А никакой. Конотопчане своих не топят.

Единственный прокол случился в разговоре с сотрудницей.

(Сатэник там ещё и не работу успела устроиться в заводе КЭМЗ).

Узнав, что фамилия её мужа Огольцов, сотрудница сказала:

– Хм…

Вот, пожалуй, и весь компромат, просочившийся на меня в Закавказье из конотопских источников.



Да, жизнь катилась по тем же рельсам – была и баня, и пляж, и вызовы Двойки, и я везде исполнял свою накатанную роль, но как-то уже от всего отделился; и от жизни такой, и от своей роли в ней.

Я стал как тот мужик, что приоблокотился на оградку детской площадки, типа, понаблюдать как копошится детвора в песочнице: там и Двойка, и руководители с подсобниками, и сам я со своей ролью, но меня вся эта возня вобщем-то уже не цепляет.


Весной Двойка вызвал меня в Нежин, в общагу, типа, тряхнуть стариной.

Точно помню, что назначено было на четверг, когда у меня баня и, по-видимому, предпраздничный день – посреди недели он меня не вызывал.

Я прихватил полотенце и смену нижнего – хотя в общаге нет парной, но душ-то имеется, и поехал в Нежин.


Дежурной в вестибюле сидела тётя Дина. Она ни капли не изменилась и, разумеется, меня не пропустила.

Я попросил подымавшегося на этажи студента зайти в комнату, где, по договорённости, уже должен был ожидать Двойка и сказать, что я в вестибюле.

Он ушёл, а на меня нагрянуло открытие.


В вестибюль из коридора общаги вышла молоденькая студенточка в мятом халатике и сонным лицом. На меня она не взглянула – мало ли кто тут торчит, а просто подошла к окну неподалёку.

Я ждал Двойку, или записку – в какое окно первого этажа мне влезть, и совершенно не был готов, что моё тело, без всякого приказа с моей стороны и без разрешения даже, вдруг ни с того ни с сего забросит правую руку за голову, высоко вскинув локоть.

Что творит!

Как его повело от неприметной девули с лицом из недоперемешанного теста. Или это её халатик так меня кувыркнул?

В любом случае – возмутительно; и главное абсолютно без спросу!

Это тело в конец оборзело! Лично я не собирался делать никаких телодвижений!

А причина бунта на корабле, в паре метров от меня отрешённо уставилась на совершенно пустынный пейзаж из двухэтажного здания столовой за серым стеклом окна.

Шокирующее открытие…


Вернулся посыльный и сказал, что дверь указанной комнаты заперта. Как видно Двойка уже приступил тряхать стариной с какой-нибудь покладистой подругой.

Я вышел из общаги.

Успеть в Конотоп до закрытия бани и думать нечего. Но сегодня четверг!

Ничего. В Графском парке есть озеро. Я направился туда кратчайшим путём.


Навстречу из парка шла группа парней-студентов в спортивках и кедах, направляясь к общаге.

Они свернули к трубе, с которой когда-то Федя и Яков плюхались в воду, и по очереди перешли на ту сторону давно высохшего и заросшего травой рва.

Надо же! Похоже тут это стало традицией. Что теперь? Барабанить себя в грудь и орать: «это же я! я – та легенда! это всё от меня пошлó!»


Я с грусть углубился в парк, но не к широкой части озера, а к затоке с чёрной водой у зарослей в пустынной его части.

Там я снял всё, зашёл в воду и намылился; выбросил мыло на берег и потёр себя руками, где мог достать. Потом, чтоб смыть пену, побарахтался, вертясь винтом в воде, нырнул и вышел на берег.

На чёрной ряби расплывались белые разводы.

Рожденье Афродиты. Русалочка, итит твою налево; растираясь полотенцем, думал я.

Нет, я не извращенец.

Оно, как-то, всё само собой так выходит, а потом просто катится… поступательно-вращательным образом…



Леночка поступила в швейное училище в Сумах и уехала туда учиться. Мне не оставалось никакого смысла и дальше жить на Декабристов 13.

Я нашёл другое жильё на другой окраине Конотопа, поближе к заводу «Мотордеталь».

Это была летняя кухонька, площадью 2х3 метра, во дворе хаты, чья хозяйка работала на водоочистных сооружениях, где я однажды вёл кладку отдельных мест.

Кирпичная плита под низким потолком оставляла место лишь для койки и стола под окном, но мне хватало.


Там я только спал да читал книги на немецком с немецко-русским словарём медицинских терминов; другого в магазине не нашлось.

Квартплата составляла всего 15 руб., но тем не менее, я окончательно прекратил рассылать и без того нерегулярные переводы в обе стороны.


Углубление в немецкий понадобилось мне, чтоб разобраться наконец-то с этим Фрейдом.

Как шизофреник со стажем, я не видел резона в его тормознутости на символизме из половых органов.

Ну, да, сигара смахивает на член, а пепельница на влагалище и тому подобное.

Но что из этого?

На этих толкованиях зациклились до упора, но воз и ныне там.

( … я окончательно понял, что Фрейд, по сути своей, сказочник, как Ганс Христиан Андерсен, просто у них разный запас слов.

Он королевство сознания разделяет на четыре части (исполать тебе, Зигмунд, уже какой-то шаг вперёд от триад Гегеля): герцогство Сознание, баронетство Подсознание, графство Эго и маркизетство Супер-Эго.

Красота! Чудо что за чудо эти сказки, сколько в них поэзии!..

И пошёл жонглировать этими четырьмя погремушками. И пошёл! И пошёл!


Каждый имеет право на персональную научную теорию, но теории проверяются практическими результатами.

Пользуясь своею, Фрейд исцелил 12% доставшихся ему пациентов. Возможно, это они сами по себе выздоровели, но отдадим их Фрейду за его заслугу – он предложил хоть что-то, когда на эту тему было пусто и голó.

К тому же он до сих пор вдохновляет массу художников малевать винегреты из фаллосов и вагин …)


А ещё в той кухоньке во мне окончательно утвердился давно возникший план – пора покинуть Конотоп.


~ ~ ~

~~~постскриптумы


План неизбежного прощанья с Конотопом, возник ещё прошлой осенью, когда я увидел, что всё повторяется и вокруг меня снова штольня, прорезанная в породе аспидно-чёрной ночной тьмы батареями прожекторов товарной станции на металлических мачтах освещения поверх влажного отблеска вдоль натруженных рельс.

Штольня повыше тех, что на шахте «Дофиновка», и пошире, а вместо узкоколейки мощные колеи раздваиваются, расчетверяются, разливаются в параллельное многорядье путей заставленных вагонами, цистернами, платформами, на которых громоздится, топорщится, высится зачехлённая и раскрытая, габаритная и мелкая, обвязанная и валом сваленная всякая всячина.

Погромыхивая на стрелках, скатываются с сортировочной горки вагоны: в одиночку и сцепками, чтоб отыскать и уткнуться в нужный состав.

На товарной станции нет выходных. Круглые сутки громыханье и лязг, резкий скрежет тормозных башмаков, выкрики репродукторов о формирующихся и готовых составах.

Но всё это в штольне, в одной гигантской штольне.

Сможет ли кровля выдержать натиск ночи?


И в ту осеннюю ночь я пересёк товарную станцию знакомыми тропами служебных проходов, минуя вагонные лабиринты, чтобы выйти к знакомому пролому в ограде ПМС-119.

Я загодя ёжился и негодовал какая там будет грязь и лужи.

Вот уж и надпись по серому бетону ограды.

Красивая, метровыми буквами, надпись несмываемым дёгтем, для пассажиров проходящих поездов: «Конотоп – город трезвенников».

Неотступный свет прожекторов припечатал мою тень к стене.

Чем ближе к ней, силуэт уменьшается, подрагивая полями шляпы при ходьбе; а вот и утонул во мгле пролома.

Для путешествий во времени нужна машина? Возможно, но если она не по карману, попробуйте пешком. Сейчас, вслед за своей исчезнувшей тенью, я окажусь в таких средневековых непрóлазях и тьмах…


– Софокл! Эсхил!

Опаньки! Неужто так широко шагнул, что проскочил по самую античность?..


– Эсхил!– хрипло надрывалась средь слякотного мрака ПМСных задворков чёрная тень в двадцати шагах от пролома.

Моя? Нет, эта пониже и круглее. К тому же в кепке и в кожаном пальто.

– Чего стал? Тебя звали? Будто понятие имеешь про Софокла.

– Вы правы, дальше Аристофана я не углублялся.

Он икнул и чуть покачиваясь, но решительно, заступил мне путь.

– Ты кто?– пахнул он винищем.

– Прохожий. А вас что сюда привело?

Он будто и не услыхал вопроса.

– Софокл… Эсхил…– умильно вторил он.– Да, да… Эсхил… Аристофан! А ещё?

– Ну, ещё Еврипид.

– Точно! Еврипид!– со слезой воскликнул он и вновь самозабвенно простонал, – Софо-о-о-кл…


Мы стояли друг против друга, словно сошедшиеся после разлуки Санчо Панса и Дон-Кихот. Вот Санчо сокрушённо понурился. Козырёк кожаной кепки клюнул меня в переносицу.

Проклятье, Санчо! Я ведь с открытым забралом…


– Художник я, – горестно поведал он, подняв голову, – а сюда на два месяца.

И снова кивок-клювок.

На два месяца из нарко-два для излечения от алкогольных склонностей.

Эx, Санчо, Санчо!.. Любой сопьётся, коли не с кем про Софокла перемолвиться! И бисер есть, да метать не перед кем…


Нет, надо уходить…

…туда, за горизонт, к далёкому, как детство, лукоморью, где стоит заветный дуб с дуплом, чтобы шептать в него свои давно уж никому не нужные цитаты и имена забытых мудрецов…



План безупречен, но как насчёт деталей? Например, куда?

Ну, во первых, туда, где тепло – хватит с меня обморожений, а во-вторых, где есть море и горы.

Крым не подходит – горы низковаты, к тому же он занят Ольгой.

Следуя карте, палец наползает на Баку. Вот и ладненько.


Получив причитающийся мне отпуск в строительном цеху «Мотордетали», я написал заявление на увольнение.

Но прежде чему уехать, оставалось ещё одно дельце.

Обещание данное мною трём незнакомцам в ресторане – наведаться в город Львов.



Чем ближе ко Львову, тем медленнее шёл поезд по склонам Карпатских гор с высокими тёмными елями-смереками, но всё-таки под вечер довёз до места назначения.

В ячейке камеры хранения я оставил свой портфель, где, кроме гигиенических необходимостей, притаилась также серая полузимняя кепка, чтобы налегке пройтись по городу в своей неизменной шляпе.


Львов красивый город, в нём немало памятников старинной архитектуры и улиц мощёных булыжником.

Недаром именно здесь снималась 4-серийная советская экранизация «Трёх мушкетёров»; просто нужно стараться, чтобы трамвайные рельсы не попадали в кадр.

Во Львове я не воспользовался никаким видом транспорта, а пошёл пешком.


Куда?


К Оперному театру. Моё обещание исполнено, во Львов я наведался, но отнюдь не собирался бегать по улицам с вопросом: «а вы, случайно, не бывали проездом в Конотопе два года назад, после того как откинулись с зоны?»

Я ж не полудурок.

Я шёл культурно и приятно провести время, потому что поезд на Киев отправляется ровно в полночь.


Оперный театр во Львове – просто загляденье, дворец; молодцы построившие его поляки; но насчёт приятности, то фиг я угадал.

Там шла опера местного современного классического композитора о крестьянских волнениях XVI-го века. Творение в стиле «поедят!»

Но назвался груздем – полезай в кузов, и я отсидел от звонка до звонка.


К полуночи я вернулся на вокзал, открыл ячейку камеры хранения, а затем расстегнул портфель.

Шляпу я положил внутрь ячейки, а на голову плотно насадил серую кепку из портфеля.

Затем я его закрыл и вынул из ячейки, и нежно прикрыл её дверцу, да ещё и хмыкнул, представляя реакцию следующего её открывателя, когда уткнётся взглядом в одинокую шляпу без головы.

Иди и думай чтó подумать…



Вернувшись в Конотоп я начал делать прощальные визиты – к брату Саше на Сосновскую, к сестре Наташе На Семь Ветров; вот только на Декабристов 13 не пошёл.

Всё-таки я полудурок.


Наташа на прощанье сделал мне богатый подарок – новое зимнее пальто серого сукна с каракулевым воротником. По-видимому, на Гену размер не подошёл, а мне оказалось впору.


Ещё я сходил в ЗАГС, чтобы мне в паспорте поставили штамп о разводе с Ирой, но меня послали в нежинский ЗАГС, по месту заключения брака.

Нежинский ЗАГС потребовал справку из конотопского народного суда, где расторгался наш брак.

– Послушайте,– сказал я,– у вас уже записано, что она со мной в разводе. Поставьте мне штамп на этом основании и дело с концом.

– Такой записи нет. Она к нам не обращалась.

Вот так они меня оглаушили.


Пришлось ехать в Конотоп, брать справку в суде и везти обратно.

Мотаясь электричками туда-сюда, я думал: опояшет ли экватор километраж наезженный мною в поездах?

Ещё я думал: почему Ира столько лет не ставит в своём паспорте штамп о разводе?