Джордж Элиот - Адам Бид

Между тем как Дина раздевалась и надевала ночное платье, это чувство, относительно Хетти, возрастало с болезненною силою, ее воображение создало терновый кустарник греха и горести, и она видела как бедное создание боролось в нем, истерзанное и обагренное кровью, со слезами отыскивая избавления и не находя нигде. Таким-то образом, воображение и симпатия Дины боролись постоянно, возвышая друг друга. Она почувствовала глубокое, горячее желание пойти теперь и излить перед Хетти все слова нежного предостережения и просьбы, которые быстро сменялись в ее голове. Но, может быть, Хетти спала уже. Дина приложила ухо к перегородке и все еще слышала слабый шум, который убедил ее в том, что Хетти еще не была в постели. Но она еще медлила, она не была вполне уверена в божественном указании; голос, приказывавший ей идти к Хетти, был, казалось, не сильнее другого голоса, говорившего, что Хетти была утомлена и что если она пойдет к ней теперь в несвоевременную минуту, то Хетти с большим еще упрямством скроет все, что у нее на сердце. Дина не довольствовалась этими внутренними голосами, ей нужно было более верное указание. Ей было довольно светло для того, чтоб открыть священное писание и различить текст настолько, чтоб она могла знать, что он скажет ей. Она знала физиономию каждой страницы и могла сказать, на какой книге открыла, иногда даже на какой главе, несмотря на заглавие или число. То была небольшая толстая Библия, совершенно скруглившая-ся по краям. Дина положила ее боком на выступ окна, где свет падал сильнее, и потом открыла ее указательным пальцем. Первые слова, на которые она посмотрела, были следующие вверху левой страницы: «И все они плакали горько, бросились на шею Павла и целовали его».

Этого было достаточно для Дины; Библия открылась на памятном прощании в Эфесе, когда Павел почувствовал потребность излить сердце в последнем увещании и предостережении. Она не медлила долее: тихо отворив свою дверь, вышла и постучалась к Хетти. Мы знаем, что ей пришлось постучаться два раза, ибо Хетти нужно было погасить свечи и сбросить черный кружевной шарф; но после второго удара дверь отворилась немедленно. Дина сказала: «Можно мне войти, Хетти?», и Хетти, молча (ибо она смутилась и была недовольна) отворила дверь шире и впустила Дину в комнату.

Что за странный контраст представляли обе девушки, достаточно видимый при смешении сумерек и лунного света: Хетти, у которой разгорелись щеки и глаза сверкали от ее воображаемой драмы, прелестная шея и руки были открыты, волосы падали сбившимися локонами частью на спину, частью закрывали ее побрякушки в ушах, и Дина, которая была одета в длинное белое платье, бледное лицо которой выражало подавленное волнение и почти походило на лицо прекрасного трупа, куда возвратилась душа, исполненная высоких тайн и высокой любви. Они были почти одинакового роста; Дина казалась несколько выше, когда она обвила Хетти рукою за талию и поцеловала ее в лоб.

– Я знала, что ты еще не легла, моя милая, – сказала она своим сладким, чистым голосом, который подействовал на Хетти раздражающим образом, смешиваясь с ее угрюмым беспокойством, как музыка с бренчащими цепями, – потому что я слышала, как ты ходила; и мне очень хотелось поговорить еще раз с тобою сегодня, ибо это последняя ночь, которую я провожу здесь, и мы не знаем, что может случиться завтра и разлучить нас друг с другом. Не посидеть ли мне у тебя, пока ты уберешь волосы?

– О да, – сказала Хетти, торопливо поворачиваясь и придвигая другой стул в комнате, обрадованная, что Дина показывала вид, будто не замечает ее серег.

Дина села, и Хетти стала расчесывать волосы, чтоб потом заплести их наверх, и расчесывала с видом чрезвычайного равнодушия, свойственным смущенному самосознанию. Но выражение глаз Дины мало-помалу облегчило ее; они, казалось, не замечали никаких подробностей.

– Милая Хетти, – сказала она, – сегодня совершенно невольно пришли мне мысли, что ты, может быть, будешь когда-нибудь находиться в несчастье – несчастье определено нам всем здесь на земле, – и тогда наступает время, когда мы нуждаемся в утешении и помощи гораздо больше, нежели мы можем найти в предметах этой жизни. Я хочу сказать тебе, что, если ты когда-нибудь будешь находиться в несчастье и нуждаться в друге, который будет всегда сочувствовать тебе и любить тебя, то ты найдешь такого друга в Дине Моррис в Снофильде, и если ты придешь к ней или пошлешь за ней, то она никогда не забудет этой ночи и слов, которые говорит тебе теперь. Будешь ли ты помнить об этом, Хетти?

– Да, – сказала Хетти в некотором испуге. – Но отчего ты думаешь, что со мной случится несчастье? Знаешь ты что-нибудь?

Хетти, надев чепчик, села, и теперь Дина наклонилась вперед и взяла ее за руки, когда отвечала:

– Потому что, моя милая, несчастье постигает нас всех в этой жизни. Так мы привязываемся сердцем к вещам, а между тем на то, чтоб мы имели их, нет Божьей воли, и мы горюем об этом; мы лишаемся людей, которых любим, и не находим радости ни в чем, потому что они не с нами; приходит болезнь – и мы томимся под гнетом нашего слабого тела, мы заблуждаемся и идем по дурному пути и сами навлекаем несчастье на себя и на ближних. Из родившихся в этом мире нет ни мужчины, ни женщины, которым не были бы определены какие-нибудь из этих испытаний, и я чувствую, что некоторые из них случатся и с тобой. И я желаю, чтоб, пока молода, ты искала силы у твоего Небесного Отца, тогда ты могла бы иметь опору, которая не оставит тебя, когда придет твой черный день.

Дина остановилась и опустила руки Хетти, чтоб не мешать ей. Хетти сидела совершенно спокойно. Она не чувствовала в душе своей никакого ответа на заботливое расположение Дины к ней. Но слова Дины, произнесенные с торжественною, патетическою ясностью, возбудили в ней холодный ужас. Ее румянец исчез, и она стала почти бледна; она чувствовала робость, обладая сладострастным, ищущим удовольствия характером, который трепещет при одном намеке на страдания. Дина заметила произведенное ею впечатление, и ее нежное заботливое увещание стало еще серьезнее, пока Хетти, исполненная неопределенного ужаса о том, что с нею некогда может случиться что-нибудь дурное, не начала плакать.

Мы обыкновенно говорим, что в то время, как низшая природа никогда не может понять высшую, высшая природа совершенно обнимает низшую. Но я думаю, высшая натура должна научиться этому пониманию, как мы научаемся искусству видеть продолжительным и тяжелым опытом, нередко с ушибами и ранами, получаемыми нами оттого, что мы схватываем предметы не с той стороны, и воображаем себя дальше от них, чем на самом деле. Дина прежде никогда не видела, чтоб Хетти была так расстроена, и, исполненная обычной благосклонной надежды, она твердо видела, что волнение происходило по божественному внушению. Она поцеловала рыдавшую девушку и начала плакать с нею, под влиянием благодарности и радости. Но Хетти была просто в взволнованном состоянии, когда нельзя рассчитывать наверное, какое направление могут принять чувства каждую минуту, и впервые ласки Дины рассердили ее. Она нетерпеливо отпихнула ее от себя и, всхлипывая, как ребенок, сказала:

– Не говори со мной таким образом, Дина. Зачем пришла ты пугать меня? Я никогда не сделала тебе ничего дурного. Отчего же не оставишь ты меня в покое?

Дина с грустью услышала эти слова. Ее благоразумие не позволяло ей настаивать, и она только кротко сказала:

– Да, моя милая, ты устала. Я не хочу мешать тебе долее. Разденься поскорее и ляг в постель. Спокойной ночи.

Она вышла из комнаты почти так же тихо и быстро, как привидение, но едва лишь успела она подойти к своей постели, как бросилась на колени и в глубоком молчании излила все горячее сострадание, наполнявшее ее сердце.

Что до Хетти, то она вскоре опять была в лесу: мечты, которые занимали ее наяву, погрузились в жизнь сна почти еще отрывочнее и запутаннее.

Вы помните, Артур Донниторн должен исполнить обещание, которое дал самому себе: увидеться с мистером Ирвайном в пятницу утром. Он проснулся и одевается так рано, что хочет идти к нему до завтрака, а не после завтрака. Он знает, что священник завтракает один в половине десятого, так как у леди семейства назначен для завтрака другой час. Артур сделает раннюю утреннюю прогулку верхом по холмам и позавтракает с ним. За едой всегда отлично говорится.

Успехи цивилизации сделали завтрак или обед удобною и веселою заменою более беспокойных и неприятных церемоний. Мы не с такой мрачной стороны смотрим на наши ошибки, когда наш духовный отец слушает нас, сидя за яйцом и кофеем. Мы как-то определительнее сознаем, что в наш просвещенный век не требуется от джентльмена суровое покаяние и что смертный грех вовсе не несовместим с хорошим аппетитом к завтраку, что нападение на наши карманы, которое в более варварские времена было бы сделано грубым образом посредством пистолетного выстрела, стало совершенно благородным и улыбающимся делом теперь, когда оно совершается в виде прошения о займе, брошенного как вводное предложение между вторым и третьим стаканом кларета.

В старых суровых формах было, однако ж, то преимущество, что они заставляли вас исполнить решение посредством какого-нибудь явного поступка: когда вы приставили рот к одному концу отверстия в каменной стене и знаете наверное, что на другом конце есть слушающее вас ухо, то очень вероятно, что вы скажете то, что вы намеревались сказать, нежели если вы сидите, держа ноги в удобном положении под обеденным столом, с собеседником, который не будет иметь причины удивляться, если вы не имеете сказать ему ничего особенного.

Как бы то ни было, в то время, как Артур Донниторн едет извилинами по веселым тропинкам верхом при сиянии утреннего солнца, он серьезно намеревается излить душу перед священником, и резкий звук косы, раздающийся в то время, как он едет по лугу, производит на него еще более радостное впечатление, потому что он имеет честное намерение. Он с радостью видит надежду на установившуюся погоду теперь, когда наступило время для уборки сена, о чем так заботились поселяне; и участие в радости, которая касается всех, а не только одних вас, производит такое здоровое действие, что эта мысль об уборке сена действует на его расположение духа и представляет его решение делом более легким. Человек, живущий где-нибудь в городе, может, пожалуй, предполагать, что эти впечатления ощущаются только в книжке рассказов для детей, но когда вы очутились среди полей и изгородей, то невозможно сохранить последовательное равнодушие относительно простых удовольствий природы.

Артур проехал деревню Геслоп и приближался к брокетонской стороне горы, когда на повороте дороги он увидел впереди себя шагах во ста человека, которого невозможно было принять не за Адама Бида, если б даже за этим человеком не следовала по пятам серая, бесхвостая овчарная собака. Он шел своим обычным скорым шагом, и Артур приударил своего коня, чтоб догнать его, ибо в нем сохранялось еще чувство, которое он питал к Адаму с детства, чтоб не упустить случай поболтать с ним. Я не скажу, чтоб его любовь к работнику не была несколько обязана своей силой любви к покровительству: наш друг Артур охотно делал все, что было прекрасно, и любил, чтоб его прекрасные дела признавалась таковыми.

Адам, услышав ускоренный топот лошадиных копыт, оглянулся и стал ждать всадника, сняв с головы бумажный колпак с ясною улыбкою, свидетельствовавшею, что он узнал ехавшего. За братом Сетом Адам готов был сделать для Артура Донниторна больше, нежели для какого-нибудь другого молодого человека на свете. Он, вероятно, скорее решился бы потерять что-нибудь другое, только не двухфутовую линейку, которую всегда носил в кармане: то был подарок Артура, купленный на карманные деньги, когда молодой джентльмен был одиннадцатилетним белокурым мальчиком и когда он, пользуясь уроками Адама, сделал такие успехи в плотничном мастерстве и токарном искусстве, что до крайности надоедал всем женщинам в доме подарками, состоявшими из ненужных катушек и круглых коробочек. Адам гордился маленьким сквайром в те молодые дни, и его чувство только слегка изменилось, когда белокурый мальчик подрос и стал усатым молодым человеком. Я должен сознаться, что Адам был очень чувствителен к влиянию звания и готов оказывать уж особенное уважение всякому, кто пользовался большими против него преимуществами, так как он не был философ или пролетарий с демократическими идеями, а просто здоровый, умный плотник, в основе своего характера имевший обширный запас благоговения, которое заставляло его признавать все установившиеся притязания до тех пор, пока он не находил весьма ясных оснований сомневаться в них. Его голова не была набита теориями о том, чтоб привести свет в порядок, но он видел, сколько вреда происходило от зданий, выстроенных из невысушенного леса, от несведущих людей в изящных платьях, которые делали планы пристроек, мастерских и тому подобное, без всякого существенного знания дела, от нечистой столярной работы и от поспешных контрактов, которые никогда не могли быть выполнены без того, чтоб не разорить кого-нибудь; и он, с своей стороны, мысленно решился противодействовать такого роду делам. В этих случаях он не отказался бы от своего мнения перед самым многоземельным помещиком в Ломшейре или даже Стонишейре, но, за исключением этого, он считал благоразумным уступать людям, более его сведущим. Он как нельзя более ясно видел, что леса в имении заведывались весьма дурно и фермерские строения находились в срамном положении; и если б старый сквайр Донниторн спросил его: что выйдет из такого дурного управления? – то он не уклонился бы высказать свое мнение об этом; но побуждение, заставлявшее его оказывать полное уважение к «джентльмену», во все время разговора нисколько не уменьшилось бы в нем. Слово «джентльмен» производило на Адама чарующее влияние; и как он часто говорил сам: «Он терпеть не мог человека, думавшего, что сделается важным барином, если станет петушиться с людьми, которые лучше его». Я должен снова напомнить вам, что в жилах Адама текла кровь крестьянина и что, так как он жил полвека назад, некоторые из его характеристических черт были обветшалыми, как вы и должны ожидать это.