Кэти МакГэрри - А тебе слабо?

– Не знаю… наверное, я просто… не доверяю самой себе…

Я моргаю, Райан тоже, мне страшно, я чувствую себя беззащитной, признаваясь в чём-то настолько сокровенном. Райан гладит меня по руке, побуждает продолжать, но я не знаю, как продолжать. Хрень какая-то. Я не хочу продолжать. Но сейчас речь идёт не о том, чего я хочу или не хочу. Речь идёт о гораздо более важном – о нас с Райаном.

– Я больше не хочу принимать неправильные решения, – я вскидываю на него глаза в надежде, что мои слова имеют смысл, потому что я сама в этом совсем не уверена. – Просто я привыкла думать, что любые решения одинаково плохие, потому что их принимаю я, а я ничего не могу сделать хорошо… Но потом я встретила тебя, и ты такой замечательный и чудесный, и я тебя люблю, и я так страшно боялась, что всё опять испорчу…

Я крепко зажмуриваюсь, у меня дрожит нижняя губа.

– Так и получилось. Я опять всё испортила.

Райан кладёт руку на мою щёку. Я приникаю к нему, открываю глаза.

– Я рад, что всё так получилось, – говорит он.

– Я думала, тебе просветили мозги на МРТ.

Весёлые огоньки пляшут в его глазах.

– Конечно. Ответь мне только на один вопрос: до того как появился Трент, ты готова была уехать со мной?

Я сглатываю и киваю раньше, чем успеваю открыть рот.

– Да.

– Почему?

Я прищуриваюсь, пытаясь понять, о чём он спрашивает.

– Нет, Бет. Не задумывайся. Просто ответь первое, что приходит тебе в голову. Почему ты хотела уехать со мной?

Я вскидываю на него глаза и открываю рот. Нет, это невозможно, потому что если это правда, то со мной это впервые в жизни.

Надежда, которую я столько раз видела на лице Райана, вновь зажигается в его глазах. Неужели он знал это с самого начала?

– Скажи, Бет.

– Я тебя люблю.

Раньше произносить эти слова было очень тяжело, но сейчас всё стало гораздо легче. Я прерывисто выдыхаю.

– Неплохо, – говорит Райан. – Но это не всё. Скажи другое.

– Райан… – у меня пересыхает во рту, пот выступает под волосами. – Я боюсь.

– Я знаю, – он заправляет волосы мне за ухо. – Но всё хорошо. Скажи.

Его пальцы медленно скользят по моей руке, по перевязке, кончиками пальцев он прикасается к моей ладони. Тепло разливается по моему телу, оно зарождается в сердце и с кровью разбегается по жилам. От этого тепла рождается немыслимое ощущение, будто мои цепи размыкаются, и я освобождаюсь. Как будто плыву.

– Я тебе доверяю, – говорю я. – Я собиралась уехать с тобой, потому что я тебе доверяю.

Райан молчит, но легкая, добрая улыбка на его лице заставляет меня улыбнуться в ответ. Интересно, похожи ли наши улыбки? Я доверяю ему. Доверяю Райану. Это немного страшновато, но совсем не так, как я думала. Возможно, это и есть то начало, о котором столько твердил Скотт, – тот самый пресловутый чистый лист, с которого открывается новая жизнь.

– Было очень трудно? – спрашивает Райан.

– Да.

Райан снова дотрагивается до моих волос. Как будто ему необходимо убедиться в том, что я не призрак.

– Ты должна потихоньку учиться доверять себе.

Я откидываюсь назад, кладу голову на подушку рядом с головой Райана. Он медленно поворачивается. Наши лица так близко, что мы почти касаемся друг друга носами. У меня начинает болеть рука, и я знаю, что очень скоро сюда придёт Скотт, потому что он забил в свой телефон схему приёма моего обезболивающего.

– Ты не возражаешь, если я сначала подлечусь, а потом займусь давно забытыми эмоциональными проблемами?

Райан поворачивает голову, и я беззвучно ругаюсь. Похоже, мы ещё не закончили.

– Скотт сказал, что Исайя приходил к тебе в больницу? – начинает он.

Я киваю, хотя мне смертельно не хочется говорить об этом сейчас… и вообще когда-либо. Ной навещал меня несколько раз: однажды с Эхо и ещё пару раз один. Он сказал, что Исайя ходил туда-сюда по коридору, пока не услышал, что со мной всё будет в порядке, а потом уехал. Мой лучший друг уехал.

– Я подумал, мы должны об этом поговорить.

Я пытаюсь согнуть пальцы левой руки, но вспышка острой боли не позволяет мне сжать кулак. Я шиплю от боли, и Райан мгновенно придвигается ближе.

– Всё в порядке?

– Да! – огрызаюсь я. – Просто… просто я уже говорила тебе, что у нас с ним всё совсем по-другому.

– Я тебе верю.

Я хочу приподнять бровь, но морщусь, почувствовав, как натягиваются швы. Чёрт возьми. Кажется, я уже никогда не смогу шевелиться как раньше.

– Тогда зачем снова об этом говорить?

Райан делает глубокий вдох, и я понимаю, что этот разговор для него мучителен ничуть не меньше, чем для меня.

– Ты собираешься снова с ним видеться?

Нет. Да.

– Если он мне позволит. Но он уехал из больницы, даже не повидав меня. Я не знаю, что это значит. (Да и не собираюсь разбираться.) Да, конечно, я ещё увижусь с ним. Мы с Исайей друзья, и он должен это понять, даже если мне придётся взять дубину, чтобы вложить ему это в голову.

Райан выглядит так, будто разрывается между вздохом и улыбкой.

– И после этого ты ещё удивляешься, что я волнуюсь!

– И что это должно означать?

– Согласись, что жизнь, которую ты вела в Луисвилле, сильно отличается от здешней. Я боюсь, что до тех пор, пока у тебя есть куда и к кому бежать, ты снова это сделаешь, если здесь что-то опять пойдёт не так. – Райан перебирает пальцы моей левой руки, которые потихоньку начали разжиматься. – Всегда найдётся кто-нибудь, кому захочется нас осудить, и я никогда не смогу быть спокоен, если ты всё время будешь убегать.

– Больше никаких побегов, клянусь, – чтобы сказать следующие слова, мне придётся перешагнуть через свою гордость, а это причиняет почти физическую боль. – Ты был прав там… в Луисвилле… насчёт того, что у меня теперь есть жизнь в Гровтоне. У меня есть ты… и ещё Скотт, и Лейси в школе. Мне нравится то, какая я здесь.

– Мне тоже, – Райан говорит это так, как будто я только что подтвердила его правоту.

– Но нас с Исайей связывает так много, что я не могу его бросить. Я здесь. Душой. Сердцем. Телом. Гровтон – мой дом, но я никогда не брошу своего друга, тем более лучшего друга, – я смотрю на одеяло, на котором мы лежим. – Ты должен с этим смириться, потому что в этом я не уступлю.

Молчание. Через несколько секунд я осмеливаюсь взглянуть на Райана. Наконец он сдаётся.

– Хорошо. Он твой друг. Если ты доверяешь мне, значит, я тоже должен доверять тебе.

Я сбрасываю обувь, трусь пальцем ноги о его ступню. Это лучшее, что я могу сделать со сломанной рукой.

– Договорились. Я люблю тебя и… – я глотаю страх и произношу: – Я тебе доверяю.

– Здорово, – мышцы Райана заметно расслабляются, веки опускаются.

– Здорово, – повторяю я и тоже затихаю рядом с ним. – Но мне хочется услышать это ещё разок.

Райан придвигается ближе, обнимает меня за талию и закрывает глаза.

– Я тебе доверяю.

– Хорошая попытка, – я с огромной предосторожностью изображаю, будто шутливо пихаю его локтем своей загипсованной руки. Господи, как же хорошо снова шутить с ним! – Другое. Скажи.

– Я тебя люблю.

Согретая его силой и теплом, я прижимаюсь к нему и закрываю глаза.

– Ещё.

– Я тебя люблю, – шепчет он.

– Ещё.

Но на этот раз моё сознание угасает сразу же после того, как я слышу это тихое признание. Я хотела попросить его сказать ещё раз, но моя голова уже устроилась на груди Райана. Его сердце ровно бьётся под моим ухом, и зачем мне другой ответ? Мы с Райаном растворяемся друг в друге и засыпаем.

Год назад моя жизнь была просчитана и распланирована до мелочей. Но, как говорится, хочешь рассмешить Господа – расскажи ему о своих планах. Я просовываю руку в рукав и кручу плечами, чтобы пиджак сел как надо. Синяки и порезы исчезли, но рёбра ещё болят к концу дня. Особенно если я не слишком берегу себя.

– Галстук перекосился, – мама стоит в дверях и неодобрительно качает головой, глядя на мою шею. – Иди-ка сюда.

Я отхожу от комода, мама развязывает мой галстук.

– Отлично выглядишь, – говорит она.

– За исключением галстука.

Мама улыбается и расправляет концы галстука, чтобы отмерить нужную длину.

– За исключением галстука. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

Тревожные морщинки собираются под её глазами, улыбка становится натянутой.

– Я знаю, что доктор разрешил тебе вернуться к тренировкам, но я бы подождала ещё недельку-другую. Только для того, чтобы убедиться, что всё заживает как надо.

Мама умело завязывает узел и подтягивает его к моему горлу. Несколько секунд она придирчиво осматривает результат, потом дотрагивается до моей щеки – редкий жест для нас обоих.

– Я рада, что ты поправился.

Мама убирает руку.

– Сегодня утром я разговаривала с твоим братом. Он спрашивал, как у тебя дела.

Марк отлично знает, как у меня дела. С тех пор как меня выписали из больницы, мы с ним каждый день разговариваем по телефону. Должно быть, Марку до сих пор неловко разговаривать с мамой, поэтому он выбирает самые простые темы. Я принимаюсь возиться с запонками.

– Что ты ему сказала?

– Что ты такой же упрямый, как твой отец, и ни за что не скажешь мне, если тебе больно.

– Да всё отлично, мам.

Мама теребит жемчужное ожерелье.

– Если бы мы прислушались к тебе в то утро… Если бы прислушались ещё раньше, за несколько недель до этого… Если бы я пошла наперекор твоему отцу, когда Марк нам рассказал… ничего этого не случилось бы.

– Всё нормально.

Мне бы тоже хотелось, чтобы они услышали меня в то утро, когда Бет сбежала. Мне бы хотелось, чтобы они услышали меня за несколько недель до этого, когда я сказал, что она мне небезразлична. Мне бы хотелось, чтобы мама не поддержала отца и оставила бы Марка дома, но всё случилось иначе. Впрочем, даже если бы всё было сделано правильно, вряд ли это предотвратило бы надвигавшийся кошмар. Бет сбежала потому, что её страшила жизнь в Гровтоне. Она сбежала бы всё равно, что бы ни произошло между нами, а поскольку я её люблю, то помчался бы за ней.

Мама вздыхает и вновь переходит на светский тон.

– Марк приедет на ужин в воскресенье. Думаю, устроим всё просто, по-домашнему. Только я, ты, Марк… и, будем надеяться, твой отец.

– Здорово!

Даже при том, что мы с мамой прекрасно знаем: отец уедет в город на весь вечер, который Марк проведёт в нашем доме. Он до сих пор отказывается признавать его существование. Брак моих родителей тоже не изменился к лучшему. Мама выбрала меня и Марка, а отец отказался от планов баллотироваться в мэры. Однако он всё ещё живёт с нами, и они с мамой продолжают ходить к семейному консультанту. Как я уже сказал, никто не знает, что нас ждёт в будущем.

– Не забудь бутоньерку, – мама выходит из моей комнаты.

Я хватаю ключи от машины, коробочку с красной розой, которую Бет приколет на запястье, и бегу в гараж. Краем глаза замечаю отца, сидящего за столом в своём кабинете. Мы с ним не разговаривали с того дня, когда он пришёл в мою спальню, и я не думаю, что сегодня кто-то из нас нарушит молчание.

Открыв дверцу джипа, я слышу за спиной скрип двери и звук шагов по бетонному полу. Отец подходит к верстаку и принимается перебирать коробки с болтами и гайкам.

– Твоя мама сказала, что ты подписал контракт и будешь играть за команду университета Луисвилла.

Мои мышцы напрягаются в ожидании скандала. Документ должны подписать родители, поэтому я попросил маму.

– Да, сэр.

– Мама сказала, что ты собираешься поиграть год за университетскую команду, прежде чем окончательно решить, готов ли ты уйти в профессионалы.

Я потираю затылок, чувствуя себя совершенно голым без привычной бейсболки. Конечно, я могу пойти самым простым путём и ответить ему «да», но я смертельно устал говорить и делать то, что понравится моему отцу.

– К концу первого курса я решу, достаточно ли я хорош для профессионального спорта. Кроме того, я буду учиться писать. Я люблю бейсбол и люблю писать, поэтому хочу попробовать и то и другое.

Отец выдвигает ящик с гвоздями, снова закрывает его и кивает головой.

– Ты не забыл бутоньерку? Девушки любят цветы.

Прозрачная коробочка зажата в моей руке. Я поднимаю её повыше, чтобы папа видел.

– Да. Ты меня этому научил.

Спальня Скотта и Эллисон слишком весёленькая на мой вкус. Голубые шёлковые занавески и повсюду безделушки вроде цветов и картин с изображением цветов. Кровать просто гигантская. Если Скотт и Эллисон когда-нибудь поссорятся, им даже не нужно будет расходиться по разным комнатам – достаточно просто перекатиться с боку на бок, чтобы очутиться по разным адресам.

Я сижу на чересчур мягком кресле перед трюмо Эллисон и смотрю, как она закалывает мои волосы. Я терпеть не могу высокие причёски, но жаловаться не приходится. Час назад Эллисон собственноручно выкрасила мне в чёрный шесть прядей волос. Теперь мои волосы на дюйм золотистые у корней, иссиня-чёрные до плеч, а полностью чёрные пряди выравнивают всё это дело.