– Нет, винишь.

Мама долго смотрит на виски, потом проводит своими немолодыми пальцами по краю стакана. Ногти у неё обгрызены до мяса. Разросшиеся неопрятные кутикулы. Кожа вокруг ногтей сухая и потрескавшаяся. Мне самой интересно, была ли моя мама когда-то красивой.

Она запрокидывает голову, пьёт.

– Правильно говоришь. Виню. Твой отец никогда бы меня не бросил, если бы не ты.

– Я знаю, – жжение во рту перебивает боль воспоминаний. – Идём.

– Он меня любил.

– Я знаю.

– А ты сделала такое… из-за этого он и ушёл.

– Я знаю.

– Ты погубила мою жизнь.

– Я знаю.

Она начинает плакать. Да, это пьяные рыдания. Те самые, что выплёскивают наружу всё: слёзы, сопли, плевки и жуткую правду, которую не стоит открывать никому.

Я морщусь, сглатываю, напоминаю себе, что нужно глубоко дышать.

– Я знаю.

Мама хватает меня за руку. Я не отстраняюсь. И не сжимаю её руку в ответ. Я позволяю ей делать то, что ей необходимо. Всё это мы с ней уже проходили, и не один раз.

– Прости, детка, – мама проводит рукой под носом. – Я не то имела в виду. Я люблю тебя. Ты же знаешь, я тебя люблю. Не бросай меня. Хорошо?

– Хорошо.

Что ещё мне остаётся сказать? Она – моя мама. Моя мама.

Её пальцы чертят круги на тыльной стороне моей ладони, но она не смотрит мне в глаза.

– Переночуешь у меня?

Вот это Исайя мне строго-настрого запретил. На самом деле он запретил мне даже больше: он заставил меня пообещать, что я буду держаться подальше от матери после того, как её нынешний приятель меня избил. Я типа держу это обещание, переехав к тётке. Но кто-то же должен заботиться о моей маме: следить, чтобы она ела, покупала продукты, оплачивала счета. В конце концов, это я виновата, что отец нас бросил.

– Давай-ка пойдём домой.

Мама улыбается, не замечая, что я не ответила на её вопрос. Иногда мне снится ночью, как она улыбается. Она была счастлива, когда отец жил с нами. А потом я разрушила её счастье.

Мама встаёт из-за стола, и у неё тут же подгибаются колени, но идти она может. Сегодня хорошая ночь.

– Ты куда? – спрашиваю я, когда она делает шаг в сторону бара.

– Заплатить за выпивку.

Ого! Она при деньгах.

– Я заплачу. Стой здесь, сейчас я отведу тебя домой.

Но вместо того, чтобы дать мне денег, мама прислоняется к задней двери. Отлично. Теперь мне придётся за неё платить. Хорошо, что парень из «Тако Белл» купил мне поесть и у меня есть чем рассчитаться с Дэнни.

Я расталкиваю толпу перед баром, Дэнни кривится при виде меня.

– Забери её отсюда, крошка.

– Уже забрала. Сколько она должна?

– Всё оплачено.

Кровь застывает у меня в жилах.

– Когда?

– Только что.

Нет.

– Кто это сделал?

Он отводит глаза.

– А ты как думаешь?

Вот чёрт. Я разворачиваюсь и несусь обратно, натыкаюсь на людей, расталкиваю их. Он уже ударил её. И сделает это снова. Я пулей вылетаю через заднюю дверь на улицу, но там пусто. В темноте – никого. И в свете уличных фонарей – тоже. Только сверчки стрекочут вокруг.

– Мама!

Со звоном разбивается стекло. Потом – ещё одно. Жуткие вопли эхом отлетают от маминого дома. Боже, он её убивает. Я точно знаю.

Сердце так страшно колотится в рёбра, что трудно дышать. Меня всю трясёт: руки, ноги. Перед глазами встаёт душераздирающая картина того, что мне предстоит увидеть на парковке: мама в луже крови, а над ней стоит её ублюдочный приятель. Горячие слёзы разъедают глаза, я сворачиваю за угол и падаю, в кровь обдирая ладони об асфальт. Плевать. Я должна её найти. Мою маму…

Мама замахивается бейсбольной битой и вдребезги крушит заднее стекло какого-то старого «Шевроле Эль Камино».

– Что… что ты делаешь?

Где, чёрт возьми, она раздобыла биту?!

– Он, – она размахивается и разбивает ещё одно стекло. – Он мне изменил!

Я моргаю, не зная, чего мне хочется больше – обнять её или прибить.

– Так брось его!

– Ах ты дрянь!

Из переулка между двумя домами на нас выбегает мамин приятель и с размаха отвешивает ей оплеуху. Удар его ладони по её щеке дрожью отзывается на моей коже. Бейсбольная битва выпадает из маминых рук и три раза подпрыгивает на асфальте. Каждый сухой деревянный стук бьёт мне по нервам. Наконец бита окончательно приземляется и катится к моим ногам.

Мамин ухажёр орёт на неё, материт на все корки, но его слова сливаются для меня в сплошной монотонный гул. В прошлом году он меня избил. Он бьёт маму. Но больше он нас не тронет.

Он заносит кулак. Мама выбрасывает вперёд руки. Пытаясь закрыть лицо, падает перед ним на колени. Я хватаю биту. Делаю два шага вперёд. Завожу биту за плечо и…

– Полиция! Брось биту! Лечь на землю!

Нас обступают трое копов в форме. Чёрт! Сердце тяжело колотится в груди. Я должна была это предвидеть, но не подумала, и эта ошибка дорого мне обойдётся. Знала же, что копы регулярно патрулируют этот жилой комплекс.

Ублюдок тычет пальцем в меня.

– Это она все устроила! Эта чокнутая дрянь разбила мою машину! Мы с её матерью пытались её остановить, но она совсем с катушек слетела!

– Брось биту! Руки за голову.

Я настолько ошеломлена этой наглой ложью, что забываю о бите, которую всё ещё держу в руках. Деревянная рукоять – шершавая на ощупь. Я роняю биту и опять слышу звонкий стук, с которым она отскакивает от асфальта. Завожу руки за голову, смотрю в упор на маму. Жду. Жду, что она всё объяснит. Жду, что она нас защитит.

Мама стоит на коленях перед своим ублюдком. Она слабо качает головой и одними губами шепчет мне: «Пожалуйста».

Пожалуйста? Что пожалуйста? Я делаю большие глаза, умоляя её объяснить.

И тогда она беззвучно произносит два слова: «Условный срок».

Полицейский ногой отшвыривает биту в сторону, быстро обыскивает меня.

– Что произошло?

– Это сделала я, – отвечаю я. – Я разбила его машину.

Райан

Пот капает у меня с головы, течёт по лбу, так что приходится снова и снова снимать бейсболку и вытирать его. Вечернее солнце печёт так, будто меня в аду жарят на сковороде. В августе играть хуже всего.

Ладони потеют. Бог с ней, с левой: она всё равно в перчатке. Зато правую, бросковую, приходится то и дело вытирать о штаны. Сердце грохочет в ушах, я подавляю приступ головокружения. От запаха подгорелого попкорна и хот-догов, наплывающего от ларьков, у меня судорожно сводит желудок. Напрасно я вчера засиделся допоздна.

Взглянув на табло, вижу, что температура поднялась с девяноста пяти до девяноста шести градусов[3]. А по ощущениям наверняка не меньше сотни. Теоретически при ста пяти градусах судья должен прекратить игру. Но это теоретически.

По правде говоря, будь оно хоть ниже нуля, мне было бы не легче. Желудок всё равно крутило бы. И руки так же потели бы. Это всё из-за напряжения, оно всё растёт и растёт, сводя мне всё внутри.

– Давай, Рай! – кричит Крис, наш шорт-стоп[4], со своего места между второй и третьей базами.

Его одинокий боевой клич подхватывают остальные игроки: и те, кто на поле, и сидящие на скамейке запасных. Впрочем, «сидящие» – это я зря. Они все стоят, вцепившись в ограждение.

Идёт вторая половина седьмого иннинга[5], у нас один ран[6], два аута[7], а я уже успел лохануться и позволил бегущему достичь первой базы. Проклятый кручёный мяч. С этим отбивающим я уже заработал один страйк[8] и два бола[9]. Так что больше ошибаться мне нельзя. Ещё два страйка и игра закончена. Два бола – и отбивающий займёт первую базу, выведя свою команду вперёд.

Зрители тоже включаются. Они хлопают, свистят и подбадривают меня. Но мой отец кричит громче всех.

Крепко сжимаю мяч, делаю глубокий вдох, потом завожу правую руку за спину и наклоняюсь вперёд, ожидая сигнала Логана. Напряжённое ожидание броска. Все хотят выиграть эту игру. Но я хочу этого сильнее всех.

Я не проиграю.

Логан занимает позицию позади отбивающего и вдруг делает нечто неожиданное. Он стягивает маску на затылок, опускает руку между ног и показывает мне средний палец.

Вот скотина.

Логан широко ухмыляется, отчего у меня инстинктивно расслабляются плечи. Это всего лишь первая игра осеннего сезона. Практически тренировочный матч. Я киваю, Логан натягивает маску на лицо и дважды показывает мне «пацифик».

Так, нужен фастбол[10].

Оглядываюсь через плечо на первую базу. Этот раннер за секунду угадывает направление будущего мяча, но сейчас этого ему будет маловато. Я завожу руку за спину и бросаю, вложив в бросок всю энергию и адреналин разом. Сердце делает два удара – затем я слышу восхитительный звук, с которым мяч врезается в перчатку Логана, и судья объявляет:

– Второй страйк.

Логан отдаёт мне мяч, и теперь я уже спокоен перед следующей подачей. Всё будет тип-топ. Моя команда вернётся домой с победой.

Логан скрещивает мизинец и безымянный палец. Я мотаю головой. Нет, я хочу закончить этот матч, поэтому никаких кручёных подач, только фастбол. Логан секунду колеблется, потом показывает мне «виктори». Молодец. Он знает, что я могу дать жару.

Держа руку между ног, он застывает, потом кивает в сторону от баттера, показывая, что мяч не должен вылететь за пределы зоны. Я киваю. Само собой, бросить надо аккуратно. Мяч вылетает из моей руки, ударяется прямо в середину перчатки Логана, но судья выкрикивает:

– Бол!

Я перестаю дышать. Это точно был страйк.

Ограда дребезжит под кулаками моих товарищей по команде, вопящих о несправедливости. Тренер орёт на судью, стоя на краю нейтральной зоны между полем и отсеком запасных. Зрители шумят и свистят. Моя мама сидит на трибунах с низко опущенной головой, погружённая в молитву, её рука стискивает жемчужное ожерелье.

Да провались всё. Я срываю с головы бейсболку, пытаясь успокоить кровь, бурлящую в венах. Несправедливое судейство бесит, но такое тоже случается. У меня ещё есть шанс всё исправить. Всего один…

– Это был страйк!

Мой отец спускается с трибуны и направляется к ограде позади судьи. Игроки и зрители притихли. Отец требует справедливости. Точнее, справедливости, как он её понимает.

– Вернитесь на трибуну, мистер Стоун, – говорит судья.

У нас в городе все знают моего отца.

– Я вернусь на своё место, когда у нас будет судья, который судит справедливо. А вы подсуживаете на протяжении всей игры!

Отец никогда не повышает голоса, однако сейчас его слышат все трибуны. Мой отец – человек властный, и весь город его обожает.

Стоя за оградой, он возвышается над толстеньким коротышкой судьёй и ждёт, чтобы положение, которое он находит неправильным, привели в порядок. Мы с отцом – точные копии друг друга: светлые волосы, карие глаза, длинные ноги, широкие плечи, сильные руки. Бабушка говорит, что такие мужчины, как мы с отцом, созданы для тяжёлого труда. А отец говорит, что мы созданы для бейсбола.

Наш тренер выходит на поле вместе с тренером команды соперников. Я думаю, это правильно. Судья неверно судил игру и той, и другой команды на протяжении всего матча, но забавно, что никому не хватило смелости заикнуться об этом, пока мой отец не возмутился.

– Твой старик – настоящий мужик, – говорит Крис, заходя на питчерскую горку.

– Ага.

Мужик. Я снова смотрю на маму и на пустое место, где раньше всегда сидел мой брат Марк. Его отсутствие царапает меня гораздо сильнее, чем я мог подумать. Я протягиваю руку в перчатке в сторону Логана, который стоит рядом с четвёркой мужчин, горячо спорящих по поводу судейства. Логан машинально передаёт мне мяч.

Крис обводит глазами зрителей.

– Видал, кто пришёл на игру?

Больно надо смотреть! Я и так знаю, что Лейси ходит на все игры Криса.

– Гвен, – говорит он с деланым безразличием. – Лейси слышала, будто она снова без ума от тебя.

Я машинально поворачиваюсь к трибунам, пытаясь разглядеть её. Два года назад Гвен и бейсбол были смыслом моей жизни. Ветер перебирает длинные светлые волосы Гвен, и, будто почувствовав мой взгляд, она смотрит прямо на меня и улыбается. В прошлом году я обожал её улыбку. Ведь она была предназначена мне одному. С тех пор прошло уже несколько месяцев. Мама до сих пор любит Гвен. А я даже не знаю, что чувствую к ней. Парень, сидящий рядом с Гвен, шарит взглядом по трибунам, потом обнимает её за плечи. Давай, поковыряй мои болячки, козёл. Без тебя знаю, что у нас с Гвен всё.

– Играем!

Это объявляет новый судья, стоящий на базе отбивающего. Прежний судья пожимает папе руку за оградой. Я же говорю, мой отец за то, чтобы всё было по-честному, и считает справедливость непременным качеством настоящего мужчины. Это правило распространяется на всех мужчин, кроме моего брата.

Когда отец возвращается на своё место, болельщики провожают его аплодисментами. Некоторые протягивают ему руки. Другие хлопают по спине. Вне поля мой отец – первый. А на поле хозяин – я.