Проснувшись, он лежал в постели с час, но не мог оставаться долее. Когда мы лежим в постели, то воспоминания о нашем вчерашнем дне бывают слишком тягостны для нас; если только человек может встать хотя бы для того, чтоб свистать или курить, он живет в настоящем, которое представляет известное сопротивление прошедшему; он испытывает ощущения, которые защищаются против деспотических воспоминаний. Если б можно было собрать чувства и вывести из них среднее число, то оказалось бы, конечно, что сожаление, упреки и оскорбленная гордость производят на деревенского джентльмена более легкое действие в сезон охоты и стрельбы, чем в позднюю весну и лето. Артур сознавал, что когда он поедет верхом, то почувствует в себе более мужества. Даже присутствие Пима, прислуживавшего ему с обычным уважением, действовало на него успокоительно после вчерашнего дня. При чувствительности Артура к мнению других, утрата уважения Адама наносила его самодовольству удар, который заставлял его воображать, что он упал в глазах всех. Так внезапный страх, причиненный какой-нибудь действительною опасностью, заставляет слабонервную женщину бояться даже сделать шаг вперед, потому что везде она видит одну только опасность.

Артур, вам известно, имел любящий нрав. Делать приятное своим ближним было для него столь же легко, как дурная привычка; это было простым исходом его слабостей и хороших качеств, его эгоизма и его симпатии. Он не любил видеть страдания, а любил, чтоб на нем, как на виновнике удовольствия, останавливались полные признательности взоры. Семилетним мальчиком он однажды столкнул ногою горшок с супом старика садовника без всякого другого побуждения, а только из желания пошалить, не подумав, что это был обед старика; но когда он узнал, что его поступок имел неприятное последствие, то вынул свой любимый рейсфедер и перочинный ножик с серебряным черенком из кармана и предложил их в вознаграждение. Он оставался тем же Артуром с тех пор: все оскорбления он старался заставить забыть благодеяниями. Если и была в его характере какая-нибудь горечь, то она могла проявляться только в отношении человека, который отказался бы от поданной им, Артуром, руки примирения. И может быть, наступило уже время, когда должна была подняться эта горечь. В первую минуту Артур почувствовал просто огорчение и угрызения совести, узнав, что в его отношениях к Хетти было вовлечено счастье Адама. Если б была какая-нибудь возможность сделать десятеричное удовлетворение, если б подарки или другие поступки могли возвратить Адаму довольство и уважение к нему, как к благодетелю, Артур сделал бы это не только без малейшего колебания, но чувствовал бы себя еще более связанным с Адамом и никогда не отказался делать ему вознаграждение. Но Адам не мог получить никакого удовлетворения, его страдания не могли совершенно уничтожиться; какие-нибудь примирительные поступки, совершенные быстро, не могли возвратить его уважение и привязанность. Адам стоял как непоколебимое препятствие, против которого не помогало никакое давление, как живое олицетворение того, во что Артур со страхом отказывался верить: невозможности загладить свой дурной поступок. Слова гордого презрения, отказ, которым Адам встретил протянутую ему руку, власть, которую он показал над Артуром в последнем их разговоре в эрмитаже, а более всего, воспоминание о том, что он был сшиблен с ног, – факт, с которым с большим трудом примиряется человек, если даже поражение произошло при самых геройских обстоятельствах, – все это производило в Артуре оскорбительную боль, сильнее угрызений совести. Как был бы рад Артур, если б мог убедить себя, что не причинил никакого вреда! И если б никто не говорил ему противного, он тем легче мог бы убедить себя в том. Немезида едва ли может сковать себе меч из нашей совести, из страданий, которые производят в нас страдания, причиненные нами; такой материал редко дает возможность получить из него действительное оружие. Наше нравственное чувство приучается к обычаям хорошего общества и улыбается, когда улыбаются другие. Но если какой-нибудь невежа вздумает назвать наши поступки грубыми именами, тогда Немезида способна восстать на нас. Так было и с Артуром: суждение Адама о нем, оскорбительные слова Адама разрушили доводы, которыми Артур ласкал свою совесть.

Нельзя сказать, чтоб Артур до открытия Адама был совершенно спокоен. Борьба и намерения превратились в угрызения совести и страшную тоску. Его приводило в отчаяние положение Хетти и его собственное, так как он принужден был расстаться с девушкою. Когда он составлял решения и когда уничтожал их, то всегда заботился о том, к чему может повести его страсть, и видел, что она быстро должна будет кончиться разлукою. Но, обладая слишком пылкою и нежною натурою, он не мог не страдать при мысли о расставании и постоянно чувствовал беспокойство за Хетти. Он узнал ту мечту, в которой она жила; узнал, что она мечтала быть леди, которая будет наряжаться в шелк и атлас. Когда он впервые заговорил с ней о своем отъезде, она с трепетом просила, чтоб он позволил ей ехать с ним и женился на ней. Вот это-то знание, столь тягостное для него, придавало упрекам Адама самую раздражающую язвительность. Он не сказал ни слова с целью вселять в ней обманчивые надежды; ее иллюзии все были сотканы ее собственным ребяческим воображением; но он обязан был сознаться, что они были сотканы наполовину по его собственным поступкам. И еще в последний вечер он увеличил зло, не решаясь даже намекнуть Хетти об истине: он был обязан утешать ее нежными, полными надежд словами, опасаясь повергнуть ее в страшное отчаяние. Он тонко чувствовал положение, в котором находился, чувствовал всю грусть дорогого существа в настоящем и с еще более мрачною тоской думал, какое упорство обнаружат ее чувства в будущем. Это была единственная забота, лежавшая на нем тяжелым гнетом. Всех других он мог избегнуть полным надежды самоубеждением. Вся эта история происходила в глубокой тайне; Пойзеры не имели и тени подозрения. Никто, кроме Адама, не знал о том, что случилось, да вряд ли удастся узнать об этом кому-нибудь и впредь. Артур настойчиво внушил Хетти, что если она словом или взглядом обнаружит малейшую короткость между ними, то это может иметь роковые последствия; а Адам, которому вполовину была известна их тайна, скорее поможет им скрывать, чем выдаст ее. Правда, это было несчастное дело, но незачем было делать его хуже, чем было в действительности, воображаемыми преувеличениями и предчувствием беды, которая, может быть, никогда и не случится. Временная печаль Хетти была самым дурным последствием; он решительно отклонял мысли от дурных последствий, которых неизбежность нельзя было положительно доказать. Но… но Хетти, может быть, ожидало другое беспокойство… А может быть, после этого он будет иметь возможность сделать для нее много и вознаградить ее за все слезы, которые она прольет из-за него. Выгодами, которые доставят ей его заботы о ней в будущем, она будет обязана печали, которой подвергалась в настоящем. Так, нет худа без добра. Таков уж благодетельный порядок дел на свете.

Не намерены ли вы спросить: может ли это быть тот самый Артур, который два месяца назад обладал такою свежестью чувства, такою тонкою честью, который содрогался при одной мысли оскорбить только чувство и считал решительно невозможным остановиться на какой-нибудь более положительной обиде, который полагал, что его собственное самоуважение было высшим судилищем, чем какое-либо внешнее мнение? – тот самый, уверяю вас, только при различных обстоятельствах. Наши поступки управляют нами в такой же степени, в какой мы управляем нашими поступками; и до тех пор, пока мы не знаем, какое собственно было или будет соединение внешних фактов с внутренними, по которому человек составляет критику своих поступков, нам лучше и не думать о том, что нам вполне известен его характер. В наших действиях существует ужасное понуждение, которое сначала может превратить честного человека в обманщика и потом примирить его с этою переменою по той причине, что второй дурной поступок представляется ему уже под видом единственного возможного справедливого поступка. Действие, на которое до исполнения его вы смотрели и с здравым смыслом и с свежим, неомраченным чувством, составляющим верный глаз души, рассматривается впоследствии сквозь лупу остроумного извинения, сквозь которую все вещи, называемые людьми красивыми и безобразными, представляются по своей ткани письма схожими одна с другой. Европа примиряется с fait accompli; таким же образом поступает и отдельная личность, пока это спокойное примирение не будет встревожено судорожным возмездием.

Никто не может избегнуть этого развращающего действия обиды на собственное чувство справедливости человека, и это действие оказывалось в Артуре тем значительнее, что он сознавал в себе сильную потребность в самоуважении, которое было его лучшим хранителем в то время, как его совесть находилась в спокойном состоянии. Самообвинение было для него слишком тягостно; он не мог встретить его смело. Он должен был убедить себя, что не был достоин весьма сильного порицания. Он даже стал сожалеть, что находился в необходимости обманывать Адама: этот образ поведения был так противен честности его натуры. Но потом он думал опять, что ведь ему только и оставался этот образ действия.

Но какова бы там ни была его вина, последствия ее делали его довольно несчастным: он чувствовал себя несчастным относительно Хетти, относительно письма, которое обещал написать и которое казалось в эту минуту страшно варварским поступком. А по временам сквозь все эти рассуждения с быстротой молнии пробегало внезапное побуждение страсти, увлекавшее его пренебречь всеми последствиями и увезти Хетти, все же другие соображения послать к черту.

В этом настроении духа четыре стены его комнаты были для него невыносимою тюрьмой; они, казалось, вгоняли в комнату и теснили на него весь рой противоречащих мыслей и борющихся чувств, из которых одна часть непременно рассеялась бы на чистом воздухе. Ему оставался какой-нибудь час или два, чтоб собрать свои мысли, и голова его должна быть ясна и спокойна. Верхом на Мег, упиваясь свежим воздухом этого прекрасного утра, он будет в состоянии больше владеть собою.

Прелестное животное изгибало на солнце дугою свою гнедую шею, ударяло передними ногами по песку и дрожало от удовольствия, когда господин трепал по морде, гладил его и говорил с ним ласковее обыкновенного. Артур любил Мег еще больше, потому что она не знала его тайн. Но Мег была так же хорошо знакома с душевным состоянием своего господина, как знакомы многие другие ее пола с душевным состоянием милых молодых джентльменов, которые заставляют сердца их биться трепетным ожиданием.

Артур проехал рысью около пяти миль за Лесную Дачу, пока не достиг подошвы холма, где ни изгороди, ни деревья не окаймляли дороги. Тут он бросил поводья на шею Мег и приготовился собрать свои мысли.

Хетти знала, что их вчерашняя встреча должна быть последнею перед отъездом Артура. Устроить еще одно свидание, не возбуждая подозрения, было решительно невозможно. Она, как испуганное дитя, не была в состоянии думать ни о чем, а только плакала при одном намеке на разлуку и потом поднимала лицо, чтоб ее слезы исчезли под поцелуями. Он только и мог, что утешать ее и убаюкивать, чтоб она продолжала мечтать. Письмо было бы страшно резким средством к ее пробуждению. А между тем, что говорил Адам, была истина: оно спасет ее от продолжительного заблуждения, которое может быть гораздо хуже резкого, немедленного страдания. Притом же это было и единственное средство для удовлетворения Адама, который должен быть удовлетворен по многим причинам. Если б он еще раз мог видеть ее! Но это было невозможно: между ними была такая колючая изгородь препятствий и неблагоразумие может иметь роковые последствия. А если б он мог увидеть ее еще раз, что ж вышло бы из этого хорошего? Он страдал бы еще более при виде ее отчаяния и при воспоминании о том. Вдали от него все, что окружало ее, служило для нее побудительною причиною владеть собою.

Вдруг его воображение охватил, как тень, страх, страх о том, чтоб Хетти в своей горести не сделала над собою какого-нибудь насилия, вслед за этим страхом его охватил другой, и тень стала еще мрачнее. Но он оттолкнул все эти опасения со всею силою юности и надежды. На каком основании было ему рисовать будущее такими мрачными красками? Ведь представлялось столько же вероятностей, что случится противное. По мнению Артура, он вовсе не заслуживал того, чтоб обстоятельства разыгрались дурно; до настоящего времени он никогда не думал сделать что-нибудь такое, чего бы не одобряла его совесть: его привели к этому обстоятельства. Он был безусловно уверен, что в глубине души своей был действительно добрый малый и Провидение не поступит с ним сурово.

Что бы там, однако ж, ни было, не в его власти изменить то, что должно случиться теперь: все, что он мог сделать, это принять такой образ действия, какой казался наилучшим в настоящую минуту. И он убедил себя, что этот образ действия был – уничтожить все препятствия, существовавшие между Адамом и Хетти. Может быть, ее сердце действительно после некоторого времени обратится к Адаму, как говорил последний; в таком случае во всей этой истории не было еще большой беды, если только Адам все так же пламенно желал иметь Хетти своею женой. Конечно, Адам быль обманут, и обманут таким образом, что Артур счел бы это глубоким злом, если б это совершилось над ним самим. Это рассуждение расстраивало утешительную надежду. При этой мысли щеки Артура разгорелись даже от стыда и раздражения. Но что ж оставалось делать человеку в подобной дилемме? Честь его не позволяла ему произнести хотя бы одна слово, которое могло бы повредить Хетти: его первым долгом было беречь ее. Ради своей собственной пользы он никогда не решился бы сказать или сделать что-нибудь против истины. Боже праведный! каким он был жалким глупцом, что поставил себя в такую дилемму. А между тем если только у человека были какие-нибудь извинения, так именно у него. Жаль, что последствия определяются поступками, а не извинениями.