Яна Перепечина - А я смогу…

– По-моему, я лишний на этом празднике жизни, – пробурчал Павел, – не пора ли тебе лечь, дядя?

Иван Николаевич молча тяжело посмотрел на него и покачал головой, снова предложив руку Ольге:

– А пойдём-ка, Оленька, на третий этаж, там чудесный балкончик, с которого открывается очень неплохой вид на весенний пейзаж.

Ольга с готовностью кивнула, и они весело направились к широкой и пологой лестнице. Павел мрачно посмотрел им вслед, подошёл к столу и, игнорируя поспешившего на помощь Михаила, которого дядя шутя величал то дворецким, то мажордомом, налил себе полный стакан виски и выпил его залпом, утерев покрасневшие губы рукавом дорогого пуловера:

– Сю-сю-сю, какие нежности. Просто муси-пуси какие-то!

Михаил неодобрительно посмотрел на широкий, с толстым дном стакан и покачал головой. Ему не нравилась эта американская манера пить виски. Иван Николаевич всегда пил виски только правильно – из коньячных бокалов на короткой ножке. А вот его племянник… Мало того что напивается, так ещё и не комильфо…

Тогда они пробыли у дяди всю субботу и почти полностью воскресенье. Ольге выделили очаровательную комнату. Иван Николаевич лично провёл её туда, всё показал и объяснил.

– Дядя, но эта комната маленькая и совсем далеко от моих! – капризно протянул вдруг не вполне трезвый Павел.

– Зато она самая красивая и из неё прекрасный вид на сад, – мягко заметил дядя, – надеюсь, Оленьке она понравится.

– Она мне уже очень нравится, – улыбнулась Ольга и снова не удержалась от похвалы, – такая же изумительная, как и весь дом.

Павел раздражённо хмыкнул, а они с дядей переглянулись, как два заговорщика, прекрасно понимающих друг друга.

Выходные пролетели незаметно. Ольга давно так чудесно не проводила время. Полностью расслабиться и получать удовольствие ей мешало только присутствие Павла, который постоянно нетактично напоминал дяде о его нездоровье, а ей о том, что она вообще-то приехала в гости с ним. Приставания его были столь навязчивы, неожиданны и отвратительны, что Ольге было невыносимо стыдно перед Иваном Николаевичем. Тот, очевидно, это понимал и сам испытывал нечто подобное, потому что под любым предлогом отсылал племянника по каким-то надуманным делам и всячески его осекал. Делая это, впрочем, максимально деликатно и по возможности незаметно для Ольги и прислуги. Чем окончательно очаровал и восхитил гостью.

Один раз не вполне трезвый Павел всё-таки выловил её в одиночестве, уважительно покачал головой и произнёс непривычно развязно:

– Какая же ты молодец! Элементарно дядю в себя влюбила, сыграв на его слабости к дому. А он, лопух, и поверил, расслабился.

Ольге стало так тошно, что она с трудом подавила желание дать ему пощёчину. Но сдержалась-таки. О чём потом очень жалела.

Вечером в субботу ей захотелось прогуляться перед сном, и она, накинув на лёгкое платье вязаный ажурный кардиган, выскользнула на улицу, боясь столкнуться с Павлом. Уж чего-чего, а его общества ей хотелось меньше всего. Вечер был чудесный, очень тёплый, она бродила по дорожкам, когда услышала довольно громкие голоса. Разговаривали на большой веранде, расположенной с тыльной стороны дома.

– Ты этого недостоин, но всё-таки только этот вариант возможен. Она ни под каким другим видом помощи не примет, только оскорбится… Как всё-таки несправедлива и как непередаваемо чудесна жизнь… Да…

– Но дядя…

– Я всё сказал. Хотя у тебя всегда есть возможность отказаться. Выбирай, чего ты хочешь…

Ольгу, воспитанную бабушкой и дедом в строгости, с детства учили, что подслушивать нехорошо, поэтому она быстро пошла в глубь сада, выбрала дорожку, которая как можно дальше огибала дом, и вернулась по ней, сразу направившись к себе в комнату. Ей было очень стыдно за то, что она, хоть и совсем не желая того, услышала, очевидно, какой-то очень личный разговор.

С тех пор они несколько раз гостили у дяди. И от приезда к приезду росла в Ольге привязанность к этому умному, чуть ироничному и очень сильному человеку. Если бы она не знала про тяжёлую болезнь, постоянно подтачивающую его силы, то в жизни бы не догадалась. Не потому, что он хорошо выглядел, как раз нет, был он худ нездоровой худобой и быстро уставал. Но держался при этом так спокойно, мужественно и оптимистично, что Ольга восхищалась им.

Они полюбили долгие разговоры на веранде обо всём на свете. Когда Иван Николаевич чувствовал в себе силы, ходили гулять по огромному участку и с середины июля до осенних дождей, вооружившись ножами, даже собирали грибы под ёлками в дальнем углу у самого забора. Павел их забавы не разделял и часто оставался в доме один, когда они дружно рыскали под колючими лапами в поисках маслят и спрятавшихся во мху лисичек. Потом повар дядя Лёва, называя их добытчиками, чистил грибы, а Ольга помогала ему. Вечером подавали к столу жареную картошку с коричневыми вкраплениями добытых лисичек. Нехитрое блюдо это съедалось счастливыми грибниками с умопомрачительной скоростью. И дядя Лёва, довольный и гордый, пел на своей огромной кухне на мотив известной песни из старого кинофильма «Высота»:

– Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет, как нет. А мы кухонные работники и от плиты вам шлём привет!

Иван Николаевич с Ольгой специально на цыпочках подбирались к царству дяди Лёвы, чтобы послушать. И, не дыша, замирали у распахнутых дверей кухни, восторженно слушая выводимые поваром рулады. Иван Николаевич шутливо грозил прыскающей в ладонь Ольге, а та делала страшные глаза и, боясь выдать своё присутствие и обидеть добрейшего дядю Лёву, опрометью неслась в столовую. Где уже давала волю смеху, душившему её. За ней возвращался быстрым шагом Иван Николаевич, и оба они валились в изнеможении на мягкие стулья и хохотали над собой.

К несчастью, в начале сентября Ивану Николаевичу стало хуже, и он был вынужден лечь в больницу. Узнавшая об этом Ольга кинулась было к нему, но была тут же отправлена прочь – дядя, как она стала по его просьбе к нему обращаться, – решительно отказался пускать её к себе. Расстроенная и испуганная, она пыталась звонить ему, но и к такому виду общения тот, как сразу же решила Ольга, ослабевший и измученный, прибегать отказался, передав девушке через племянника, что поговорят они, когда ему станет легче. Ольга поплакала, отправилась в храм заказывать молебен о здравии тяжко болящего раба Божьего Иоанна и принялась ждать новостей, искренне надеясь, что будут они хорошими. За время, прошедшее с конца апреля, она успела Ивана Николаевича искренне полюбить.

А вот с его племянником, к несчастью, всё было далеко не так благостно. Павел, особенно на фоне дяди, всё сильнее и сильнее раздражал Ольгу своей наигранной, как ей уже стало казаться, правильностью и положительностью. Про себя она уже давно определила его как редкостного зануду и ханжу. Но все её робкие попытки свести их отношения к дружеским или на нет натыкались на такое искреннее непонимание того, чего она хочет, что расстаться с Павлом никак не получалось. Ольга ругала себя за мягкотелость и бесхребетность, но решиться на серьёзный разговор никак не могла.

В начале сентября Павел сообщил ей, что собирается уехать в командировку по делам фирмы. На её тихий вопрос:

– А как же дядя? Кто его будет навещать в больнице? – ответил раздражённо:

– Вот ради дяди я сейчас и еду в Тмутаракань, чтобы решать его дела.

– Понятно, счастливо съездить, – сказала она, надеясь, что он не заметил облегчения, испытанного ею при услышанной новости.

Павел шагнул было к ней с явным намерением поцеловать, но она, не придумав ничего лучшего, сделала страшные глаза, прошептала: «Сейчас, сейчас» – и унеслась в туалет. Просидев там совершенно неприличные пятнадцать минут и выйдя, наконец, в коридор, увидела мать, неодобрительно качавшую головой.

– Что это была за эскапада? – насмешливо спросила та. – У тебя расстройство желудка или рассудка?

– Первое, – нервно поёжилась Ольга.

– Твой жених бесполезно прождал тебя десять минут и уехал несолоно хлебавши. Разве так провожают любимых в командировку? Ты стала чёрствой, Оля. Мне стыдно за тебя.

– Он не жених, мама, – только и ответила Ольга, счастья которой от возможности провести пару недель без ставшего назойливым ухажёра не могли поколебать даже колкости матери, – вернее, может, и жених, но точно не мой.

– Как?! – всплеснула руками мать, уже успевшая всем подружкам рассказать о предстоящем на редкость удачном замужестве непутёвой дочери, вставшей, наконец, на путь исправления.

Людмила Ивановна работала в медленно умирающем НИИ, и на службе они чем только не занимались: вышивали крестиком и гладью, вязали, плели из бисера – но только не решали вопросы, касающиеся космонавтики, как вообще-то должны были. Свои бесконечные занятия рукоделием мать и её подружки, многочисленные немолодые «девушки», сопровождали увлечённой болтовнёй обо всём и обо всех. В последние месяцы, благодаря появлению в их жизни Павла, Людмила Ивановна Березина стала явным фаворитом в их многосерийной болтовне. И тут вдруг такая досада: покорная дочь опять взбунтовалась. Встревоженная мать подумала недолго и, проникновенно глядя в глаза дочери, начала:

– Доча, Оленька. – Ольга аж вздрогнула от неожиданности: никогда, даже в далёком детстве мать не называла её так ласково. – Девочка моя, ты в своей жизни однажды уже совершила страшную ошибку. Хорошо, что очухалась вовремя, а не тогда, когда у тебя на руках были бы дети. Но теперь тебе не двадцать, а тридцать два. Ты выросла, поумнела и должна понимать, что перед каждым ответственным решением следует хорошо подумать, а ещё лучше – посоветоваться с родителями. И вот теперь, если ты у меня спросишь совета, я скажу…

Ольга попыталась запротестовать, открыла было рот, но мать не дала ей сказать ни слова, а вместо этого повысила голос.

– Ты обязана думать не только о себе, но и о нас с папой. Мы уже не так молоды. Нам очень хочется понянчить внуков, а ты уже давно достигла возраста, в котором выйти замуж, да ещё не за абы кого, становится всё труднее и труднее с каждым днём. Необходимо смотреть правде в глаза: ещё немного – и ты выйдешь в тираж! Не упусти свой, возможно, последний, самый последний да ещё такой сказочный шанс! – мать не выдержала и сбилась с задушевного тона на патетический.

Ольга вдруг разозлилась и, к ужасу своему, чувствуя, как голос предательски дрожит и грозит прерваться слезами, почти закричала:

– Мама! Очнись! Ну я ведь не чужой тебе человек. Я же дочь твоя, единственная причём. Хоть раз в жизни спроси меня, а чего, собственно, я сама хочу? Что я чувствую? Как планирую жить? Ты правильно говоришь, я взрослая девочка и могу уже самостоятельно принимать решения. И я решила: замуж за Павла я не выйду! Кстати, он мне и не предлагал пока. Так что не надейся!

– Тебе не предлагал, а с нами на эту тему разговаривал!

– То есть как?!

– Он, как и должен поступать воспитанный человек, сначала обсудил ваш брак со мной и папой.

– Нормально! Без меня меня женили! То есть замуж выдали! Что вы ещё успели «обсудить», как ты выражаешься?

– Многое, – мать упорно не хотела замечать Ольгиной горькой иронии, а может, и вправду не слышала её, озабоченная только тем, как сломить сопротивление дочери, – вашу свадьбу, медовый месяц, где вы будете жить и условия появления на свет ваших детей, моих внуков.

– Мам! Ты что?! Ты сама-то слышишь, что говоришь?! Это ж бред какой-то!

– Бред – это то, что делаешь ты! Серьёзный, умный, заботливый и состоятельный мужчина предлагает тебе стать его женой, а ты кочевряжишься!

– Мама! Услышь меня! Он! Мне! Ничего! Не! Предлагает! – Ольга перешла на страшный шёпот. – Он предлагает тебе и папе! Вот и живите с ним! А меня увольте! Меня от него тошнит! И от вас тоже!

Она выскочила из комнаты, быстро схватила плащ и убежала на улицу. К счастью, вечером того же дня родители улетали на месяц в Турцию. Мать обожала отдыхать там в бархатный сезон, и Ольга, как только смогла это позволять себе, стала отправлять родителей погреться. Она сама собиралась отвезти их в Домодедово. Но после этой безобразной сцены ни сил, ни желания видеть родителей у неё уже не было. Она вызвала такси и, связавшись с водителем, дала ему чёткие указания, где, когда и с какими объяснениями он должен посадить пассажиров. Таксист, получив их, недовольно крякнул, но, услышав её умоляющий голос, согласился-таки объяснить родителям, что дочь их отвезти никак не может.

Ольга трясущимися руками завела свою крошечную машинку и поехала гулять в Царицыно – успокаивать взвинченные нервы. Погода была хорошая, она бродила по дальней, не парадной части парка, ногами ворошила нападавшие кленовые листья и ни о чём не думала. На душе было муторно и мрачно. «Так было мне, мои друзья, и кюхельбекерно, и тошно», – вспомнилась ей почему-то эпиграмма Пушкина, и она улыбнулась горько.