Он видел ее тогда в последний раз, но надеялся, что завтра у него найдется свободного времени зайти на ферму. Сегодня, он знал, был тот день, в который она ходит на Лесную Дачу шить у горничной; итак, он постарается поработать сегодня вечером как можно больше, чтоб быть свободным завтра.

В числе других работ Адам имел надзор над некоторыми починками в той части лесной фермы, которую до настоящего времени занимал Сачелль, как управляющий, и которую, если верить слухам, старый сквайр предоставлял занять какому-то хвату в сапогах с отворотами; некоторые поселяне видели, как последний однажды проезжал верхом по парку. Что сквайр решился на починки, это можно было только объяснить его желанием получить арендатора, хотя общество, собиравшееся по субботам вечером у мистера Кассона, единогласно утверждало за своими трубками, что не найдется человека с здравым смыслом, который захотел бы взять лесную ферму, если к ней не будет присоединено больше пашни. Впрочем, как бы то ни было, починки приказано было произвести со всевозможною поспешностью; и Адам, занимаясь от мистера Берджа, выполнял приказание с обычною энергией. Но сегодня, поработав в другом месте, он мог прийти на лесную ферму только поздно после обеда. Тут он заметил, что часть старой крыши, которую он рассчитывал сохранить, села. Ясно было, что из этой части строения нельзя было сделать ничего хорошего; ее нужно было сломать до основания. Адам немедленно составил в голове план, как снова выстроить эту часть так, чтоб тут были самые удобные хлева для коров и телят и помещение для всякой утвари, и все это без больших издержек на материалы. Таким образом, когда разошлись работники, он сел, вынул свою карманную книжку и занялся черчением плана и подробным означением требовавшихся материалов, желая показать все это мистеру Берджу завтра утром и склонить его, чтоб он уговорил сквайра согласиться на предложение Адама. Сделать какое-нибудь хорошее дело, как бы оно ни было мало, всегда было удовольствием для Адама, и он сидел на отрубке, над книгою, лежавшею на чертежном столике, по временам тихо посвистывая и поворачивая голову набок с едва заметною улыбкою самодовольства, даже гордости, потому что если Адам любил хорошее дело, он также любил и думать: «Я сделал это!» Я полагаю, что те только люди свободны от этой слабости, которые никакую работу не могут назвать своею собственною. Было уж почти семь часов, когда он кончил и опять надел свою куртку. Окинув кругом глазами всю работу, он заметил, что Сет, который работал здесь сегодня, забыл взять с собою свою корзинку с инструментами. «Вот хорошо, парень-то оставил здесь свои инструменты, – подумал Адам, – а он должен работать в мастерской завтра. Ну, есть ли на свете такой рассеянный малый! Он непременно забыл бы голову, если б она не была прикреплена у него к плечам. Ну, счастье еще, что они попались мне на глаза: я снесу их домой».

Строения лесной фермы находились на самом конце парка, на расстоянии десяти минут ходьбы от аббатства. Адам приехал туда на своем пони, намереваясь по дороге домой подъехать к конюшням и оставить там свою лошадку. У конюшен он встретил мистера Крега, пришедшего посмотреть на новую лошадь капитана, на которой последний должен был уехать послезавтра. Мистер Крег задержал Адама, чтоб рассказать, как все слуги должны будут собраться у ворот двора и пожелать молодому сквайру всякого благополучия в то время, как он выедет из дома, так что, когда Адам вышел в парк, бросив корзинку с инструментами на плечи, солнце уже почти садилось, посылая горизонтальные багровые лучи между большими стволами старых дубов и украшая каждое голое местечко земли мимолетным блеском, который придавал этому местечку вид брильянта, брошенного на траву. Ветер теперь стих, и только легкий ветерок шевелил листьями с тонкими стебельками. Кто просидел дома весь день, был бы рад пройтись теперь; но Адам достаточно был на чистом воздухе и желал сократить свой путь домой. Он для того намеревался пройти парк поперек и пройти чрез рощу, где не был уже несколько лет. Он быстро прошел парк, идя по тропинкам между папоротником, сопровождаемый по пятам Джипом; он не останавливался любоваться великолепными изменениями света, даже едва заметил это… а между тем чувствовал присутствие его каким-то тихим, счастливым благоговением, которое сливалось с его деловыми труженическими мыслями. И как мог он не чувствовать этого? Даже олени чувствовали это и становились робче.

Мало-помалу мысли Адама возвратились к тому, что говорил мистер Крег об Артуре Донниторне; он рисовал себе его отъезд и перемены, которые могут случиться к тому времени, когда он возвратится; затем его мысли с любовью представили ему старые сцены товарищества, существовавшего между Адамом и молодым сквайром в детстве, остановились на добрых качествах Артура, которыми Адам гордился, как все мы гордимся добродетелями людей, стоящих в обществе выше вас и обращающихся с нами с уважением. Счастье такого сердца, как у Адама, заключающего в себе большую потребность любви и благоговения, столько зависит от того, что оно может думать о чувствовать о других! И Адам не составил себе идеального мира умерших героев, он немного знал о жизни людей прошедшего времени, он должен был отыскивать себе людей, к которым мог бы привязаться с любовью и благоговением, между теми, с которыми обращался. Приятные мысли об Артуре придали более обыкновенного кроткое выражение его смелому, грубому лицу; может быть, они были также причиною, по которой Адам, отворив старые зеленые ворота, при входе в рощу остановился, чтоб потрепать Джипа и сказать ему ласковое слово.

После этой паузы он снова тронулся в путь по широкой извилистой дорожке, которая вела через рощу. Что за дивные буки! Адам больше всего приходил в восторг от прекрасного дерева. Как зрение рыболова становится проницательнее на море, так и деревья могли прояснить чувства Адама гораздо лучше, чем другие предметы. Он помнил их, как живописец помнил все крапинки и свили на их коре, все кривизны и узлы их ветвей; он даже часто, стоя и любуясь ими, измерял их вышину и объем с математическою точностью. Таким образом, нам не покажется странным, что Адам, несмотря на свое желание возвратиться домой скорее, не мог не остановиться перед любопытным огромным буком, который увидел перед собой на повороте дороги; он непременно хотел убедиться в том, что это было только одно дерево, а не два, сросшиеся вместе. Всю жизнь свою он помнил эти минуты, когда спокойно рассматривал бук, как человек помнит последний взор, брошенный им на родной кров, где протекла его юность, прежде чем он достиг поворота дороги и родной дом исчез у него из виду. Бук стоял у последнего поворота, где роща оканчивалась сводом из ветвей, из которого открывался вид на восточную сторону; и, когда Адам отошел от дерева, намереваясь продолжать путь, его взор упал на две фигуры шагах в двадцати перед ним.

Он остановился неподвижно, как статуя, и почти так же побледнел. Две фигуры стояли одна против другой, держась за руки, как бы прощаясь. В то время как они наклонились друг к другу, чтоб поцеловаться, Джип, бежавший по хворосту, выскочил на дорогу и, заметив их, издал резкий лай. Они, вздрогнув, разошлись… одна бросилась к воротам и торопливо вышла из рощи, другая, повернувшись, медленно, как бы прогуливаясь, стала подходить к Адаму, который все еще стоял, пораженный и бледный, крепче сжимая палку, на которой держал корзинку с инструментами на плече, и устремив на приближавшуюся фигуру взгляд, в котором удивление быстро сменялось свирепостью.

Лицо Артура Донниторна горело – он, по-видимому, был очень взволнован. Артур старался заглушить неприятные чувства тем, что выпил сегодня за обедом вина несколько более обыкновенного и теперь все еще находился под довольно льстивым влиянием напитков, так что смотрел на эту вовсе нежеланную встречу с Адамом не так строго, как это случилось бы во всякое другое время. Впрочем, хорошо еще, что именно Адам увидел его вместе с Хетти: он был умный малый и не разболтает об этом другим. Артур был уверен, что отделается от него шуткой и сразу удовлетворительно объяснит дело. И вот он небрежно подвигался к Адаму с обдуманною беспечностью; его горевшее лицо, его вечернее платье и тонкое белье, его белые, покрытые кольцами руки, полузасунутые в карманы жилета, – все это освещалось странным вечерним светом, который легкие облачка подхватили у самого зенита и изливали теперь между верхушками деревьев над ними.

Адам все еще оставался неподвижен, смотря на приближавшегося к нему Артура. Теперь ему было понятно все: медальон и все другое, что казалось ему сомнительным; ужасно жгучий свет открывал ему тайные буквы, изменявшие смысл прошедшего. Если б только он пошевелил мускулом, то неизбежно бросился бы на Артура как тигр; но в смутных волнениях, наполнявших эти длинные минуты, он обещал себе не следовать порыву страсти, он хотел только высказать, чего требовала справедливость. Он стоял, как бы обращенный в камень какой-то невидимою силою, но эта сила была его собственная твердая воля.

– А, Адам, – сказал Артур, – ты любовался прелестными старыми буками – не так ли? Да, но к ним нельзя приближаться с топором: это священная роща. Я встретил нашу хорошенькую Хетти Соррель, когда отправлялся в мою клетку… в эрмитаж, вон туда. Ведь не должна же она идти домой по этой дороге так поздно. Вот я и довел ее до ворот и попросил поцеловать меня за труды. Но теперь я должен отправиться назад: эта дорога дьявольски сыра. Спокойной ночи, Адам. Я увижусь с тобою завтра, чтоб проститься, ты знаешь.

Внимание Артура было слишком поглощено ролью, которую играл он сам, чтоб он вполне мог заметить выражение лица Адама. Он не смотрел Адаму прямо в лицо, но небрежно окидывал взором деревья, окружавшие его, потом поднял ногу, чтоб взглянуть на подошву своего сапога. Он старался не говорить больше ничего, он бросил достаточно пыли в глаза честного Адама и, произнеся последние слова, пошел своей дорогой.

– Позвольте, сэр, на одну минуту, – сказал Адам суровым, твердым голосом, не оборачиваясь. – Мне нужно сказать вам два слова.

Артур остановился в изумлении. Людей чувствительных скорее поразит перемена тона, чем неожиданные слова, а Артур имел всю чувствительность любящего и в то же время тщеславного характера. Его изумление возросло еще более, когда он увидел, что Адам не пошевелился, а стоял к нему спиною, как бы приглашая его возвратиться на прежнее место. Чего же хотел он? Он намеревался обратить это дело в серьезную сторону. Черт бы его побрал! Артур чувствовал, что начинал терять терпение. Покровительственное расположение всегда имеет свою более низкую сторону, и в замешательстве, причиненном негодованием и беспокойством, Артур полагал, что человек, к которому он был так благосклонен, как к Адаму, не находился в таком положении, которое давало бы ему право критиковать поведение своего покровителя. А между тем он находился под властью – как случается со всяким, чувствующим себя виноватым, – человека, мнением которого он дорожит. Несмотря на гордость и негодование, в его голосе слышались и мольба и гнев, когда он сказал:

– Чего ты хочешь, Адам?

– Я хочу, сэр, – отвечал Адам тем же жестким тоном, все еще не оборачиваясь, – я хочу, сэр, чтоб вы не обманывали меня вашими легкими словами. Сегодня не в первый раз встретились вы с Хетти Соррель в этой роще, и не в первый раз целовали вы ее.

Артур испытывал страх при неизвестности, насколько слова Адама основывались на знании и насколько лишь на догадках. Его негодование увеличилось от этой неизвестности, которая не дозволила ему сообразить благоразумный ответ. Возвысив голос, он резко сказал:

– Ну, сэр, так что ж?

– А вот что: вместо того чтоб поступать, как следует человеку прямому и достойному уважения, каким мы все считали вас, вы разыграли роль себялюбивого, легкомысленного негодяя. Вы знаете так же хорошо, как и я, к чему это должно привести, когда джентльмен, как вы, целует молодую женщину, как Хетти, волочится за ней и делает ей подарки, которые она должна прятать из страха, чтоб не увидели другие. И я вам повторяю, вы разыгрывали роль себялюбивого, легкомысленного негодяя, хотя эти слова режут мне сердце, и мне легче было бы лишиться правой руки.

– Я, однако ж, должен сказать тебе, Адам, – отвечал Артур, обуздывая возраставший гнев и стараясь снова возвратиться к небрежному тону, – ты не только чертовски дерзок, но и городишь вздор. Всякая хорошенькая девушка не так глупа, как ты, чтоб предполагать, будто если джентльмен восхищается ее красотою и обращает на нее некоторое внимание, то у него на уме что-нибудь особенное. Всякий мужчина любит пошутить с хорошенькой девушкой, и всякая хорошенькая девушка любит, чтоб с нею шутили. Чем большее расстояние отделяет нас друг от друга, тем меньше беды в этом, потому что в таком случае она едва ли станет обманывать себя.

– Я не знаю, что, по-вашему, значит шутить, – сказал Адам. – Если шутить, по-вашему, значит, обращаться с женщиною так, как будто вы любите ее, а между тем не любить ее вовсе, то, по-моему, так не может поступать человек честный; а что нечестно, то ведет к беде. Я не дурак, и вы не дурак, и вы знаете лучше, чем говорите. Вы знаете, можно ли дать огласку тому, как вы вели себя с Хетти без того, чтоб она не упала во мнении всех и не покрыла стыдом и беспокойствами себя и своих родственников? Какая нужда в том, что, целуя ее и делая ей подарки, вы не имели ничего особенного в мыслях? Ведь другие-то не захотят поверить, чтоб вы делали все это так. Не говорите мне также о том, что она не может обманывать себя. Я скажу вам, вы так наполнили ее сердце мыслью о вас, что, может быть, отравили ее жизнь, и она никогда не полюбит другого мужчину, который был бы для нее хорошим мужем.