Джордж Элиот - Адам Бид

– Э, что тут горевать! Многое множество может случиться от сегодня до будущего года Михайлова дня. Кто знает, может, к тому времени и капитан будет здесь господином, – отвечала мистрис Пойзер, смотревшая, против своего обыкновения, с точки зрения, полной надежды, на затруднения, которые произошли от ее собственных поступков, а не по вине других.

– Да я и не говорю, что надо горевать, – сказал мистер Пойзер, оставляя свой треногий стул и медленно подходя к двери, – но мне было бы досадно оставить старое место и приход, где я родился и вырос, а также и батюшка. Мне кажется, что мы оставим здесь наши корни и никогда более не врастем ни в какую почву.

Ячмень был наконец убран весь, и празднества по случаю жатвы начались, не дожидаясь печальной уборки бобов. Яблоки и орехи были собраны и снесены в запасные кладовые; из фермерских домов исчез запах сыворотки; его заменил запах варившегося пива. Леса за лесною дачею и все деревья, образовывавшие изгороди, приняли какой-то торжественный вид под мрачными нависшими облаками. Михайлов день был близок, что можно было узнать по корзинам, наполненным доверху душистыми пурпуровыми дамасскими сливами, по маргариткам, также пурпурового цвета, но несколько бледнее цвета слив, по мальчикам и девушкам, оставлявшим места или искавшим себе новой работы и бродившим вдоль пожелтелых изгородей с своими узелками под мышкою. Но хотя и наступил Михайлов день, мистер Терлэ, этот желанный арендатор, не являлся на лесную ферму, и старый сквайр под конец принужден был определить нового дворецкого. В обоих приходах было в точности известно, что план сквайра был уничтожен, так как Пойзеры отказались «поддаться», и решительный образ действий мистрис Пойзер служил самым любимым предметом разговора во всех фермерских домах, чему только содействовало частое повторение. Новость, что «Бони»[18] возвратился из Египта, была, говоря сравнительно, вовсе не интересна, и поражение французов в Италии было ничто в сравнении с поражением, претерпенным старым сквайром от мистрис Пойзер. Мистеру Ирвайну приходилось слышать толки об этом во всех домах своих прихожан, за исключением только лесной дачи. Но так как он всегда с удивительным искусством избегал ссоры с мистером Донниторном, то мог дозволить себе удовольствие посмеяться над неудачею старого джентльмена только с своею матерью. Последняя объявила, что если б она была богата, то непременно назначила бы мистрис Пойзер пожизненную пенсию и настоятельно желала пригласить ее в дом пастора для того, чтоб услышать рассказ об этой сцене из собственных уст мистрис Пойзер.

– Нет, нет, матушка, – возразил мистер Ирвайн, – со стороны мистрис Пойзер то была неправильная расправа, а официальное лицо, как я, не должно поощрять неправильной расправы. Не должно быть известным, что я знаю о происходившем споре, иначе я лишусь небольшого доброго влияния, которое имею на старого сквайра.

– Ну, мне нравится эта женщина больше, чем ее сливочные сыры, – сказала мистрис Ирвайн. – Да у нее столько духу, что его хватило бы на трех мужчин, несмотря на то что у нее такое бледное лицо, да еще она говорит такие резкие вещи.

– Резкие! Да, у нее язык точно только что выточенная бритва, притом же она говорит очень оригинально: она одна из тех женщин неученых, но с острым природным умом, которые снабжают страну поговорками. Я передавал вам великолепное выражение, которое слышал от нее, когда она отзывалась о Креге, что он походит на петуха, думающего, будто солнце взошло только для того, чтоб послушать, как он кричит. Да в этой фразе просто Эзопова басня.

– Но ведь это будет скверное дело, если старый джентльмен выгонит их с фермы через год, в Михайлов день, а? – спросила мистрис Ирвайн.

– О! это не должно случиться. Притом же Пойзер такой славный арендатор, что Донниторн, вероятно, передумает еще раз и скорее переварит свой сплин, чем выгонит его вон. Но если в Благовещение он пошлет к ним уведомление в таком смысле, то Артур и я должны подвинуть небо и землю, чтоб смягчить его. Такие старые прихожане, как они, не должны оставлять приход.

– Ах! нельзя знать, что еще может случиться до Благовещения, – сказала мистрис Ирвайн. – Уже в день рождения Артура мне кинулось в глаза, что старик стал порядочно дряхл. Ты знаешь, ведь ему восемьдесят три года: ведь это, право, уж бессовестно жить так долго. Только женщины имеют право жить до такого возраста.

– Если у них есть сыновья-холостяки, которые решительно погибли бы без них, – сказал мистер Ирвайн, смеясь и целуя у матери руку.

Мистрис Пойзер, когда ее муж выразил при случае свое предчувствие об оставлении ими фермы, также отвечала: «Нельзя знать, что еще может случиться до Благовещения»; это было одно из тех неоспоримых общих выражений, которые обыкновенно передают известное мнение, вовсе не неоспоримое.

За исключением этого предчувствия, в доме семейства Пойзер все шло по-прежнему. Мистрис Пойзер казалось, что она заметила в Хетти удивительную перемену к лучшему. Очевидно, у девушки характер стал солиднее, и по временам казалось, из нее не выжмешь слов даже тележными веревками; она гораздо меньше заботилась о своем костюме и исполняла дело с большим прилежанием, не дожидаясь приказаний. И удивительно, право, что она в это время вовсе не хотела выходить со двора; да, ее даже нелегко было уговорить к этому; и когда тетка приказала ей прекратить ее еженедельные уроки на Лесной Даче, она перенесла это без малейшего ропота или неудовольствия. Надобно было предполагать, по всему этому, что она наконец почувствовала к Адаму сердечную привязанность, и ее внезапная прихоть, состоявшая в том, что девушка непременно хотела сделаться горничной, вероятно, произошла от простой ссоры или недоразумения между ними, которое теперь уже прошло. Это можно было заключить из следующего; каждый раз, когда Адам приходил на господскую мызу, Хетти, казалось, была в лучшем расположении духа и говорила более, чем в другое время, между тем как была почти скучна, когда случайно делал визит мистер Крег или кто-нибудь другой из ее поклонников.

Даже сам Адам наблюдал за ней сначала с лихорадочным беспокойством, которое уступило потом приятному удивлению и пленительной надежде. Пять дней спустя после передачи Артурова письма он решился снова зайти на господскую ферму, и нельзя сказать, чтоб он не опасался, не будет ли ей тягостно видеть его. Ее не было в общей комнате, когда он вошел туда; он разговаривал с мистером и мистрис Пойзер несколько минуть, и его сердце изнывало под гнетом страшной мысли, что вот тотчас ему сообщат о болезни Хетти. Но вскоре послышались знакомые ему легкие шаги, и, когда мистрис Пойзер спросила: «Ну, Хетти, где ж это ты была?», Адам принужден был обернуться, хотя боялся увидеть перемену, которая должна была выразиться на ее лице. Он был просто поражен, увидев, что она улыбалась, будто ей было приятно видеть его, что с первого взгляда она казалась такою же, как всегда; на ней был только чепчик, которого он никогда не видал до этого времени, когда приходил вечером. Однако ж, продолжая смотреть на нее в то время, как она вставала то за тем, то за другим или сидела за работой, он замечал в ней некоторую перемену: щеки ее были покрыты таким же румянцем, как всегда, улыбалась она столько же, сколько в последнее время, но что-то иное было в ее глазах, в выражении ее лица, во всех ее движениях, как казалось Адаму, что-то более жесткое, более старое, менее детское. «Бедняжка! – подумал он. – Чему ж тут и удивляться: она испытала первую сердечную боль. Но, благодарение Богу, у нее довольно твердости, чтоб переносить ее!»

Проходили недели, и он видел, что она всегда была рада его приходу, обращала к нему свое милое личико, будто хотела дать ему понять, что ей было приятно видеть его, продолжала исполнять свою работу так же ровно и не обнаруживала ни малейшего признака горя. Таким образом, Адам начал предполагать, что ее привязанность к Артуру непременно была более легкого свойства, чем он вообразил себе в первые минуты негодования и беспокойства, и что она была способна считать свою ребяческую фантазию, будто Артур влюблен в нее и женится на ней, глупостью, от которой излечилась вовремя. А может быть, и сбывается то, на что он надеялся иногда в свои самые радостные минуты, может быть, ее сердце действительно обращалось с большим жаром к человеку, который, она знала, питает к ней серьезную любовь.

Вы, может быть, думаете, что Адам был вовсе не проницателен в своих толкованиях и что умному человеку никаким образом не следовало вести себя так, как он вел себя, – влюбиться в девушку, у которой в действительности не было никаких достоинств, кроме красоты, приписывать ей какие-то воображаемые добродетели, даже быть до того снисходительным, чтоб плениться ею тогда, когда она уже полюбила другого, и ловить ее ласковые взоры, как терпеливая робкая собака ждет, когда господин ее удостоит ее взгляда. Но мы должны рассудить, что в столь сложном механизме, какова природа человеческая, трудно найти правила без исключений. Конечно, мне известно правило, что умные люди влюбляются в самых умных женщин своего знакомства, видят насквозь все очаровательное обольщение кокетливой красоты, никогда не воображают себя любимыми, когда их не любят, перестают любить при первом удобном случае и женятся на женщине, которая подходит к ним во всех отношениях, так что действительно исторгают одобрение всех девиц, живущих по соседству с ними. Но даже и в этом правиле случаются иногда исключения в течение столетий, а мой друг Адам был именно таким исключением. Что касается, однако ж, меня, то я уважаю его за то нисколько не меньше. Я думаю, что глубокая любовь, которую он питал к этой прелестной, кругленькой, походившей на цветочек черноглазой Хетти, действительно вовсе не зная ее внутреннего «я», проистекала из самой силы его природы, а не из неуместной слабости. Скажите, разве это признак слабости, если производит на вас впечатление великолепная музыка, если вы чувствуете, как ее дивная гармония проникает в тончайшие извилины вашей души, в изящные фибры жизни, куда не может достигнуть никакое воспоминание, и связывает все ваше существование, прошедшее и настоящее, в одну невыразимую вибрацию, наполняя вас в одно мгновение всею нежностью, всей любовью, которая была рассеяна в тяжкие годы, сосредоточивая в одно ощущение героического мужества или покорности все тяжело заученные уроки самоотверженной симпатии, сливая вашу настоящую радость с минувшим горем и ваше настоящее горе со всеми минувшими наслаждениями? Если нет, то нельзя также назвать слабостью, если на человека производят впечатление изящные очертания щеки, шеи и рук женщины, мягкая глубина ее умоляющих глаз или очаровательная детская надутость ее губ. Красота милой женщины походит на музыку: можно ли сказать что-нибудь более? Красота имеет выражение, которое выше единственной женской души, облеченной в нее, подобно тому, как слова гения имеют более обширное значение, чем мысль, внушившая их. То, что в глазах женщины производит в нас волнение более, чем любовь женщины, это, по-видимому, могущественная любовь другого мира, которая приблизилась к нам и заговорила за себя там; округленная шея, прелестные ручки с ямочками приводят нас в волнение чем-то более, чем своею прелестью: своею близкою связью с нежностью и спокойствием, какие мы только знали в жизни. Благороднейшая натура еще, скорее всего, видит это безличное выражение в красоте (излишне было бы говорить, что некоторые джентльмены с крашеными и некрашеными бакенбардами не понимают всего этого), а по этой причине самая благородная натура бывает часто более всего ослеплена в отношении к характеру единственной женской души, которую облекает красота. Таким образ ом, я опасаюсь, что трагедия человеческой жизни, вероятно, будет еще продолжительна, вопреки нравственным философам, у которых всегда наготове лучшие рецепты для избежания всяких ошибок подобного рода.

Наш добрый Адам не умел облечь свои чувства к Хетти в громкие фразы; он не мог вырядить в них свою тайну с видом знания; вы слышали, что он прямо называл свою любовь тайною. Он только знал, что вид его возлюбленной и воспоминание о ней производило в нем глубокое волнение, касаясь источни ка всей любви и нежности, всей веры и мужества, которыми он обладал. Мог ли он представить себе, что она ограниченна, себялюбива, жестока? Он создал душу, в которую веровал, из своей собственной, а его душа была велика, нежна и чужда себялюбия.

Надежды, которые он имел в отношении к Хетти, несколько смягчили его чувства к Артуру. Он стал уверять себя, что внимание Артура к Хетти непременно было легкого свойства; конечно, даже и это было дурно: человек, находившийся в таком положении, в каком находился Артур, не должен был позволить себе это, но его внимательность непременно была проникнута какой-то игривостью, которая, вероятно, ослепила его относительно опасности его волокитства и не допустила его завладеть сердцем Хетти вполне. В то время как для Адама росли новые надежды на счастье, его негодование и ревность стали уменьшаться. Хетти не была сделана несчастною; он почти думал, что нравился ей больше всех, иногда ему даже приходила в голову мысль, что дружба, которая одно время казалась умершей навсегда, могла бы воскреснуть в будущем, и ему не придется прощаться с большими старыми лесами, напротив, он полюбил их еще более, потому что они Артуровы. Эта новая надежда на счастье, последовавшая так быстро за печальным ударом, производила опьяняющее действие на рассудительного Адама, который всю свою жизнь привык только к сильному труду и к весьма умеренным надеждам. Неужели после всего этого ему действительно выпадет спокойная доля? По-видимому, так. В начале ноября Джонатан Бердж, убедившись в невозможности заменить Адама, решился наконец предложить ему участие в делах с одним только условием, что он будет по-прежнему посвящать им свою энергию и откажется от всякой мысли вести отдельно собственное дело. Зять или не зять, Адам сделался слишком необходимым, чтоб Бердж мог расстаться с ним; его умственная работа была для Берджа гораздо важнее его ремесленного искусства, так что управление лесами не составляло почти никакой разницы в достоинстве услуг Адама. Что ж касалось до закупки леса у сквайра, то для того без труда можно было призвать третье лицо. Адам видел теперь открытым перед собою расширившийся путь успешного труда, такой путь, к какому он чувствовал честолюбивое желание даже с того времени, когда был еще мальчиком. Ему, может быть, придется строить мост, городскую ратушу или завод. Он всегда думал, что дела Джонатана Берджа по постройкам все равно что желудь, из которого могло бы вырасти большое дерево. Итак, он согласился на предложение Берджа и отправился домой; голова его была полна живых мечтаний, в которых (мой утонченный читатель, быть может, будет неприятно поражен этим) образ Хетти порхал и улыбался планам для подготовки леса по самой дешевой цене, вычислениям, насколько станет дешевле кирпич с тысячи при доставке водою, и его любимой задаче, укреплению крыш и стен чугунными перекладинами особой формы. Что ж делать! энтузиазм Адама находился в этих предметах. Наша любовь проникает наш энтузиазм, подобно тому, как электричество проникает воздух, увеличивая его силу своим тонким присутствием.