— Вот именно, — отмахиваюсь от его иронии я. — Так что это не страх, братик, это — всего лишь моё напоминание себе самому, что не надо бороться с тенями и комплексы в себе развивать. А ещё это — наглядное подтверждение тому, что может произойти, если я по доброте душевной или по собственному скудоумию начну язык распускать и болтать о себе направо и налево. Вот и всё, родной, вот и всё.

— Ну да… Может, ты прав, так и надо. — Обдумывая то, что я сказал, Литвин медленно разрезает огурец вдоль, рассматривает его и, налегая ножом, точными ударами рассекает его на идеально-ровные ломтики. — Хотя, если честно, знаешь, на что это больше похоже? На провокацию. — Он поднимает голову, и я вижу в его голубых глазах знакомый мне юморок. — Ты, братик, прости, но ты как тот заигравшийся маньяк, который у нас по лесу бегал и пальто перед дамами распахивал. В новостях говорили, что он потом признавался в полиции: поскольку он сам остановиться не мог, но очень хотел этого, то сделал всё, чтобы его поймали. Следы оставлял на местах преступлений, улики раскладывал. Вот и ты у нас… С одной стороны, не можешь перестать прятать скелеты в шкафу, которые оттуда уже вываливаются, а, с другой, делаешь все, чтобы тебя накрыли с поличным. Эту фотку у тебя видели все друзья и все твои бабы. Только почему-то никто из них внимания не обратил, что на этой фотке не ты, а настоящий сын Сечиных. Даже Карина этого не поняла, а она всегда была наблюдательной.

— Не надо, Карина моей ба… женщиной никогда не была, — требую справедливости я. — Я вас даже не знакомил. Это ты прискакал ко мне в «Бакулевский», взглянуть на мою ординатуру, увидел её — и всё, понеслась душа в рай. А когда ты с ней жил, то, разумеется, и сюда приводил — я же был не против?

— Да это и так понятно… Просто к слову приплел её, в качестве примера о не наблюдательности. — Литвин раздраженно дергает щекой и тычет острием ножа в помидор. — И все равно, странный какой-то расклад у тебя с этой дурацкой фоткой. Убери ты её, и всё.

— Зачем? — усмехаюсь я. — У всех дома есть фотографии. Вот и у меня тоже есть прекрасная память о детстве. Вам же всем интересно, каким «я» тогда был?

— Ну… — Литвин мнется, ерзает, — скажи, а тебе никогда не приходило в голову, что ты с такой логикой всегда будешь один? Хотя нет, не один, — хмыкает он, — а вдвоем: ты — и фотография.

— А жизнь вообще странная штука, — легко соглашаюсь я и лезу в холодильник за красным болгарским перцем. — Но это, — оборачиваюсь и назидательно поднимаю перец вверх, — моя жизнь, и моё право проживать её так, как я того хочу, раз уж у меня нет желания объяснять посторонним, кто такой Сечин и откуда он взялся.

— Ну, я-то знаю, кто ты, — напоминает Литвин и тянет к себе луковицу. Зачем-то понюхал её, осторожно потрогал ножом, вздохнул и принялся шинковать.

— А ты не в счет, — парирую я. — А что касается остальных членов твоей семьи, то у вас все люди нормальные. Хотя будь моя воля, я бы и вам ничего не сказал. Но, к сожалению, мой покойный приемный батюшка очень нежно дружил с Вероникой. И врать Веронике, откуда у Сечиных вдруг появился живой и до ужаса здоровый сын, было попросту невозможно. Особенно с учетом того, что я на него не очень-то и похож. — Закончив дискуссию, которая порядком мне надоела, начинаю чистить перец, вытряхиваю семечки в мойку.

— Похож — не похож, не похож — похож… прямо как у гадалки! О, кстати, — что-то припомнив, Литвин приподнимает голову. — Ты помнишь того пацана, который был в поликлинике? Ну, которого мы с тобой вчера вместе осматривали? Ну там, в телемедицинском центре? — Дождавшись моего кивка, задает новый вопрос: — Он тебе никого не напоминает?

— А кого он мне должен напоминать? — Я делаю вид, что не замечаю намека. Просто я уже знаю, что он мне скажет — я тоже над этим думал.

— А ты напрягись, — веселится Литвин.

— Я его видел, — помолчав, медленно говорю я. — Да, действительно, есть что-то общее: цвет глаз, может быть, форма носа… Такой же пухлогубый волчонок, каким я был в четырнадцать лет. Только это сходство не внешнего, а, скорей, внутреннего свойства. У половины детдомовских детей на лицах подобное выражение. А насчет фигуры… ну, знаешь, там не очень раскармливают.

— И много ты видел детей из детдома? — насмешливо поднимает брови Литвин.

— В отличие от тебя — да. Я, к твоему сведению, все детские дома за двадцать лет в Москве обошел, пока не нашел тот, из которого меня чета Сечиных вытащила. И потом туда ещё раз пять приезжал, все пытался разобраться со своей биографией.

— И — ничего? — произносит Литвин, хотя и сам знает, что «ничего».

— Ничего, глухо. Но я на этих детей на всю жизнь насмотрелся. Поверь мне, мы там все друг на друга похожи, — со стуком кладу перец ему на доску. — На, режь… Там у всех один и тот же до ужаса затрапезный вид и до неприличия независимый взгляд с проблесками надежды, что мы такие же, как вы. Но мы — не такие… Короче, предлагаю закрыть эту тему. Не хочу это обсуждать, неприятно.

«И думать об этом я не хочу: и так двадцать лет думал…»

— Оставим. Сейчас, — соглашается Литвин. — Только сначала я тебе ещё кое-что скажу про этого пацана.

— Ну, скажи, — устало киваю я.

— Ну, — Литвин мнется, жмется, но в его глазах знакомый мне смех: — В общем, когда я его увидел, то решил, что это — твой сын.

— Мой — кто? — поперхнулся я.

— Ну, он правда на тебя жутко похож. У тебя точно детей нет? Ну, как следствие бурной молодости? По возрасту он подходит. Ты не мог в двадцать два года того, йо-йо? — Литвин характерно взмахивает ножом.

Пока я растерянно смотрю на Литвина, за моей спиной фыркает мясо. Опомнившись, прихватил сковородку за ручку и с грохотом переставил на холодную конфорку. Оборачиваюсь:

— Ты совсем оху… гм, ты опух, родной? То есть по-твоему, я, в двадцать два, будучи студентом медицинского института, с такой приемной матерью, какая была у меня, и которая занималась болезнями крови, понимая, какое никому не известное генетическое наследство я могу оставить в подарок, стал бы, прости за вульгарность, трахаться без резинки?

— Не слишком сложно для двадцатидвухлетнего студента, нет? — Литвин трет костяшкой указательного пальца глаза, но я уже увидел в них улыбку.

— Для кого, для тебя сложно? — окончательно осатанел я, намекая ему на Карину и на то, что он в двадцать шесть сделал ей ребенка.

— Для меня — ну, так... Но, зная тебя, пожалуй, в самый раз, — Литвин идет на попятную, и у него на лице проступает забавная смесь выражений: чисто-отцовская гордость, что у него есть ребенок — дочь Алена, которую он нежно любит и без которой не может, и в то же время, бьет себя табуреткой по башке за то, что он, увлекшись, спал без презервативов с Кариной.

«Хотя, зная целеустремлённость Карины, скорей, это её работа… Впрочем, мне-то какое дело?»

— Вот именно, — ставлю точку в дискуссии я. Разворачиваюсь к плите, раскладываю по тарелкам телятину. Спохватившись, отбираю у Литвина нарезанный им салат, выкладываю горками в две пиалы, оборачиваюсь к Андрею: — На, тащи на стол, только не урони.

— Ух ты, — восхищается Литвин и осторожно несет снедь на стол. Я выуживаю из холодильника плетеную металлическую корзинку, в которой держу майонез, кетчуп, ещё какую-то кулинарно-заправочную хрень, выставляю все это на стол. Туда же, на стол, переезжают соль, бокалы и черный перец. И тут Литвин, как на грех, снова подает голос:

— Слушай, я всё спросить у тебя хотел... Ты говорил, что это так, просто твоя знакомая… Но эта девушка с эстонской фамилией, которая была у меня с тем мальчиком... которую ты через Савушкина ко мне пристроил… у вас с ней точно ничего нет? Бабушка сегодня звонила, сказала, что ты приводил её к ней в музей, и жестко намекнула, что вы смотрелись, как пара.

Пауза — и дикая, нет, просто дичайшая злость, раздражение и что-то ещё, что до ужаса напоминает ревность, бьют меня прямо в душу, потому что я четко слышу чисто-мужской интерес и виноватые интонации в голосе своего лучшего друга.

Резко скидываю голову:

— Ты там что, амуры с ней в поликлинике разводил?

— Кто, я? — пугается Литвин от внезапности моего наезда. Моргает, как в детстве, когда я его «воспитывал», и смущенно кивает: — Ну, так, чуть-чуть … Но я не позволял себе ничего лишнего! — защищается он.

— За руки её по своей любимой привычке хватал? — В одной ладони у меня штопор, в другой — бутылка. Что у меня в глазах, я не знаю, но Литвин медленно отодвигается от меня вместе со стулом. Потом, спохватившись, что он уже давно здоровый кабан, а я перед ним, как мальчик, трясет белобрысой башкой и смеётся, козёл: — Слушай, этот Данила точно не твой? Вы с ним на людей одинаково страшно набрасываетесь.

— Я тебя о девочке, а не о мальчике спрашиваю, скотина ты бестолковая! — Я со стуком ставлю бутылку на стол: — На, сам открывай, это у тебя пальцы железные. Так что ты там вытворял? — Сдернув с пояса фартук, бросаю его на спинку стула и сам сажусь на стул. — На меня смотри!

— Да ничего… Да не пили ты меня глазами, ничего я с ней делал! Клянусь тебе Вероникой. Просто… ну, я её утешал. Она из-за диагноза пацана жутко расстроилась. Ты бы её лицо видел.

«Так вот, значит, что у них в поликлинике было, — думаю я, добравшись наконец до причины дерганного поведения «моей» журналистки. — Он её, значит, утешал, а потом я… чуть было её не утешил. Интересно, а ему она тоже поддалась? Хотя там мальчик был, вряд ли бы она стала при нем любезничать».

Но самое интересное заключается в том, что я, прекрасно зная, что Литвин никогда не полез бы к эстонке с далеко идущими намерениями (во-первых, Карина давно и надежно свила гнездо в его голове, во-вторых, Андрей по натуре своей моногамен и ухаживает за женщинами из чисто спортивного интереса и в отместку той же Карине), никак не могу отделаться от собственнического, чисто-мужского тупого чувства, которому почему-то было глубоко наплевать на эстонское «у меня есть жених», но которое встрепенулось при Андрюхином «я её утешал».

— Будь любезен, — четко, ровно и, как мне кажется, спокойно говорю я, — в следующий раз, прежде чем хватать женщину за руки и «утешать» её, вспомни, кто её к тебе послал.

— И? — подсказывает Андрюха, по привычке подделываясь под меня.

— И если к тебе её послал я, то оставь её без утешения.

Встаю со стула и иду к форточке, чтобы её захлопнуть, потому что за окном минус двадцать и по ногам уже нереально дует.

— Слушай, если б ты сразу сказал, что ты с ней… — по новой начинает Андрюха.

— Я не с ней, я сам по себе, — напоминаю я и возвращаюсь к нему. Сажусь за стол.

— Не знаю… ладно, как скажешь. Но она правда хорошая. Бабушке она, кстати, тоже понравилась, — продолжает Литвин, отыгрывая свои позиции.

«Наверно, и правда хорошая, — думаю я, — только вот я не знаю, как мне к ней подступиться».

Покосившись на меня, Литвин тихо вздыхает и разливает вино. Поднимает бокал и давит улыбку:

— Ну что, за пациентов?


Через пять минут в кухне воцаряется молчание, прерываемое звоном столовых приборов. Потом следует ещё один промежуточный тост, Литвин наконец расслабляется и рассказывает к месту пару забавных историй. Дальше следуют общие воспоминания, пара обоюдных подколок и ещё одна бутылка вина, но теперь только для Литвина, потому что он завтра выходной, а я работаю. В какой-то момент музыка на диске перекатывается на дорожку «Тоски» Пуччини, и застольная беседа переливается за край простых человеческих тем. Литвин медленно мрачнеет, допивает вино. Посмотрев на него, я предлагаю ему кофе, но он качает головой и лезет в мой холодильник за виски. Я завариваю себе чай и выгребаю из холодильника эклер. Литвин ржет, в два глотка приканчивает сто грамм виски и, извинившись, идет курить на балкон, попутно прихватив свой мобильный.

Когда он зависает на лоджии, которую я успел застеклить прошлым летом, больше двадцати минут, я закидываю в посудомоечную машину пустые тарелки и иду искать его. Открываю дверь в комнату. Услышав из-за балконной двери его громогласное, раскатистое и до отчаянного болезненное: «Я же тебя любил!», «чего тебе не хватало?», «у Алены всегда будет только один отец — это я» и «я не собираюсь жениться на женщине, которая одним своим видом может вызвать эрекцию даже у голубого», быстро закрываю дверь и скрываюсь в спальне. Вытаскиваю из шкафа сложенный в стопку комплект гостевого постельного белья, прихватываю плед, подушку, отношу всё это к комнате с лоджией и сваливаю на низкий шкаф у двери.