На какой-то остановке папа вышел из вагона и не вернулся при отправлении.

Я испугался, что мы потеряем папу и начал всхлипывать, но через несколько минут он пришёл с мороженым, ради которого задержался на перроне и вспрыгнул в другой вагон уходящего поезда…


В тот год мои младшие брат и сестра тоже пошли в школу и в конце августа папа с растерянно-сердитым лицом увёз расплакавшуюся напоследок бабу Марфу в Бологое – помочь с пересадкой на Рязанщину.

Через дорогу от угловых домов нашего Квартала стоял продуктовый магазин и теперь, без бабы Марфы, мама посылала меня за мелкими покупками – принести хлеб, спички, соль или растительное масло.

Более важные продукты она покупала сама: мясо, картошку, сливочное или шоколадное масло; на праздники – крупную красную, или мелкую чёрную икру.

Объект хорошо снабжался.

Вот только мороженое привозили раз в месяц и его сразу же раскупали, а вкусного кукурузного хлеба и вовсе не было.


Направо от магазина, у поворота окружающей Квартал дороги, стена леса чуть раздвигалась просветом узкой поляны, на которой стояла бревенчатая эстакада для ремонта автомобилей – ещё одно место сбора детей для игр.


– Бежим скорей!– сказал знакомый мальчик. – Там ёжика поймали!

Ежей я видел только на картинках и поспешил к галдящей группе пацанов.

Они палками отрезали ёжику путь бегства в лес, а когда тот свернулся в оборонительный комок – серо-коричневый шар из частокола иголок – то скатили его в ручеёк, где он выпростал острую мордочку с чёрной нашлёпкой носа и попытался убежать сквозь траву на коротких кривеньких ножках.

Его опять свалили и не дали свернуться, притиснув палку поперёк брюха.

– Гляди!– заорал один из мальчиков.– У него запор! Он покáкать не может!

В доказательство, мальчик потыкал стеблем крепкой травы в тёмную выпуклость между задних ножек.

– Слишком твёрдая какашка. Надо помочь.

Я вспомнил как меня спасала баба Марфа.


У кого-то нашлись плоскогубцы, животное прижали к земле несколькими палками и самозванный доктор Айболит потянул плоскогубцами застрявшую какашку, но та всё не кончалась и оказалась голубовато-белесого цвета.

– Дурак! Ты ему кишку выдрал!– закричал другой мальчик.

Ёжика отпустили и он опять прянул к лесу, волоча за собой вытащенную на полметра внутренность.

Все потянулись следом – смотреть что дальше будет, а меня окликнула Наташа, прибежавшая из Квартала сказать, что мама зовёт.

Я сразу же оставил всех и вернулся вместе с ней во двор, говорил с мамой, с соседками, что-то делал и думал не по-детски чётко сформулированную мысль: «как же мне теперь дальше жить после увиденного? как жить с этим?»

( … а, таки, выжил.

Спасло счастливое свойство памяти, отмеченное в словаре Даля.

Однако, в ряду известных мне примеров изуверской жестокости людей, что превращают в излохмаченные куски мяса даже себе подобных, самым первым идёт тот ёжик, волоча по сухой траве серовато влажную кишку прямого прохода, облипшую кусочками твёрдой земли.

И я дожил до понимания, что низким тварям нужны высокие оправдания своей низости: «для облегчения страданий; святая месть; ради очищения».

Хотя… Есть ли гарантия, что сам я никогда и ни при каких обстоятельствах не сделал бы подобного?

Не знаю …)


( … в детстве некогда оглядываться на всякие засечки в памяти; там надо всё вперёд и – дальше, к новым открытиям. Хватило б только духу открывать …)

Однажды, чуть отклонившись влево от маршрута «школа – дом», я углубился в лиственную часть леса и на пологом взгорке наткнулся на четыре дерева, выросших в паре метров друг от друга по углам почти правильного квадрата.

Гладкие широкие стволы без сучьев уходили вверх, где на высоте пяти-шести метров виднелся помост, куда вели перекладины из обрубков толстых сучьев, приколоченных к одному из деревьев в виде лестницы.

Кто и зачем устроил такое? Не знаю.

Зато знаю, что у меня не хватило духу взобраться на тот заброшенный помост…


Намного легче далось открытие подвального мира, куда я спускался вместе с папой за дровами для нагрева воды в титане перед купанием.

Лампочки в подвале были повывинчены и папа брал с собой фонарик, у которого из рукоятки выступает упругий рычажок.

Стиснешь ладонь с фонариком и рычажок натужно прячется в рукоятку, ослабишь нажим – выдвигается наружу.

Вот так и качай, чтобы внутри рукоятки зажужжала динамо-машинка, дающая ток лампе фонарика.

Чем быстрее раскрутишь жужжливую динамку, тем ярче свет фонаря.

Кружок света скакал по стенам и по бетонному полу левого коридора от лестницы, в самом конце которого находился наш подвал.

Стены коридора дощатые, а в них двери, тоже из досок, с висячими железными замками.

За нашей дверью открывалась квадратная комната с двумя бетонными стенами и деревянной перегородкой от соседнего подвала.

Отперев замок, папа включал в нашем подвале яркий свет и становилось видно поленницу нарубленных дров и всякие хозяйственные вещи на гвоздях и полках – санки, лыжи, инструменты.

Одно полено папа измельчал топором на щепки для растопки титана. Эти щепки и пару дровин нёс я, а он прихватывал целую охапку.


Иногда папа что-то строгал или пилил в подвале, а я, прискучив ожиданием, выходил в коридор с узкой зарешечённой канавкой вдоль бетонного пола.

Через распахнутую дверь лампочка бросала чёткий прямоугольник света на противоположный отсек, а дальний конец коридора, откуда мы пришли, терялся в темноте. Но я ничего не боялся, ведь за спиной работает папа в чёрном матросском бушлате с двумя рядами медных пуговиц с якорьками.


Дрова в подвал попадали в начале осени. У фундамента в центре торцевой стены дома имелся приямок – зацементированная яма под крышкой из листовой жести.

Чуть выше её дна проём 50см х 50см, как будто лаз сквозь фундамент, он выходил в подвальный коридор на высоте полутора метров от пола.

Рядом с этим приямком останавливался самосвал и ссыпáл холмик грубо нарубленных дров, которые надо посбрасывать в приямок, оттуда в подвал и дальше уже отнести в отсек – кому они привезены.

И вот папа поручил мне, как уже большому, перебрасывать дровины в приямок, чтобы он из подвала продёргивал их внутрь через проём.

Мне его не видно было, но из подвала слышался его голос, когда он кричал мне повременить, если груда поленьев в приямке грозила затором проёма, а потом доносился глухой утробный стук – это далеко внизу дрова валились на бетонный пол.


Всё шло хорошо, покуда Наташка не сказала дома Саньке, что нам привезли дрова и что я помогаю папе спускать их в подвал.

Он прибежал к дровяному холмику и тоже стал перебрасывать дрова в приямок; упрямо и молча посапывая в ответ на мои бурные объяснения, что он нарушает возрастной ценз на участие в подобных работах, и что сброшенные им добавочные поленья непременно создадут затор в проёме.

( … риторика бесполезна с теми, кому хоть кол на голове теши!..)

Но я не только ораторствовал, а тоже швырял дрова, чтобы потом, за обедом на кухне, Санька не слишком бы хвастался, будто сделал больше меня…

И вдруг он отшатнулся от приямка, схватившись рукою за лицо, а из-под пальцев показалась кровь.

Наташа бросилась домой звать маму и та прибежала с влажной тряпкой – обтереть кровь у стоящего с запрокинутым лицом Сашки.

Папа тоже прибежал из подвала и никто не слушал моих объяснений, что это случилось нечаянно, а не нарочно, когда брошенная мною дровина зацепила нос брата и оцарапала кожу.

Мама накричала на папу, что допустил такое, папа тоже рассердился и сказал всем уходить домой, и доканчивал работу сам.

Царапина зажила даже и без пластыря, который упрямый Сашка отлепил с носа ещё до ужина…

( … вряд ли брат мой помнит про этот случай, а я до сих пор чувствую себя виноватым: мало ли, что не нарочно – меньше б орал, а смотрел бы лучше куда швыряю …)


В школе я постоянно записывался в какой-нибудь кружок, стоило лишь его руководителю зайти к нам в класс для вербовки желающих.

Занятия в кружках проводились после обеда. Нужно сходить домой, покушать и снова идти в школу на кружок, участники которого возвращались домой уже среди ночной темноты.

Как-то вечером, после занятий в очередном кружке, мы, кружковцы, заглянули в спортзал, где на сцене задёрнутой занавесом стояло пианино и где один мальчик показал мне однажды, что если ударять по одним только чёрным клавишам – получается китайская музыка.

Но на этот раз я забыл про всякую музыку, потому что на сцене оказались несколько старшеклассников, а с ними – пара настоящих боксёрских перчаток!

Мы осмелились попросить разрешения потрогать их и примерить.


Они великодушно позволили, а потом придумали устроить поединок между мелкотой «горки», то есть проживающих в каком-то из двух каменных кварталов, и «нижняков» – жителей деревянных домиков под спуском.

Выбор пал на меня – мне так этого хотелось! – и плотного рыжеволосого Вовку из «нижняков».

На сцене не хватало освещения для боя.

Нас вы вели под лампочку в прихожей спортзала, где за стеклом широкого окна уже стояла чернильно зимняя темень, и сказали начинать.


Сперва мы с ним похихикивали, бухая друг по другу громоздкими шарами перчаток, но потом остервенели и я страстно желал угодить ему в голову, но никак не мог дотянуться, а по его глазам видел, что и ему хочется сшибить меня.

Вскоре у меня жутко заныло левое плечо, которое я подставлял под его удары и совершенно ослабела правая рука, которой я долбил в плечо подставленное им.

Наверно, ему приходилось не лучше.

Наше хихиканье перешло в покряхтыванье и пыхтенье.


Было плохо и больно до слёз, потому что его удары, казалось, проникают до самой кости предплечья, но я бы скорей умер, чем сдался.

Наконец, старшеклассникам надоело такое однообразие, нам сказали «хватит» и забрали перчатки.

Наутро на моём левом плече проступил огромный багрово-чёрный отёк. К нему несколько дней больно было прикасаться и даже от дружеского похлопывания я скрючивался и болезненно сычал…


Если выпадал пушистый снег, но не слишком много, мы всей семьёй выходили во двор – чистить ковёр и дорожку.

Мы их укладывали лицом на снег и топтались по жёсткой изнанке. Затем ковёр переворачивали, наметали на него веником чистого снега и выметали его обратно, а ковёр складывали.

Длинную зелёную дорожку после топтания не переворачивали, а становились на неё вчетвером – мама и мы трое, а папа тащил дорожку по сугробам и всех нас на ней, оставляя позади вмятую борозду снега с пылью; вот такой он у нас сильный.


А когда пошёл мокрый снег, то мальчики нашего двора начали катать из него комья и делать крепость.

Лепишь из снега комок – размером в полмяча; кладёшь его на сугробы и катаешь туда-сюда, а он тут же обрастает слоями мокрого снега, превращается в снежный шар, растёт выше колен, плотнеет, тяжелеет и приходиться созывать на помощь и катить его вдвоём-втроём туда, где вырастает снежная крепость.

Мальчики постарше взгромаждают шары плотного снега на круговую стену, которая уже выше твоего роста.

Мы делимся на команды – защитники крепости и те, кто пойдёт на штурм.

Заготовлены боеприпасы снежков и – началась атака.

Крик, гвалт, снежки со всех сторон и во все стороны.

Я высовываюсь над стеной крепости, чтоб тоже хоть в кого-нибудь залепить, но в глазах вдруг сверкает жёлтая молния, как от лопнувшей электролампы. Спиной по стене я сползаю обратно, руки зажали глаз, куда врезал снежок.

( … «ах, да – я был убит…», так много лет спустя скажет об этом поэт Гумилёв …)

А бой не стихает и никому нет до тебя никакого дела. Все слиты в общем крике: а-а-а-а-а-а-а!!

Бой кончен, крепость не сдалась, а превратилась в метровую горку утоптанного до ледяной плотности снега, но крик не смолкает, мы всё также орём и скатываемся по ней на животах.

В голове пустая глухота от своего и всехнего ошалелого вопля.

А-а-а-а-а-а-а!!

Глаз мой уже смотрит. Я сошлёпываю снежок и влепляю им в голову мальчика старше себя.

Какая ошибка!

Во-первых, бой закончен и на нём уже даже коньки, а во-вторых – он старше, и значит сильнее.


Что сделало меня столь опрометчивым?

Борьба за справедливость, чтоб всё было правильно.

В начале строительства крепости совсем старшие мальчики – семи-восьмиклассники, всем объявили: кто не строит, играть не будет.

И я точно знал – этот мальчика в коньках не строил.

Но кто сейчас за этим смотрит? Многие из мальчиков-основоположников уже ушли. Другие давно забыли уговор.

Но объяснять причины своей дерзости времени нет и некого позвать на помощь – надо спасаться.