— Прости, — шепчет она, — я не должна была.

«За что простить? За то, что ты меня почти приняла и больше не будешь с этим бороться?»

— Всё нормально, — я поглаживаю её по спине, и тут меня как подбрасывает.


Поднимаю глаза. «Ба, кого я вижу: Юлька в пальто цвета грусти!»

Я так понимаю, что моя «экс» всё-таки прискакала сюда, чтобы окончательно разобраться со мной, и сейчас, выйдя из-за угла, размашистым шагом направляется прямо к нам с Сашей. И, как мне кажется, Юлька в первый раз не играет, потому что у неё ожесточенное лицо и донельзя злые глаза. Положив ладонь на Сашин затылок, прижал её к себе ближе. Оценив мой прищуренный взгляд и эту позу защиты, Юлька неуверенно застывает на месте. Потоптавшись, выкидывает руку вперед и в недвусмысленном жесте показывает мне средний палец. Я безмятежно киваю: «Я тебя понял». Издав короткий, лающий всхлип, очень похожий на вопль: «Сволочь!», Юлька разворачивается на сто восемьдесят градусов и стремительно убегает за угол здания, нелепо, по-журавлиному поднимая коленки.

«Кажется, я действительно больше её не вижу», — без особых эмоций думаю я.

— Кто это? — Сашка, приоткрыв глаза, удивленно глядит вслед моей бывшей и переводит вопросительный взгляд на меня: — Это твоя жена?

— Нет. Ты же знаешь, что не женат.

— Твоя любовница? — Она щурится.

— Нет.

«Уже».

— Тогда кто?

— Не знаю, какая-то сумасшедшая… Ладно, скажи, где продолжим?

— В смысле? — Саша распахивает глаза.

— Я спрашиваю, куда поедем? Ко мне, к тебе? Ко мне, кстати, ближе, — целую её.

— Нет, я не хочу, — шепчет она.

— Конечно, не хочешь, — соглашаюсь я, когда она возвращает мне поцелуй. — Так куда мы поедем?

— Никуда не поедем. Я… я не могу.

— Так, вот теперь давай разбираться. Может, это ты у нас замужем? — усмехаюсь я и тыльной стороной ладони поглаживаю её щеку.

— Нет, но… — начинает она и осекается.

— Ты собираешься замуж? — уточняю я, и она виновато кивает.

— Понятно... И когда, позволь спросить, произойдет это знаменательное событие?

— Он хочет летом, — неуверенно произносит она и смотрит куда-то в сторону.

— Я тебя поздравляю. И ты его любишь? — Я разворачиваю её лицо к себе пальцем за подбородок и разглядываю её глаза, в которых после моего вопроса ничего не меняется. То есть вообще ничего, понимаете? Она только устало морщится:

— Нет, но...

— Тогда мне плевать, а ты, кстати, вполне можешь устроить себе до лета небольшой девичник.

— Ты не понимаешь, — удивленно поднимает брови она, — я действительно не могу.

— Отлично, объяснишь это мне дома, я с удовольствием тебя послушаю. — Я тяну её к себе, но она от меня отшатывается.

— Саш, хватит, — перехватываю её за талию. — Честно, дурацкие игры.

— Я сказала: «Нет»! — чеканит она и с каким-то невиданным бешенством выворачивается из моих рук. Ожесточенно запахивает куртку и шагает к своей машине.

— Саш, ты сумку забыла, — напоминаю я.

Она возвращается и чуть ли не выхватывает её у меня из рук. Ладонью смахивает что-то со щек, и мне почему-то кажется, что она плачет. Или готовится зарыдать. Или уже пустила слезу.

— Саш, — не понимаю причины её истерики я, — объясни, что случилось?

— Ничего.

— Да ну?

— Знаешь, что? Иди ты к черту со своими шутками!

— А я не шучу.

— Тогда просто катись к черту, — рявкнув, она поворачивается ко мне спиной и снова чешет к машине. И тут на меня наваливается такая усталость, такая злость на себя, на неё, на всю эту, в общем, абсолютно дерьмовую историю, где в один клубок смешалось сразу всё: и её страсть, и моя похоть, и её чувства, которые я, видимо, неосторожно задел, и моя «экс», и этот её мифический жених, в существование которого я, кстати сказать, не поверил, что мне хочется волком взвыть. Вместо этого я чуть ли не с ленцой в голосе говорю:

— Саш, послезавтра в пять вечера. Здесь, в «Бакулевском». И сразу приходи ко мне в ординаторскую.

— Нет, — на ходу качает она головой, — нет.

— Почему?

— Потому что я туда не приду.

— Что, диван испугал? — всё-таки врезал ответным я.

Она ничего не ответила. Порылась в кармане сумки, вытащила брелок, нажала на кнопку сигнализации, и где-то в дальнем ряду машин отозвалась её «Хонда».

— Са-аш, ау?

Не оборачиваясь, она шагнула за строй занесенных снегом автомобилей и исчезла.

«Какая муха её укусила? Ведь всё же нормально было… Не понимаю. Ладно, потом разберемся». Устало пошарив в кармане, нашёл ключи от машины и побрёл по скрипучему снегу к «Паджеро».


Глава 4. Кто ты?


Самый лёгкий, простой и безопасный способ соблазнить женщину – позволить ей самой вас соблазнить.

Джордж Клуни — Джордану Рифе в интервью «Я никому не говорю, где и как знакомлюсь с женщинами»


Январь 2017 года. Москва.


1.


Бизнес-центр «Останкино», днем. Бакулевский центр, вечером.


«Кадр первый. Пэкшот — белый фон. Звук размеренных, чётких мужских шагов. Перспектива, и зритель видит, что белый фон — это белый халат хирурга. Удаляясь от зрителя, врач идёт по коридору больницы. Подводка…»

«Так, а что с подводкой?» — думаю я и в сотый раз за последний час ловлю себя на мысли, что тупо смотрю на эту, пока единственную строчку, отпечатанную мной на компьютере. Бездумно втыкаю в монитор ещё пару секунд, пока меня не приводит в чувство резкая боль в мизинце. Вздрогнув, перевожу взгляд на палец. Оказывается, всё это время я машинально ковыряла ногтем заусеницу. И доигралась: на месте сорванной кожи — рваная ранка, которая набухает зловещей кровавой каплей. Капля стремительно увеличивается в размерах, мизинец начинает дёргать, пульсировать, я мысленно чертыхаюсь и, как ребенок, сую палец в рот. Здоровой рукой принимаюсь выдвигать ящики стола, пытаясь найти припрятанную там мной пачку салфеток.

— Саш, что случилось? — подает озабоченный голос Таня, которая, как и я, сидит в бизнес-центре «Останкино» за компьютерным столом, но справа от меня, и теперь с интересом наблюдает за моими манипуляциями.

— Заусеницу содрала, — вынув палец изо рта, нехотя сообщаю я и зачем-то показываю ей раненую конечность.

— Ой! — пугается Таня и предлагает: — Саш, может, в туалет сходишь, замоешь?

— Да всё нормально. — Найдя пачку салфеток, обматываю салфетками пораженный участок.

— Может, пластырь тебе принести? — Таня приподнимается и зависает над стулом, всем видом демонстрируя готовность сорваться на первый этаж, где есть аптечный киоск.

— Не надо, — вяло отбиваюсь я, — и так пройдет.

— Ну смотри, — Таня неохотно опускается на стул. Я киваю и, изображая увлеченность работой, снова утыкаюсь в компьютер.

Из бледно-голубой глубины монитора выступает моё отражение. На голове — аккуратный пробор, в голове — бардак, на лице — вся палитра бессонной ночи. Последнего в мониторе, разумеется, не видно, но я-то знаю, что это там есть! А с учетом того, что в душе у меня сейчас царит полный раздрай, то надо ли мне рассказывать вам, какое у меня настроение?


Да и что рассказывать-то? Что мне дико стыдно за ту интимную сцену, которая позавчера разразилась у нас с Сечиным на парковке? Но мне не стыдно — мне, скорей, неприятно, что эта сцена вообще была, потому что она абсолютно лишняя в свете моих отношений с Игорем. Что я испугалась, когда поняла, что я могу потерять Даньку, если слухи об этой сцене докатятся до Игоря? Да, я испугалась тогда и очень боюсь сейчас, потому что надо быть идиоткой, чтобы так глупо подставиться. И не надо тут про влечение и взаимную страсть — поверьте, если у тебя голова на плечах, то с желанием можно справиться. По крайней мере, раньше я считала именно так.

Так что же изменилось сейчас?

Похоже, пора наконец перестать себе врать и сказать правду. А правда заключается в том, что за эти коротких два дня мой мир затрещал по швам, перевернулся и встал с ног на голову, а я потеряла равновесие, потому что больше не знаю, как теперь вести себя с Сечиным. Что я не высыпаюсь вторую ночь, потому что до трёх утра разглядываю потолок и мучительно пытаюсь понять, как так случилось, что мужчина, которого я знаю всего каких-то два дня, ухитрился превратить мой покой в мишуру и вытащить из меня женщину, которой я когда-то была?

Полгода назад Игорь убил меня. Подстрелил одной ловкой фразой: «Подставишь меня — и потеряешь Данилу». И я стремглав полетела в каменный душный тёмный мешок, где не было даже воздуха. Отчаяние, боль и растерянность — меня шантажировал не чужой мне, в общем-то, человек. Но если б я тогда знала, что Соловьев попробует это выкинуть, я бы дала ему отпор. По крайней мере, никогда бы не завела разговор о Даниле. Я бы нашла другой способ забрать «зайца»: например, попыталась бы убедить свою мать усыновить его, может, даже надавила бы на неё. Но случилось то, что случилось, и теперь, когда Соловьев заглотил крючок в виде эстонского паспорта, мне остаётся лишь расхлебывать кашу, которую я же и заварила.

И всё же даже тогда, несмотря на его грязный шантаж, где-то в глубине души я знала, я чувствовала, что рано или поздно, но я смогу выбраться из западни, в которую он заманил меня, потому что Игорь всегда был немного слащавым и чуточку надувным. Что, кстати сказать, и подтвердилось в последующие шесть месяцев, когда я планомерно, спокойно и даже с шутками отвергала все его притязания, популярно ему объяснив, что раз уж мы теперь по его милости жених и невеста, то и он прекрасно потерпит до свадьбы. На что Игоряша, очевидно, решив, что я набиваю себе цену, самодовольно улыбнулся и согласился, как он выразился, «подождать до алтаря». Но это уже история нынешних дней. А тогда Игорь добил меня, объяснив мне, кто я в его жизни и сколько я точно стою. «Я выбирал разумом, Саша, ну, а ты сердцем. Но мы всегда у него в дураках».

Он произнёс это, и во мне словно умер котёнок. Ушла женщина, которая очень хотела любить. Последующие шесть месяцев довершили моё преображение. Я полгода ни с кем не спала. Растворяясь только в Даниле, научилась не подпускать к себе близко, а потом и вообще к себе подпускать. Перестала верить подругам, друзьям, рассказывать маме о личном. Стала раздражаться из-за взглядов мужчин — особенно из-за тех, что воровато брошены вслед из-за плеча. Перестала любить подолгу рассматривать себя в зеркале. Забыла, где живёт моя тушь для ресниц. Фен и утюжок для волос переехали на холодильник, а пакеты с новой одеждой, регулярно присылаемой мамой, теперь нераспечатанными валялись в шкафу. Красоту заменило удобство. Свитер, джинсы, кроссовки и куртка составили лучшую «ходовую» часть моего гардероба. Окончательно поплыть мне не давало только «Останкино», периодически напоминая о том, что в жизни женщины есть ещё место юбкам, духам и приличному кружевному белью. Но это было не правило, а исключение из правил, и ровно так я к этому и относилась.

За полгода никто не привлёк моего внимания. За шесть месяцев я ни разу не захотела ничьих объятий. Повторяю, это не был вынужденный целибат — просто я так жила и мне было в этом уютно. Мне даже нравилось, что я стала жёстче, сильней.

Так всё и продолжалось, пока беготня по врачам не привела меня к Савушкину Валерию Ивановичу, тот не рассказал мне про Сечина, а я не прицепилась к Игорю, настаивая, чтобы Соловьев нашёл его для меня, потому что Даньке требовалось пройти обследование у хорошего кардиолога. То есть по факту я сама создала себе головняк в лице Сечина. Правда, забавно? Ага, обхохочешься. И это было бы ещё веселей, если б мне теперь не пришлось ломать голову, как я буду выкручиваться из всей этой ситуации, потому что Сечин явно положил на меня глаз, а мне — хочу я того или нет — предстояло, как минимум, месяц бегать к нему в «Бакулевский», чтобы снять эту проклятую передачу, иначе меня отымеет ещё и моё руководство с канала.

Но самое несмешное во всей этой абсолютно дурацкой истории заключается в том, что за эти два дня женщина, которая когда-то жила во мне, начала поднимать голову и наглядно продемонстрировала мне, что забытьё тела — блеф, что чувства можно задеть, спокойствие — распотрошить, а эмоции — вытащить, если перед тобой окажется человек, который словно создан для этого. И что ты поплывешь, когда за секунду до поцелуя увидишь его глаза, в которых так много — боль, ярость, желание и даже растерянность, точно он этого не хотел, но всё равно сдался мне. И даже икорка здравого юмора, точно он предупреждал: он сдаётся, но лишь за тем, чтобы поставить меня рядом с ним на колени. И что, когда он попросится в мой рот, я буду стонать. И что всё, что случится потом, станет дикой, отчаянной смесью влечения, порыва, бесстыдства и опыта, который он использовал как оружие.