Джордж Элиот - Адам Бид

Тень Артура порхала между крепкими дубами Лесной Дачи гораздо скорее, нежели можно было ожидать от тени утомленного человека в теплое послеобеденное время; еще не было четырех часов, когда он стоял уже перед высокой, узенькой калиткой, которая вела в очаровательный лесной лабиринт, служивший опушкою одной стороны Лесной Дачи и называвшийся сосновой рощей, не потому, что там было много сосен, а потому, что их было там немного. Это был лес буковых деревьев и лип, там и сям виднелась легкая, серебристая береза – такой именно лес, какой чаще всего посещается нимфами. Вы видите их белые, освещенные солнцем члены, сияющие сквозь сучья или проглядывающие из-за гладкого очертания высокой липы. Вы слышите их мягкий, журчащий смех; но если станете смотреть слишком любопытным, святотатственным оком, то они исчезнут за серебристыми буками, заставят вас поверить, что их голос был только текущий ручеек, быть может, превратятся в бурую векшу, которая убежит от вас и станет издеваться над вами с самой верхней ветки. То не была роща с размеренной травой или укатанным песком, по которым вы могли бы ходить, но с узкими, неверными, земляными тропинками, которые были опушены слабыми отростками тонкого мха, – тропинками, которые, казалось, были сделаны свободной волей деревьев и кустарников, с уважением раздвигавшихся на сторону для того, чтоб посмотреть на высокую королеву белоногих нимф.

Артур Донниторн шел по самой широкой из этих тропинок, по аллее, образованной буковыми и липовыми деревьями. Было тихое послеобеденное время – золотистый свет слабо медлил на самых верхних ветвях, только там и сям проникая на пурпуровую тропинку и на опушавший ее рассеянный мох, – послеобеденное время, в которое судьба скрывает свой холодный, грозный образ под туманным, блестящим покрывалом, окружает нас теплыми, мягкими крыльями и заражает легким дуновением, напоенным благоуханием фиалки. Артур шел совершенно беззаботно, с книгой под мышкой. Он, однако ж, не смотрел на землю, как обыкновенно делают люди, предающиеся размышлениям, его глаза все устремлялись на отдаленную извилину дороги, около которой скоро должна была показаться небольшая фигура. А, вот она идет: сначала блестящая цветная точка, подобно тропической птичке между ветвями, потом фигура с легкой поступью, с круглою шляпкой на голове и небольшой корзинкой в руке, потом покрасневшая, почти испуганная девушка, но с ясной улыбкой, сопровождающая свой поклон смущенным, но счастливым взором, когда Артур подошел к ней. Если б у Артура было только время подумать о чем-нибудь, то ему показалось бы странным, что он также чувствовал себя смущенным, и, как он сам сознавал, также покраснел – в самом деле он смотрел и чувствовал так безрассудно, будто был поражен изумлением, а вовсе не встретил именно того, что ожидал. Бедные создания! Как жаль, что они не были в этом золотом возрасте детства: тогда они стояли бы друг к другу лицом, смотрели бы один на другого с робкою приязнью, потом поцеловались бы, как бабочки, и переваливаясь, как все дети, стали бы вместе играть. Артур отправился бы домой к своей кроватке с шелковыми занавесами, а Хетти – к своей сделанной дома подушке, и оба они спали бы без всяких мечтаний, и их завтрашняя жизнь едва ли сознавала бы – что было вчера.

Артур повернулся и пошел рядом с Хетти, не говоря о причине своего поступка. Они были вместе одни впервые. Что за страшное впечатление производило это первое свидание наедине! В самом деле, он в первые минуты не смел смотреть на эту маленькую молочницу. Что до Хетти, то ей казалось, что ее поступь опиралась на облаке и что ее несли теплые зефиры; она забыла о своих розовых лентах; она не имела никакого сознания о своем существовании, будто ее детская душа перешла в водяную лилию, покоившуюся на влажной постели и согреваемую жаркими летними солнечными лучами. Это может показаться противоречием, но Артур извлек некоторую беспечность и доверие из своей робости, он находился в совершенно другом настроении духа, чего вовсе не ожидал, думая прежде о встрече с Хетти; исполненный неопределенного чувства в эти минуты безмолвия, он подумал, что его прежние прения и сомнения были совершенно напрасны.

– Вы прекрасно сделали, выбрав эту дорогу для того, чтоб прийти на Лесную Дачу, – сказал он наконец, смотря на Хетти, – она и прелестнее, и короче тех, которые идут мимо сторожевых ворот.

– Да, сэр, – отвечала Хетти дрожащим голосом, почти шепотом. Она вовсе не знала, как говорить с таким джентльменом, как Артур, и даже ее тщеславие заставляло ее быть более застенчивою в ее речах.

– Вы каждую неделю ходите к мистрис Помфрет?

– Да, сэр, каждый четверг, исключая разве только тогда, когда она должна выехать с мисс Донниторн.

– И она учит вас чему-нибудь, не так ли?

– Да, сэр, она учит меня чинить кружева, чему она научилась за границей, и также штопать чулки… это так похоже на вязанье, что вы и не узнаете, заштопаны чулки, или нет. Она также учит меня кроить.

– Что? Да разве вы будете горничной?

– Да, мне очень хотелось бы этого.

Хетти говорила теперь внятнее, но все еще дрожащим голосом; она думала, что покажется капитану Донниторну такою же дурой, как Лука Бриттон показался ей дураком.

– Вероятно, мистрис Помфрет всегда ожидает вас около этого времени?

– Она ожидает меня к четырем часам. Я немного опоздала сегодня, потому что была нужна тетушке. Но обыкновенно я прихожу в четыре часа: у нас тогда остается еще довольно времени до звонка мисс Донниторн.

– А, в таком случае, я не должен задерживать вас теперь, а то я думал показать вам эрмитаж. Вы никогда не были в этой беседке?

– Нет, сэр.

– Вот мы поворачиваем в ту сторону. Но теперь мы не должны идти туда. Я покажу вам ее когда-нибудь в другой раз, если вам будет угодно.

– Да, пожалуйста, сэр.

– Вечером вы также возвращаетесь этой дорогой? Или вы боитесь идти здесь одни?

– О нет, сэр, я никогда не хожу так поздно: я отправляюсь всегда в восемь часов, а теперь вечером так светло. Тетушка стала бы сердиться на меня, если б я не пришла домой до девяти.

– Может быть, Крег, садовник, провожает вас?

Сильная краска покрыла лицо и шею Хетти.

– Нет, уверяю вас, он не провожает меня и никогда не провожал, да я сама не позволила бы ему этого: я не люблю его, – сказала она торопливо, и слезы досады выступили так скоро, что она еще не успела произнести все эти слова, как уже большая слеза скатилась на ее разгоревшуюся щеку.

Затем ей стало до смерти стыдно, что она плакала, и на продолжительное мгновение все ее счастье исчезло. Но в следующее мгновенье она почувствовала, что чья-то рука осторожно обняла ее, и кроткий голос произнес:

– Отчего же вы плачете, Хетти? Я вовсе не хотел огорчить вас. Я ни за что на свете не хотел бы огорчить вас, прелестный цветочек! Перестаньте плакать, посмотрите на меня, а то я буду думать, что вы не хотите простить мне.

Артур положил руку на мягкую ручку, которая была к нему ближе, и наклонился к Хетти, устремив на нее взор, в котором выражалась нежная мольба. Хетти опустила свои длинные, влажные ресницы и встретила глаза, устремленные на нее с выражением кротости, боязни и мольбы. Как продолжительны были эти три минуты, когда глаза их встретились и его руки обнимали ее! Любовь, столь простая вещь, когда нам только двадцать один год, и прелестная девушка семнадцати лет трепещет под нашим взором, как будто она бутон, впервые в изумленном восторге открывающий сердце свое перед утром. Юные, еще не покрытые морщинами души стремятся встретиться друг с другом, как два бархатных персика, нежно касающиеся один другого и покоящиеся вместе; они сливаются так же легко, как два ручейка, имеющие одно только желание – перевиться друг с другом и струиться постепенно переливающимися извилинами в лиственные тайники. В то время как Артур смотрел в темные, выражавшие мольбу глаза Хетти, ему было все равно, как говорила она по-английски; если б даже фижмы и пудра были в моде, то, очень вероятно, он в то время не заметил бы, что Хетти недоставало этих признаков высокого происхождения.

Но оба они вздрогнули вдруг, сердца их забились: что-то упало на землю с громким шумом, то была корзиночка Хетти; все ее миленькие рабочие принадлежности рассыпались по дорожке, некоторые из них оказались способными укатиться на далекое расстояние. Немало было работы подобрать все эти вещи, и в это время не было произнесено ни слова. Но когда Артур снова повесил ей на руку корзиночку, бедное дитя заметило странную разницу в его взоре и манерах. Он пожал ей руку и, устремив на нее взор, который почти оледенил ее, столь же холодным тоном произнес:

– Я помешал вам и не должен удерживать вас долее. Вас ждут в доме. Прощайте.

Не дожидаясь ее ответа, он отвернулся от нее и поспешно возвратился на дорогу, которая вела к беседке, предоставив Хетти продолжать путь в каком то странном сне, который, казалось, начался очаровательным наслаждением, а теперь исчез неприятно и грустно, встретит ли он ее опять, когда она пойдет домой? Отчего он вдруг заговорил с нею так, как будто был недоволен ею, и потом так быстро удалился от нее? Она плакала, сама почти не зная отчего.

Артур, с своей стороны, был также беспокоен, но его чувства прояснялись перед ним более определенным сознанием. Он поспешно пошел к эрмитажу, помещавшемуся в самой середине рощи, торопливо повернул ключ, рванул дверь, захлопнул ее за собою, бросил «Зелюкс» в самый отдаленный угол и, всунув правую руку в карман, сначала прошелся четыре или пять раз взад и вперед во всю небольшую длину маленькой комнатки и потом сел на оттоман беспокойно, принужденно, как мы часто делаем, когда не желаем предаться чувству.

Он начинал любить Хетти – это было совершенно ясно. Он был готов бросить все другое – все равно куда – только для того, чтоб предаться этому сладостному чувству, которое только что открылось ему. Было совершенно бесполезно обманывать себя относительно этого факта: они слишком привяжутся друг к другу, если он будет еще обращать на нее внимание, – и что выйдет тогда из этого? Он должен будет уехать через несколько недель, и бедняжка будет чувствовать себя несчастной. Он не должен больше видеть ее одну, он должен держаться в стороне от нее. Как безрассудно он поступил, возвратившись от Гавена!

Он встал и открыл окна, желая впустить в комнату мягкий послеобеденный воздух и здоровое благоухание сосен, окружавших эрмитаж в виде пояса. Мягкий воздух не помог его решениям, когда он высунулся из окна и смотрел в зеленую даль. Но ему казалось, что его решение было достаточно твердо: было бы бесполезно рассуждать с самим собою долее. Он решил в своих мыслях более не встречаться с Хетти и теперь мог позволить себе думать о том, как неизмеримо приятно было бы, если б обстоятельства сложились иначе: с каким удовольствием встретился бы он с нею в этот вечер, когда она будет возвращаться домой, обнял бы ее опять за талию и посмотрел бы в ее миловидное личико. Он спрашивал себя: думало ли прелестное создание о нем?.. Он готов был держать двадцать против одного, что она думала о нем. Как прелестны были ее глаза со слезою на ресницах! Он хотел бы утолить желание своей души, смотря на них хотя один лишь день, и он должен снова увидеть ее – он должен увидеть ее просто для того, чтоб рассеять в ее сердце какое-нибудь ложное впечатление, произведенное его сегодняшним обращением с ней. Он стал бы обращаться с нею спокойно, ласково… только для того, чтоб она не шла домой с дурными мыслями в голове. Да, это будет самое лучшее после всего.

Прошло много времени – более часу, – пока Артур дошел в своих рассуждениях до этой точки; но, достигнув ее, он уже не мог оставаться долее в эрмитаже. Время нужно было наполнить движением, пока он опять не увидит Хетти. Было уже пора идти и одеться к обеду, ибо его дед обедал всегда в шесть часов.

Случилось, что мистрис Помфрет имела легкую ссору с мистрис Бест, экономкой, в этот четверг, утром, – факт, который имел два последствия, пришедшиеся как нельзя более кстати для Хетти. Эта ссора имела следствием то, что к мистрис Помфрет был прислан чай в ее собственную комнату и что она внушила этой примерной горничной такое живое воспоминание о прежних случаях в поведении мистрис Бест и о разговорах, в которых мистрис Бест обнаружила решительную подчиненность, как собеседница, мистрис Помфрет, что Хетти нужно было иметь не более присутствия духа, как требовалось для того, чтоб заниматься своей работой и по временам произносить «да» или «нет». Ей хотелось надеть шляпку раньше обыкновенного; только она сказала капитану Донниторну, что обыкновенно отправлялась около восьми часов; и если он пойдет в рощу, в ожидании еще раз увидеть ее, – а она уж прошла! Да придет ли он? Ее душа, как бабочка, порхала между воспоминанием и сомнительным ожиданием. Наконец минутная стрелка старомодных часов с медным циферблатом показывала последнюю четверть восьмого часа, и, таким образом, весьма основательно было время приготовиться к уходу. Несмотря на то что мистрис Помфрет предавалась важным мыслям, она не могла не заметить что-то, походившее на новый блеск красоты в миловидной девушке, когда последняя завязывала шляпку перед зеркалом.