Яна Перепечина - А я смогу…

– Смотри.

Двери она поменяла. Он помнил обитую деревянными планочками фанерную, а теперь была железная, обтянутая бежевым дерматином, или как он там называется, да ещё и с рамками из тонких реек. Красивая дверь, элегантная. Но вот на этой красивой, элегантной двери чем-то бурым, подозрительно напоминающим кровь, было крупно, размашисто написано: ТВАРЬ! ГОТОВЬСЯ!!!

Сергей вытащил из Ольгиной леденющей руки ключи, сам открыл дверь, нашарил выключатель. После полутёмной лестничной клетки свет показался таким ярким, таким весёлым, что он даже на секунду зажмурился. Потом взял Ольгу за руку и провёл в квартиру.

Здесь всё было иначе, не так, как он помнил. Свежий ремонт, светлые стены и полы, продуманное освещение, много зеркал. Маленькая квартирка сразу стала казаться больше.

– Сама или дизайнера нанимала?

– Сама, – слабо улыбнулась Ольга.

– Очень красиво, ты такая молодец, – он повернулся, чтобы закрыть дверь. На секунду ему показалось, что на лестнице кто-то есть. Он даже выглянул, но никого не увидел и вернулся в квартиру.

Лёлька успела снять нежно-голубой кожаный плащ, разуться и прошла в ванную. Он без спросу шагнул в её «светёлку», как называл когда-то крохотную комнатку, в которой она выросла. Ему было очень интересно посмотреть на то, как она живёт сейчас. На пороге Сергей замер, поражённый. Со стены на него ласково смотрели голубые глаза Лёльки, его Лёльки.

Этот портрет написал когда-то пожилой арбатский художник. В тот вечер Серёжка сделал ей предложение. И Лёлька сразу, не ломаясь и не жеманясь, радостно и легко согласилась выйти за него замуж. Потом они гуляли по Арбату, держась за руки, и улыбались всем встречным-поперечным.

– Молодой человек, разрешите, я напишу вашу девушку, – негромко обратился к ним художник, – этот портрет будет волшебным. Вы проживёте вместе долгую счастливую жизнь и всегда будете видеть в своей жене вот эту милую, юную фею с бездонными очами.

У Серёги тогда как раз были деньги, они с Пашкой заработали их, подрядившись разгружать фуры с фруктами на оптовом рынке. И ему так захотелось прожить с Лёлькой всю жизнь и на старости лет любить её ничуть не меньше, чем в этот апрельский вечер, что он был готов отдать всё заработанное этому славному художнику, увидевшему в Лёльке то, что он и сам видел, но не умел сформулировать. Впрочем, все деньги отдавать и не понадобилось. Портрет стоил не так дорого, и Лёлька уселась на складной стульчик перед мольбертом, а он сам устроился рядом.

Счастливая ли Лёлька была в тот вечер так прекрасна, или рисовальщик оказался мастером, но пастельный портрет этот получился настолько хорош, что все, кто видел его, только ахали. Даже сам художник, казалось, удивился и пришёл в восторг. Отдавая свою работу Ясеню, он тихо произнёс:

– Вы будете счастливы вместе, вот увидите.

И они были счастливы… два года, а потом всё закончилось. А вот теперь юная Лёлька смотрела на своего повзрослевшего бывшего мужа и улыбалась так пронзительно, так нежно, что Ясенев второй раз за вечер пожалел, что он мужчина и не может плакать. Он вздохнул и отвернулся. Рядом стояла Лёлька сегодняшняя и тоже смотрела на свой портрет. И ему показалось, что за те одиннадцать лет, что прошли с апрельского вечера, она совсем не изменилась. Даже смотрит так же ласково и ободряюще. Он хмыкнул, стряхивая морок, и попросил:

– Лёль, напои меня чайком, пожалуйста.

Она с готовностью кивнула и отправилась на кухню, а Сергей, намочив под краном найденную в ванной тряпку, вышел на лестничную клетку. Протянув руку, чтобы начать смывать злобную надпись, замер, постоял недолго и рванул вниз, в свою машину. В бардачке у него лежал фотоаппарат. Отчего ему в голову пришла эта идея – снять изуродованную дверь, он и сам не знал, но решил всё-таки послушаться внутреннего голоса.

Сделав несколько кадров, принялся оттирать надпись. Буквы были большими, широкими, в некоторых местах к дерматину даже прилипли какие-то кусочки, похожие на сгустки крови. Ясень отковырнул один из них, задумчиво помял, потом понюхал, удовлетворённо усмехнулся и принялся отмывать дверь. Когда он вернулся, Лёлька уже маялась в коридоре, не в силах оставаться одна на кухне и не смея выйти на лестничную клетку.

– Что? – спросила она несчастным голосом.

– Печёнка.

– К-как печёнка? Какая печёнка? – Ольга уставилась на него с таким недоумением и ужасом, что он с трудом сдержался, чтобы не чмокнуть её в кончик хорошенького носа, как делал раньше.

– Говяжья. Или телячья. А может, свиная, – я в печёнках не очень разбираюсь.

– О господи! А я думала, кровь, человеческая! Это ужас какой-то…

– Лёль, что происходит?

Она прошла на кухню, села за стол и поманила его, он пристроился напротив. На весёлой скатёрочке с узором в виде кофейных зёрен и листочков стояли вазочки с печеньем, вафельными трубочками и земляничным вареньем. Ольга протянула ему полулитровую чашку, в которую до самых краёв был налит крепчайший чёрный чай. Сергей грустно улыбнулся:

– Ты помнишь мои пристрастия?

– Конечно, я всё помню, – кивнула она и тоже улыбнулась, просто и спокойно, будто это и не они вовсе полчаса назад ругались в машине.

Он помолчал, сделал несколько глотков и блаженно закрыл на минуту глаза. На этой маленькой кухне ему всегда было очень уютно и хорошо. Даже когда ещё вместо модного гарнитура с современной плитой и посудомойкой здесь стояли старые шкафы и вода капала в эмалированную раковину с потёками ржавчины. Они все, дети инженеров, работников умирающей «оборонки», тогда жили бедненько и почти впроголодь. Да в конце восьмидесятых – начале девяностых почти вся страна жила так. Поэтому бедность не шокировала, а уж молодости, как известно, всё по плечу.

Ольга молчала, грустно водя тонким пальцем по кофейным зёрнам на скатерти, и смотрела в темноту за окном. В стекло стучал дождь, и из небольшого музыкального центра, стоявшего на холодильнике, Александр Иванов пел про московскую осень.

«Очень в тему», – подумал Ясень и снова спросил:

– Лёль, что происходит?

Человек на лестнице был в бешенстве. Так всё хорошо получилось, так складно. Она была уже готова. И тут такая незадача. Думал чуть-чуть ещё потянуть, чтобы уж точно дошла до нужной кондиции. А оказалось – опоздал. Чуть-чуть бы пораньше, на пару минут…

Откуда принесло этого шкафообразного питекантропа? По лестнице он взлетел на четвёртый этаж с невероятной скоростью, будто боялся за неё. Что ему нужно было? И почему недотрога Ольга вдруг кинулась к нему на шею, словно он был её последней надеждой на спасение?

Да ещё теперь они заперлись в квартире и совершенно непонятно, что там происходит. Войти, что ли? Только вот Ольге не надо знать, что у него есть ключи от её дома. Иначе всё сорвётся. Да уже почти сорвалось, во всяком случае, первый тайм проигран почти всухую. И всё из-за этого амбала. Вся долгая подготовка теперь псу под хвост!

– Серёж, я ничего не понимаю. Но явно что-то происходит. – Ольга устало потёрла виски и обхватила обеими руками чашку – грелась. Она часто мёрзла и совершенно не могла мириться с его манерой зимой и летом спать с распахнутым настежь окном. Из-за этого они тоже ругались.

Они вообще под конец ругались из-за всего. Иногда ему казалось, что у них нет абслолютно никаких точек соприкосновения. То есть совершенно. Но он всё равно любил её так, что буквально дышать не мог, если её не было рядом.

Иногда Ясеню казалось, что именно про них были придуманы слова «вместе плохо, а врозь невозможно». Потому что Лёлька тоже скучала по нему страшно. И когда мальчишек их курса отправили на военные сборы в Лиски, под Воронеж, она умудрилась за месяц написать ему ровно тридцать пространных писем. В первую неделю отправляла по почте, а после, опасаясь, что не успеют дойти, складывала в коробку, которую отдала ему, когда он уже вернулся. И он потом полночи читал эти письма, а она спала рядышком. И Ясенев, до неприличия влюблённый в свою жену, тихонько целовал её в нежный висок с бьющейся жилкой. В одном из писем было стихотворение. Он даже не сразу понял тогда, что это она сама, в жизни не сочинившая ни строчки, написала ему коряво, но искренне:

Не дай мне бог остаться без тебя,

Страшней для любящего сердца нет потери.

Хочу прожить всю жизнь, тебя любя,

Деля с тобой мгновенья, дни, недели…

А через год она подала заявление на развод. И он согласился. Оба они, что ли, тогда с ума сошли?

– Что ты не понимаешь, Лёль? – вынырнул он из горьких воспоминаний.

– Вокруг меня заварилась какая-то каша, а откуда ноги растут, я никак не могу понять. Давай я тебе расскажу? Ты всегда умел разобраться в самых сложных вещах.

Он и вправду умел, но даже если бы был глуп как пробка и знал об этом, то всё равно слушал бы её только для того, чтобы слышать и видеть.

– Всё началось, пожалуй, весной… – она заговорила медленно, будто глядя в себя. – Да. Точно. Около полугода назад. Во всяком случае, тогда я это заметила. Мне показалось, что за мной следят.

– То есть как? – безгранично изумился Ясень.

– Ну, вот так. Ты же знаешь, я вообще-то мало того что близорукая, так ещё и рассеянная. Поэтому у меня есть подозрение, что я заметила наблюдателей гораздо позже, чем они появились. А может, они сначала были осторожнее, а потом поняли, что я, – она невесело усмехнулась, – девушка не самая внимательная. Ну, и обнаглели. Прятаться перестали. Несколько раз я замечала парней, которые меня явно вели от дома до работы и куда бы я ни пошла. Машины одни и те же на глаза попадались. Они, наверное, думали, что такая тетёха, как я, в марках автомобилей уж точно не разбирается. Они ж не знали, что я два года была твоей женой и ты меня всему научил. Вот машины и не меняли особо. Но только я стала всерьёз напрягаться по этому поводу, как они пропали. Я уж подумала, что мне всё померещилось. Только вот потом началась и вовсе какая-то неразбериха.

Сергей слушал внимательно, и она благодарно улыбалась ему иногда, грустно вздыхая.

– Неделю назад разбили витрину моей «Феи».

– Какой феи? – не понял Ясень.

– Ах да, ты же не знаешь, наверное. Я накопила денег и открыла небольшой цветочный магазинчик. Здесь, в Реутове, у станции. Дело неожиданно пошло. Потом ещё один, в Томилине. Теперь подыскиваю помещение в Железке. Называются мои магазинчики «Фея цветов». И вот разбили витрину в Реутове.

– Ну, это может быть случайностью, – мягко заметил Сергей. Ему не хотелось, чтобы она решила, что её неприятности кажутся ему мелочью.

– Конечно, я так и подумала поначалу, – кивнула Ольга, – но на следующий день краской из баллончика залили все стёкла в Томилине. Вряд ли это совпадение, ты так не считаешь?

– Да, не похоже.

– Вот и мне так кажется. Хотя милиция считает, что это мой параноидальный бред. Или конкуренты. Только ведь и это не всё. Значит так, началось всё в прошлый четверг, а в субботу я получила письмо…

Она встала, с полки над плитой достала конверт и протянула его Сергею. Тот осторожно открыл его и вынул листок. На нём цветными весёленькими буквами разных размеров и очертаний, вырезанными из каких-то журналов, было набрано:

ЭТО ТОЛЬКО НАЧАЛО. БЕРЕГИСЬ!!!

– Ух ты, аж три восклицательных знака! – восхитился Ясенев и, аккуратно сложив письмо, убрал его обратно в конверт. – Какие эмоциональные недоброжелатели. Об этом ты в милиции говорила?

– Нет. Без толку.

– Так. Дальше что?

– Дальше моей машине прокололи все четыре колеса, взломали ворота отцовского гаража и до смерти напугали продавщицу моего магазинчика здесь, в Реутове, позвонив по телефону и сказав, как она утверждает, загробным голосом: увольняйся, твоя хозяйка всё равно скоро сдохнет! И всё это за несколько дней.

– Весело, – покачал головой Сергей.

– Куда уж веселее. А сегодня вот что, – она махнула рукой в сторону входной двери.

– Я всё стёр, Лёль, не волнуйся. И теперь ты не одна. Разберёмся. Я тебя в обиду не дам.

– Серёж, – он даже вздрогнул, так тепло и ласково это прозвучало, – ну зачем тебе мои проблемы? Ты прости, я на тебя всё вывалила. Но мне теперь получше, и я как-нибудь сама в них разберусь. Ладно?

– Неладно. Лёль, ты можешь думать обо мне всё, что хочешь, но бросить тебя одну вот сейчас я никак не могу. Ты же знаешь, я друзей в беде не бросаю.

Она знала. Она так хорошо это знала, слишком хорошо. Это-то и была основная причина, из-за которой она тогда, девять лет назад, подала на развод.

Он действительно был идеальным другом. Из тех, кто считает, что дружба понятие круглосуточное. Сначала ей это нравилось и даже вызывало чувство, больше всего похожее на восторг. Но потом оказалось, что в семейной жизни эта его готовность мчаться на край света по первому зову друзей, или тех, кого он считал ими, очень мешает. А этих самых «друзей» у него было так много, что времени для неё, жены, просто не оставалось.