управляется электроникой. С одной стороны стола — аппарат искусственного кровообращения, с другой — наркозный. На консоли — аппарат для остановки кровотечения, кардиомонитор и монитор компьютера, где в совершенных математических формулах отражено рассчитанное состояние кровообращения оперируемого.

А теперь самое время признаться, зачем я привел её сюда.

Все было просто: она пришла в «Бакулевский», влекомая любопытством ко мне и страхом, который испытывала за больного ребенка. Я должен был показать ей, насколько отличаются её вымысел и реальность. Дать ей увидеть своими собственными глазами, что, что бы о нас ни писали те, кто ради минуты собственной славы готовы убить доверие к медицине, даже элементарное уважение к ней, сердечно-сосудистая хирургия по-прежнему будет одной из самых передовых отраслей науки, потому что за этим стоят не фразы, а факты — миллионы спасенных жизней.

А ещё я хотел показать ей, что будет скрываться за пугающими слух аббревиатурами ТМЛР[11] и ЭФИ[12] сердца, которые она услышит, потому что если у мальчика — подростка, о котором она заботилась — был тот диагноз, который в силу опыта подозревал у него я, то ей следовало подготовиться к операции, которая его ожидала. Я хотел убедить её, что этот подросток будет жить, потому что его жизнь соткут заново точная математика и руки хирурга. Я хотел, чтобы она заглянула своим страхам в глаза и перестала бояться.


Но, кажется, она поняла и ещё кое-что. Посмотрев на меня, наморщила лоб и повернулась к Тригориной:

— Вероника Андреевна, скажите, пожалуйста, а студентов-медиков сюда тоже приводят?

«Зараза…» Я открыл было рот, чтобы вмешаться, но Тригорина уже вовсю сдавала меня — причем, сдавала со всеми моими потрохами:

— Да, Сашенька, только не студентов, а ординаторов. Обычно это происходит на первом курсе. И в большинстве случаев именно после посещения музея ординаторы утверждаются в правильности выбора своей профессии и навсегда связывают свою судьбу с кардиохирургией.

— Так, я… — попытался перебить я. Не вышло.

— И Арсен Павлович? — выстрелила эстонка.

— Ну и Сенечка тоже. Хотя до посещения музея он грозился, что летчиком станет и улетит от нас на Луну.

— Куда, куда? — Сашка расхохоталась, а мне жутко захотелось что-нибудь пнуть.

— Спасибо, Вероника Андреевна, — вместо этого, не скрывая иронии в голосе, поклонился я. — Экскурсия, как всегда, была на высоте. Но в этот раз вам особенно удалось её окончание.

— А что тут такого? — невинно подняла брови Тригорина. — Между прочим, я всегда гордилась, что ты — мой лучший ученик.

— Мм, я вами тоже, — ответил я и вздохнул. Потрепав меня по плечу, Тригорина развернулась к Аасмяэ:

— Ну что, полезной была экскурсия?

— Да! — искренне улыбнулась та.

— Я очень рада.

И тут эстонка выкинула очередное коленце.

— Вероника Андреевна, скажите, пожалуйста, а вы не против, если я к вам ещё раз как-нибудь загляну? — медовым голосом осведомилась она.

— Конечно, приходите, — моментально оживилась Тригорина. — Только я не всегда тут бываю. Старость диктует свой график перемещений.

— Да ну, ну какая старость. Ну, перестаньте... А может, вы дадите мне номер своего телефона? Я вам позвоню, а вы мне скажете, когда мы сможем встретиться, — и эта эстонская проныра потянула из кармана iPhone.

— Саш, а вы никуда не торопитесь? — Я выразительно посмотрел на неё, одновременно прикидывая, что если здесь через полчаса возникнет ещё и Андрей Литвин, то будет полная жесть. Особенно с учетом того, что завтра Аасмяэ с подростком придут к нему на приём в поликлинику.

Сашка с сожалением покосилась на часы, висевшие на стене.

— Да, действительно, уже поздно… До свидания, Вероника Андреевна, — с неохотой попрощалась она.

— До свидания, — откланялся я, развернулся и направился к выходу, слыша, как позади меня, пытаясь догнать меня, быстро шагает Сашка.


Мы вышли в мраморный холл. Я нёсся вперед, как снаряд, она бодро топала следом.

— Вы… а ты, по-моему, злишься, — услышал я.

— Очень, — кивнул, не сбавляя шага.

— Да ладно тебе! — Сашка догнала меня, когда я притормозил у ниши лифтов. — Вероника Андреевна классная.

— Точно, — я нажал на кнопку со значком «вниз».

— Почему такой скепсис в голосе? — Эстонка иронично сломала бровь. — Потому что она так тебя называет?

«Вот теперь ты совсем молодец!» Я сжал челюсти и зашёл в приехавшую кабину.

— А мне, между прочим, в музее очень понравилось, и я теперь знаю, какой будет моя передача, — войдя в лифт следом за мной, похвасталась эстонка.

— Рад за тебя. — Я стукнул пальцем по кнопке первого этажа.

— И, если честно, то я даже начала по-человечески тебя понимать… Только на Луну больше не улетай!

В этот момент я пожалел разом о трёх вещах. Во-первых, что я вообще с ней связался. Во-вторых, что разобраться с ней в лифте я, увы, не смогу, потому что в кабине есть камера видеонаблюдения. В-третьих, что мы уже приехали в вестибюль, а в нем находятся люди. А в-четвертых…

«Так, а в-четвертых, у нас есть стоянка».

— Скажи, ты свою «Хонду» на служебной парковке оставила? — как бы между прочим поинтересовался я, сбрасывая её сумку на гостевой диван. Она кивнула. — Тогда я тебя провожу.

— Давай! — Она, по-моему, даже обрадовалась.

Я, в свою очередь, «порадовался» за неё и сказал:

— Халат возвращай.

Она выпуталась из халата, я стащил свой и отправился к гардеробу, но спохватился:

— Номерок мне свой дай.

Она с готовностью нашарила в заднем кармане джинсов жетон. Прихватив и его, я шагнул к вешалке. Передал позевывающей гардеробщице наши халаты, попросил вернуть их Терёхиной и, прихватив наши куртки, вернулся к этой эстонской ловкачке.

— Прошу! — Я взмахнул её курткой, показывая, что готов помочь ей одеться.

— Спасибо, — Аасмяэ сунула руки в рукава, я накинул ей куртку на плечи, натянул свою, забросил на плечо её сумку, с которой, по-моему, слился, и кивнул на распашные двери. Сашка с готовностью отправилась следом за мной. Мы вышли из здания, она беззаботно сбежала вниз по ступенькам.

— Осторожней, скользко, — оценив её обувь (кроссовки), предупредил я.

— Да ладно тебе, всё нормально!

Промолчав, я сбежал следом. Она шагнула к аллее.

— Так короче, — прихватив её за локоток, я развернул её к тропинке, которая вела к стоянке машин и была выложена красными кирпичными плитками. Пропустил её вперед, и Аасмяэ бодрой рысцой припустилась вперёд по дорожке. Отметив, что до парковки, где я собирался её прищемить, оставалось ещё метров десять, я также заметил, что один из фонарей, освещающих стоянку, погас, и, хотя нам оставалось пройти в полутьме всего каких-то пять метров, впереди нас ждала ещё одна мелкая неприятность.

— Саш, там одной плитки не хватает, — предупредил я. — Подожди, я тебе руку пода…

— Ничего, я вижу, — перебила она и не успела закончить, потому что носок ее кроссовки все-таки угодил в проём единственной выбитой плитки. Взмах женских рук, удивленное лицо и испуганные глаза. — Nadi asi![13] — ахнула она, видимо, по-эстонски.

Чертыхнувшись по-русски, я успел сбросить сумку в сугроб и подхватить её. От того, что её нога пошла вбок и вниз, а я обхватил её сзади, её куртка и свитер в стремительном темпе задрались к её подмышкам, и мои ладони точно легли на её обнаженную талию. Пальцы расставленной пятерни проехались вверх по горячей атласной коже, перебрали её ребра и уткнулись в косточку лифчика, где, испуганно заходясь, колотилось её сердце.

— Ай! — смеётся она, не замечая ни холода, ни тепла моих рук, ни выражения моего лица. — Прости, я чуть пируэт не сделала, — и хохочет. Только вот мне не смешно.

Я ставлю её на ноги и разворачиваю лицом к себе.


Закинув голову и улыбаясь, она глядит на меня. Улыбка и смех покидают ее зрачки, когда она видит мои глаза. Покрепче перехватив её левой рукой, я медленно тяну вперёд правую и отвожу от её губ прядь волос, выпавшую из-за её уха. Она делает короткий судорожный вздох.

— Шш, спокойней.

— Какого черта ты делаешь? — шепчет она и вцепляется в моё запястье.

— Я? Целую тебя.

Я наклонился к ней. Тронул губами её губы — ещё чужие, подрагивающие. Мягко нажал на них, потянул нижнюю, предлагая пустить меня внутрь. Она едва слышно вздохнула и вдруг скользнула ладонью на мой затылок. Потянула к себе, прижалась, прильнула к моему рту, жадно толкнулась в него языком, и я задохнулся. Отстранившись, я делаю вдох и пытаюсь расстегнуть ее куртку. Она даже не собирается мне препятствовать. Она просто рывками глотает воздух и глядит мне в глаза. И вдруг я вижу ЭТО. Картинка складывается стремительно, как в калейдоскопе, и всё становится на места. Я был прав: её тянет ко мне, как магнитом влечет. А ещё я понимаю, что это волнует её и бесит. Она боится своей реакции на меня, ей неуютно от этого, она не знает, как с этим справиться и поэтому со вчерашнего дня сходит с ума.

Резким движением я разворачиваю её, прижимаю спиной к своей груди. Такое ощущение, что она лежит на мне: её затылок упирается мне в плечо, её рука поднимается и обхватывает меня за шею. Ладонь второй обвивает мое бедро. Новый вдох мы делаем вместе, почти одновременно. Обхватив её тонкое горло, я запрокидываю её голову и ловлю её губы. Неимоверно хочется вытряхнуть её из её шмоток, белья и как-нибудь проснуться с ней утром. Распахнув ее куртку, я кладу ладонь на ее впалый живот. Пальцы жестко скользят по её талии, по груди, обводят каждую, чуть сжимают и снова перемещаются вниз, под её свитер, под пояс низко сидящих джинсов. Поцелуй, еще один, и ещё. Её просто невозможно не трогать. Она течет под моими под пальцами, как тающий снег. Она просто течёт. Останавливает меня лишь её тихий стон. Пытаясь её успокоить, я поглаживаю её плечи. Бросив на меня смущенный взгляд, она опускает ресницы, машинально трётся виском о мой подбородок, и этот маленький, неосознанный ею знак доверия убивает меня наповал. Перехватив её под грудью, я закидываю голову, запрокидываю своё горящее лицо и пытаюсь успокоиться. Разглядываю чёрное беззвездное небо, снежинки, которые, покружив над нами, тонут в желтом свете дальнего фонаря. Она мягко выскальзывает из моих рук, но лишь затем, чтобы спрятать лицо у меня на груди.