Нина вытащила из сумки пакет, протянула подруге.

– Себе покупала, но мне теперь совсем и не нужно, а тебе пригодится.

– Что это? – оторопела Таня.

Нина, недолго думая, развернула пакет, вытащила из него пояс и приложила к себе для наглядности:

– Это, Танечка, пояс антицеллюлитный. В Интернете заказала. За неделю дюймовочкой станешь, не хуже его крали.

Таню передернуло:

– Да иди ты! Буду я еще на нее равняться! – У нее зазвонил мобильный: – Да! – закричала она, – слушаю!

И вдруг изменилась в лице. – Что? Что вы сказали? Где? Как к вам подъехать? Да, сейчас…

Она захлопнула крышку телефона и осталась стоять на месте как громом пораженная.

– Что такое, Танюша? – Нина вопросительно смотрела в глаза подруги.

– Ты не поверишь, Олега забрали в вытрезвитель!

– Ах! – всплеснула руками Нина. – Это же и есть казенный дом!

Громко каркнула в тишине двора ворона, будто подтверждая – ох, права была Тамара Амвросиевна!


Машина Тани притормозила под самой табличкой вытрезвителя.

– Ждать здесь! – приказала она водителю.

– Не вопрос, Татьяна Борисовна, – привычно откликнулся Толя.

Нина рванулась было за Татьяной: «Танечка, я с тобой!» – Но та оборвала ее: «И ты жди тут!»


Шипучая таблетка растворилась в стакане воды.

– На, выпей, тебе полегчает.

Таня поставила стакан перед Олегом. Помятый и несчастный он сидел за столом. Потом она поставила перед ним тарелку с супом.

– И поешь!

– Не хочу!

– Ешь, тебе говорят!

Ника наблюдала в узкую щелочку приоткрытой двери. Отец, закрыв лицо руками, неподвижно сидел, мать, стоя у окна, беспрерывно курила.

– Отпусти меня, Тань, будь человеком.

– Нет.

– Тань, я не могу так больше.

– Бог терпел и нам велел. Не для радости, а для долга человек живет. Пьешь. По бабам шляешься. Никогда ты таким не был, Нечаев. Надо будет – к врачу отведу. Или к психологу. А развод не проси. Не дам.

Ника закусила губу.

Олег вдруг открыл лицо.

– Но я ведь чужою жизнью живу. А она у меня одна-единственная. Я ненавижу контору, в которую ты меня пристроила. Я ненавижу одежду, которую ты мне покупаешь. Я себя ненавижу, Таня! И тебя – тоже!

Таня села напротив мужа:

– Я из тебя человека делала двадцать четыре года. Я здоровье свое угробила и молодость. Все курсовые тебе в институте писала. Дочку родила, когда ты орал: рано, рано, не теперь! Хату эту своими руками построила! Все здесь мое, слышишь, Нечаев, все, до последней табуреточки. И ты тоже – мой.

– Нет! Нет! Так нельзя с человеком, – чуть не плакал он. – Ты робот, Таня, ты не живое существо!

Таня спокойно погасила сигарету.

– Будет орать-то. Робот! Жизнь меня роботом сделала, чтоб с голоду не подохнуть в трудные времена. На тебя, Нечаев, никаких надежд не было, ты бы так и питался своими стихами всухомятку. Мне пришлось сильной стать. Это не мой выбор, Олежек. Так время распорядилось, родной мой. Время, в которое мы живем. И я все смогла. И все сделала для того, чтобы мы трое были счастливы – ты, я и Ника! И жили в достатке и покое.

– Ты бы никогда этого не сделала, если б это тебе не было выгодно или удобно. Я всегда был тебе просто удобен. С детства, со школы. Я удобная вещь. Бессловесная. Дисциплинированная. Я даже мусор выношу без напоминаний. А от достатка твоего и покоя меня тошнит, понимаешь, тошнит!

Татьяна нехорошо засмеялась:

– Тебя тошнит от плохой водки, Нечаев. Сколько раз говорила – не пей по забегаловкам. Хочешь – пойдем в приличный ресторан.

– Не хочу, ничего не хочу!

– Иди-ка ты спать, пока дочь тебя в таком виде не узрела. Спать, Нечаев! – привычно скомандовала она.

И он встал. Шаркая тапочками, покорно пошел в спальню.

А Ника еще долго не могла уснуть. Ей было очень жалко отца.


Класс рисовал натюрморт. Фрукты с кувшином на фоне драпировки.

Лариса ходила между рядов, заглядывала в работы, делала замечания, а кого-то, наоборот, хвалила. Ника сидела, опустив руки. Она не рисовала, ждала, когда кончится урок и Лариса подойдет к ней.

– Ну, что у нас такое? – спросила Лариса, когда все разошлись, а девочка так и осталась сидеть.

– У меня не получается. Ничего! – Ника шмыгнула носом.

Она была ужасно расстроена вчерашним разговором родителей. И краски не ложились на холст. Но была еще одна причина…

– Почему не получается? – ласково спросила Лариса.

Девочка молчала. Выдержав паузу, наконец сказала:

– Помогите мне, Лариса Дмитриевна.

– Хорошо! Давай-ка собирайся, пойдем ко мне в мастерскую. Попробуешь порисовать там, а я тебе помогу.

– Вот здорово! – обрадовалась Ника. – Спасибо! Лариса Дмитриевна, вы такая добрая…

Ура! Шаг за шагом она шла к своей цели. Теперь она проникнет в «логово врага», увидит тот дом, где вечерами бывает ее отец.


Из школы они вышли вместе. Лариса несла кувшин, а Ника – искусственные фрукты для натюрморта.

У Ларисы зазвонил мобильный.

– Да, Олег! – заворковала она. – Нет, прости, сегодня не получится. У меня дополнительные занятия с одной очень талантливой девочкой. Да, позвоню потом. Целую.

– Талантливой девочкой? – удивленно спросила Ника. – Это вы так про меня?

– Про тебя. Думаю, если я назову вещи своими именами, ты от этого не зазнаешься?

– А Олег, это, извините, кто? Ваш бой-френд? – ответила вопросом на вопрос девочка.

– По-моему, ты чрезмерно любопытна. Просто хороший приятель.

– А вы замужем? – продолжила Ника.

– Нет!

– А были?

– Это допрос?

– Нет, но просто о человеке, который тебе интересен, хочется знать все, – мило улыбнулась Вероника.

– Чем же я тебе так интересна? – в свою очередь спросила Лариса. – Почему ты пришла учиться именно ко мне?

– Это тоже допрос? – усмехнулась Ника.


Ника быстро расправилась с натюрмортом. Вышло очень даже неплохо. Но натюрморт был только предлогом. Ей хотелось получше разглядеть жилище художницы.

– Дай-ка я кое-что подправлю! – Лариса забрала у девочки кисть. Несколько профессиональных штрихов, и натюрморт ожил.

– Классно! – похвалила Ника. – У вас вообще так много интересного. А картины ваши? Почему вы не хотите сделать персональную выставку?

– Это очень хлопотно.

– А я бы вам помогла!

Лариса засмеялась:

– Спасибо, детка!

Она, стоя у этюдника, продолжала поправлять натюрморт, а Ника разглядывала картины Ларисы, мимоходом трогала книги на полках и даже побрызгалась духами, которые нашла на столе.

– Тебе тортик отрезать? Ты же, наверное, голодная? – спросила Лариса.

– А вы сами печете? – поинтересовалась в ответ Ника.

– Нет, я не умею. Я купила его в нашей булочной еще утром.

– Значит, хозяйка вы никудышная, – удовлетворенно заметила Ника. – А моя мама умеет все. И это при том, что она очень деловая женщина. Папа в ней души не чает. Представляете, они вместе уже двадцать пять лет. С девятого класса.

Снова звонок.

Ника услышала знакомый голос отца:

– Я на улице совсем промерз. Может, пригласишь меня выпить чаю?

Интересно, что сейчас будет?

– Нет, Олег, прости, ну никак не могу. Давай завтра, – попросила Лариса, – мы все еще работаем!

Ника испытывающе посмотрела на нее.

– Какой у вас, однако, назойливый знакомый. Может быть, вы хотите, чтобы я ушла?

– Нет. Вовсе нет.

– А… наверное, он вам неприятен?

– Тоже не угадала! Давай-ка лучше вместо ненужных вопросов есть торт! Ну-ка, ставь чайник на плитку! – приказала Лариса.


Дочь пила чай у любовницы отца.

Ничего не подозревающий отец мерз на улице, в надежде, что Лариса освободится и он хоть на полчаса встретится с нею.

А Мать… Мать мерила пиджаки у большого зеркала в прихожей.

Таня любила пиджаки и денег на них не жалела. Их у нее было множество, она даже не могла бы сказать, сколько именно. Они делали ее строже и сильнее. Это был ее панцирь. Ее латы. Ее защита. Пиджак не только стройнил, он внушал Тане, что она – бизнес-леди, и это ее первое звание. А мать и жена – второе и третье. Даже ее домашняя одежда напоминала больше одежду деловую. Так уж она привыкла. И вот, меряя очередной, сто первый пиджак, Таня вдруг с ужасом обнаружила, что тот еле-еле сходится у нее на груди, а пуговка у талии и вовсе не застегивается. Она запаниковала. Срочно набрала номер Нины.

– Нин, это я. Нет, не пришли. Я одна. Слушай, помнишь, ты мне пояс предлагала – ну тот, целлюлитный.

– Антицеллюлитный. Привезти?

– Ну да…То есть вези срочно!

– Слышь, Татьян, а может, я бутылку вина возьму хорошего, а? Можно?

– Нужно! – приказным тоном ответила Таня.


Ника уплетала торт из булочной и рассказывала Ларисе:

– Когда они учились в девятом классе, ну мои мама и папа, они играли в школьном театре, он – Онегина, она – Татьяну. Там все и началось. Ну, в смысле, их роман…


Таня ела пирожные, принесенные Ниной вместе с антицеллюлитным поясом, и запивала их вином:

– …Фрак на нем сидит, как на корове седло. И он встает передо мной на колено в этом образе Онегина, а у него в глазах слезы… – вспоминала она, как это ни удивительно, ту же самую историю в то же самое время. – Ты помнишь нас, когда мы играли Онегина и Татьяну в девятом классе, на вечере Пушкина?

Нина восторженно закивала головой ибо это было воспоминание об общей, давно ушедшей юности:

– Да! И он текст забыл, да, я помню, и мы всем залом подсказывали: «Предвижу, все вас оскорбит…» А он только смотрит на тебя – и молчит. Растерялся совсем, будто в рот воды набрал.

– И по щекам слезы текут… Господи, как он меня любил! Как он на меня смотрел! – чуть не заплакала сорокалетняя Таня, вспоминая себя девочкой-девятиклассницей.

– Да, двадцать пять лет назад это было! – прошептала Нина столь же восторженно.

– Двадцать четыре! Почему ты думаешь, что теперь все в прошлом? – перебила ее Таня.

– Потому что люди со временем меняются.

– И что, он так изменился? – съехидничала Таня.

– Нет, Тань, ты изменилась.

– Я? Да, я на четыре размера поправилась. Но ты ж мне приперла свой пояс, а? Ты ж его принесла, этот анти… анти… Как там?

Нина обняла подругу:

– Антицеллюлитный, Танюш. Только при чем здесь целлюлит? Не в нем дело.

– А в чем? – не отставала Таня. – Нет, ты скажи, в чем?

Подруга не знала, что сказать. Время сожрало чудную девочку-девятиклассницу с распущенными локонами, читающую Пушкина звонким голосом со сцены. Теперь это вечно крикливая тетка, которой перестали лезть пиджаки сорок восьмого размера. Ее размер пятидесятый. Да! И следующий ее юбилей – пятидесятый! Господи, как же быстро катится жизнь! И как страшно меняет она нас! Увы, не только внешне меняет… Как объяснить это человеку?


Об этом думал и Олег, сидя в вечернем кафе. Лариса почему-то не отвечала на его звонки, а он продрог шатаясь по улицам. Погода ветреная и дождливая. Он пил кофе и ждал, что она ответит ему. А в голову лезли стихи Пушкина, который очень любил осень. И Олег вдруг вспомнил, как в девятом классе играл на сцене школьного театра Онегина. И увидел Татьяну, свою нынешнюю жену, в образе Татьяны Лариной. Эти образы так перемешались, что он влюбился не то в Таню настоящую, не то в вымышленную, пушкинскую. Влюбился так, что немедленно потребовал от нее клятвы жить вместе до гроба. Потом, после последнего школьного звонка, чуть не силой поволок ее а ЗАГС. Нет, она любила его, но верещала – зачем жениться так рано, мы еще в институт не поступили! А он стоял на своем, будто боялся ее потерять. Ему надо было немедленно объявить всему свету, что Таня – его Таня, его жена. Ой, зачем же он это сделал! Ведь смеялись над ним мальчишки, родители отговаривали – погоди, сынок, проверьте свои чувства. Но тогда было не до проверок. А было одно – Таня заполонила всю его жизнь. И все казалось бесконечным и неизменным – молодость, их любовь. А потом с годами все куда-то стало улетучиваться. И вот исчезло.

Олег совсем не любит Таню. И молодости нет. И больше не будет.

Но тогда, двадцать пять лет назад он был действительно влюблен! Он собирал ее записки. Он «глотал» книги, которые она велела прочесть. Он провожал ее каждый вечер, хотя жили не близко друг от друга. Он читал ей стихи, как теперь читает их Ларисе…

Почему Лариса не отвечает? Он снова набрал ее номер, ожидая услышать в трубке родной голос. Он поглядел в темное окно кафе. Осень. Желтые листья на мостовой. Воет ветер. В осени ничего романтичного…


И снова звонок Олега нарушает беседу Ники и Ларисы.

– Да отключите вы его! – Девочка решительно схватила аппарат и выключила.

– Но так нельзя, – слабо возразила Лариса.

– Можно и нужно, – назидательно сказала Ника. Ей нравилось, что она имеет влияние на эту взрослую женщину. Да, Ника почувствовала свою непонятную, но совершенно неоспоримую власть над Ларисой.