Было уже более половины девятого, когда Адам и его мать разговаривали таким образом, так что, когда минут десять спустя Хетти дошла до поворота дороги, который вел к воротам фермерского двора, то она увидела Дину и Сета, приближавшихся к воротам по противоположному направлению, и подождала, пока они подойдут к ней. Они так же, как Хетти, шли несколько медленнее, ибо Дина старалась говорить слова утешения и силы Сету в эти минуты расставания. Но, увидев Хетти, они остановились и пожали друг другу руки. Сет повернул домой, а Дина продолжала идти одна.

– Сет Бид подошел бы к вам и поговорил бы с вами, милая моя, – сказала она, подойдя к Хетти, – но он сегодня очень расстроен.

Хетти отвечала пустою улыбкою, как будто она не вполне знала, что было сказано. И странный контраст представляла эта блестящая, погруженная в себя прелесть со спокойным, симпатическим лицом Дины, с ее открытым взором, говорившем, что ее сердце не жило в ее собственных сокровенных тайнах, но в чувствах, которыми оно страстно желало поделиться со всем светом. Хетти любила Дину больше, нежели любила других женщин, – могла ли она питать другое чувство к той, которая всегда обращалась к ней с ласковым словом, когда ее тетка находила какие-нибудь ошибки, и которая всегда с готовностью брала у нее из рук Тотти, крошечную, скучную Тот-ти, которую все так баловали и которая вовсе не интересовала Хетти? Дина, в продолжение всего пребывания своего на господской мызе, ни разу не обращалась к Хетти с каким-нибудь порицанием или упреком; она много говорила с ней серьезно, но это не производило на Хетти сильного впечатления, ибо она не слушала никогда, что бы ни говорила Дина, которая почти всегда гладила потом Хетти по щеке и желала помочь ей в какой-нибудь работе. Дина была для нее загадкой. Хетти смотрела на нее почти так же, как можно себе вообразить, что маленькая птичка, которая может только порхать с ветки на ветку, смотрит на полет ласточки или жаворонка. Но она вовсе не заботилась разрешать подобные загадки, как она ни старалась узнать, что означали картины в «путешествии пилигрима» или в старой Библии в целый лист, которою Марти и Томми всегда терзали ее по воскресеньям.

Подойдя к Хетти, Дина взяла ее под руку.

– Вы кажетесь очень счастливою сегодня, моя милая, – сказала она.

– Я часто буду думать о вас, когда буду в Снофильде, и видеть ваше лицо предо мною в таком виде, как теперь. Как это странно!.. Иногда, когда я совершенно одна и сижу в своей комнате, закрыв глаза, или хожу по холмам, люди, которых я видела и знала, хотя бы в продолжение немногих только дней, являются предо мною; я слышу их голоса, вижу, как они смотрят и движутся, даже вижу их почти яснее, нежели видела их в то время, когда они в действительности были со мною так, что я могла дотрагиваться до них. И тогда мое сердце влечется к ним; я сочувствую их участи как своей собственной, и ощущаю утешение, расстилая ее перед Создателем и уповая на Его любовь как в рассуждении их, так и в рассуждении меня самой. И так я вполне уверена, что вы явитесь предо мною.

Она остановилась на минуту, но Хетти не сказала ничего.

– Это было очень драгоценное время для меня, – продолжала Дина, – вчера вечером и сегодня, когда я видела таких добрых сыновей, как Адам и Сет Биды. Они обращаются с своею престарелою матерью так нежно и так заботливо! И она рассказывала мне, что делал Адам в продолжение многих лет, помогая своему отцу и брату: удивительно, каким духом благоразумия и познаний обладает он и с какой готовностью он употребляет все это в пользу тех, которые слабы. Я уверена, что у него также любящее сердце, я часто замечала между своими людьми около Снофильда, что сильные, искусные мужчины кротче других обращаются с женщинами и детьми, и я с удовольствием смотрю, когда они носят крошечных грудных детей, будто они так же легки, как маленькие птички. И крошечные дети, по-видимому, больше всего любят сильных мужчин. Я уверена, что так было бы и с Адамом Бидом, – не так ли думаете и вы, Хетти?

– Да, – сказала Хетти рассеянно, ибо ее мысли все это время находились в лесу и ей было бы трудно сказать, с чем она соглашалась. Дина видела, что она не была расположена разговаривать, да и у них не было бы и времени к тому, потому что они подошли теперь к воротам.

Тихие сумерки, с их умирающим западным красным отливом и немногими бледными борющимися звездами, покоились на фермерском дворе, где не было слышно никакого звука, кроме топота тележных лошадей в конюшне. Прошло около двадцати минут после заката солнца, домашние птицы все отправились на насест, и бульдог лежал, растянувшись на соломе, вне своей конуры, рядом с ним покоилась черная с коричневыми пятнами такса, когда шум отворявшихся ворот обеспокоил их и заставил, как добрых служителей, залаять, хотя они и не имели ясного сознания причины.

Лай произвел в доме свое действие: когда Дина и Хетти приблизились, то в дверях показалась плотная фигура с черными глазами, с румяным лицом, которое носило в себе возможность иметь чрезвычайно проницательное и время от времени в рыночные дни презрительное выражение, теперь же имело искреннее добродушное выражение, всегда являвшееся на нем после ужина. Всем известно, что великие ученые, обнаруживавшие самую безжалостную суровость в суждении об учености других людей, были мягкого и обходительного характера в частной жизни; и я слышал об ученом муже, который кротко качал близнецов в люльке левою рукою, между тем как правою осыпал самыми раздирающими сарказмами противника, обнаружившего жестокое невежество в еврейском языке. Должно прощать слабости и заблуждения. Увы! и мы им не чужды, но человек, который держится несправедливой стороны относительно такого важного предмета, как еврейская пунктуация, должен считаться врагом своего рода. В Мартине Пойзере заключалась такого же рода антитезная смесь: он имел такой отличный нрав, что обнаруживал большую нежность и уважение к своему старику отцу, чем прежде, с тех пор как последний крепостным актом завещал ему все свое имущество; никто не выказывал к своим соседям большее сострадание во всех их личных делах, как Мартин Пойзер, но относительно какого-нибудь фермера, Луки Бриттона, например, у которого не были достаточно очищены поля, который не знал начальных правил, как делать изгородь и копать рвы, и обнаруживал такую явную нераспорядительность касательно покупки зимних запасов, Мартин Пойзер был так же жесток и неумолим, как северо-восточный ветер. Луке Бриттону стоило сделать только какое-нибудь замечание, хотя бы о погоде, как Мартин Пойзер открывал в этом замечании следы нездравомыслия и полного невежества, которые так явно обнаруживались во всех его фермерских операциях. Он даже с отвращением смотрел на своего товарища, когда последний подносил ко рту оловянную пинту у выручки в трактире «Ройял Джордж» в рыночный день, и при одном лишь виде его на противоположной стороне дороги в черных глазах Пойзера являлось строгое и порицающее выражение, как нельзя более отличавшееся от отеческого взгляда, которым он встретил двух племянниц, подходивших к дверям. Мистер Пойзер курил вечернюю трубку и теперь держал руки в карманах – единственное развлечение человека, который, окончив дневной труд, еще не хочет ложиться спать.

– Ну, голубушки, вы что-то поздно сегодня, – сказал он, когда они подошли к маленькой калитке, которая вела на дорожку к кухне. – Мать уж начала беспокоиться о вас, и нашей малютке что-то нездоровится. Да как же ты оставила старуху Бид, Дина? Что, она очень убита смертью старика? Он в эти пять лет был для нее очень плохой подмогой.

– Она была очень огорчена тем, что потеряла его, – сказала Дина, – но она, кажется, стала сегодня поспокойнее. Ее сын, Адам, был дома весь день, работая над гробом для отца; а она любит, чтоб он был дома. Она говорила мне о нем почти весь день. У нее любящее сердце, хотя она и имеет очень хлопотливый и беспокойный характер. Я желала бы, чтоб у нее была более верная опора, которая служила бы ей утешением в старости.

– На Адама можно достаточно положиться в этом отношении, – сказал мистер Пойзер, не так понимая мысль Дины. – Насчет его нечего бояться: этот колос даст при молотьбе хорошее зерно. Он не из тех, у которых все солома без зерна. Я, когда угодно, готов поручиться за него в том, что он будет хорошим сыном до последней минуты. Не говорил ли он, что скоро зайдет к нам? Но войдите же, войдите, – прибавил он, давая дорогу девушкам, – мне незачем задерживать вас еще долее.

Из-за высоких строений, окружавших двор, неба было видно немного, но в обширное окно проникал свет в изобилии и ясно освещал все углы в общей комнате.

Мистрис Пойзер, сидевшая в качком кресле, которое было вынесено из гостиной направо, старалась укачать Тотти. Но Тотти не была расположена спать, и, когда вошли ее двоюродные сестры, она поднялась и показала раскрасневшиеся щеки, казавшиеся полнее обыкновенного теперь, когда их обрамляет холстяной ночной чепчик.

В просторном плетеном кресле в левом углу у камина сидел старик Мартин Пойзер, здоровый, но исхудавший и побелевший портрет плотного черноволосого сына; его голова была несколько наклонена вперед, а локти отодвинуты назад так, что позволяли всей его руке покоиться на ручке кресла. Его синий носовой платок был разостлан на коленях, как он обыкновенно делал дома, когда он не покрывал его головы. И он сидел, наблюдая за тем, что происходило, спокойным внешним взором здорового старого возраста, который, освободившись от всякого участия во внутренней драме, высматривает гвоздики на полу, следит за незначительнейшими движениями кого бы то ни было с упорством, не ожидающим ничего и не имеющим никакой цели, устремляет пристальный взор на мерцание пламени или на отражение солнечных лучей на стене, считает квадраты на полу, наблюдает даже за циферблатом часов и находит удовольствие в том, что открывает ритм в ударе маятника.

– Разве это время приходить домой так поздно ночью, Хетти? – сказала мистрис Пойзер. – Посмотри-ка на часы: уж скоро половина десятого. Я вот послала девушек спать с полчаса, и то было уж слишком поздно: им вот надобно встать в половине пятого, чтоб наполнить бутылки для сенокосцев и заняться печеньем. Вот тоже ребенок лежит в лихорадке – чего доброго! – и не спать, будто теперь обеденное время… и не будь твоего дяди, то некому было бы помочь мне дать лекарство ребенку… и уж были нам хлопоты с этим лекарством! Половину пролили на платье… Хорошо еще, если то, что она приняла, принесет ей пользу и не сделается ей хуже. Но люди, которые не думают о том, чтоб приносить пользу, всегда имеют счастье уклониться с пути, когда нужно делать что-нибудь.

– Я вышла еще до восьми часов, тетушка, – сказала Хетти слезливым тоном, откинув слегка голову. – Но эти часы так много впереди против часов на Лесной Даче, что нельзя и знать, который час будет здесь, когда придешь домой.

– Что, тебе хотелось бы, чтоб наши часы ставились по джентльменским часам, не правда ли? Тебе хотелось бы сидеть да жечь свечу, а потом лежать в постели до тех пор, пока солнце начнет печь тебя, как огурец под рамой в парнике? Часы сегодня в первый раз только идут вперед – не правда ли?

Дело было в том, что Хетти действительно забыла различие между часами, когда сказала капитану Донниторну, что выходит в восемь, и это-то обстоятельство, притом же ее медленная ходьба заставили ее прийти почти получасом позже обыкновенного. Но затем внимание ее тетки было отвлечено от этого заботливого предмета крошкою Тотти, которая, заметив наконец, что прибытие кузин, вероятно, не доставит ей ничего удовлетворительного, в частности, начала плакать и чрезвычайно громко кричать:

– Мама, мама!

– Ну, полно, милочка, мама здесь, мама и не хочет уйти от тебя. Тотти будет послушная девочка и заснет теперь, – сказала мистрис Пойзер, откидываясь и качая кресло и стараясь прижать Тотти к себе.

Ни Тотти только кричала все громче и говорила:

– Не качайте, не качайте!

Таким образом мать с удивительным терпением, которое любовь дает самому пылкому характеру, снова занялась ребенком, прижала щеку к холстинному чепчику и целовала его и забыла о дальнейших выговорах Хетти.

– Ну, Хетти, – сказал Мартин Пойзер примирительным тоном, – ступай ужинать в запасную, потому что все вещи уж убраны; потом приди сюда подержать ребенка, пока тетка разденется: ребенок без матери не ляжет спать. Я думаю, и ты можешь поесть чего-нибудь, Дина, ведь у них-то там нет больших запасов.

– Нет, благодарю, дядюшка, – сказала Дина, – я сытно поела перед уходом. Мистрис Бид непременно хотела попотчевать меня пирогом.

– Я не хочу ужинать, – сказала Хетти, снимая шляпку. – Я подержу тотчас Тотти, если я нужна тетушке.

– Как, что ты вздор-то городишь! – сказала мистрис Пойзер. – Уж не думаешь ли ты, что можешь жить и не евши и насытить желудок, прикалывая к голове красные ленты? Ступай сию же минуту и поужинай, дитя мое, там ты найдешь хороший кусочек холодного пудинга в шкафу, именно то, что ты так любишь.