Джордж Элиот - Адам Бид

Адам вскочил с своего стула и схватил шляпу, лежавшую на столе, но потом остановился и посмотрел на мистера Ирвайна, будто хотел обратиться к нему с вопросом, который, однако ж, ему было нелегко произнести. Бартль Масси встал тихонько, повернул ключ в двери и положил его в карман.

– Что, он возвратился? – спросил наконец Адам.

– Нет еще, – отвечал спокойно мистер Ирвайн. – Положите шляпу, Адам, или вы хотите ли, может быть, выйти со мною и подышать свежим воздухом? Я думаю, вы опять не выходили сегодня.

– Вам не нужно обманывать меня, сэр, – сказал Адам, пристально смотря на мистера Ирвайна и говоря тоном гневного подозрения, – вам не нужно опасаться меня. Я желаю только правосудия. Я хочу, чтоб он чувствовал то, что чувствует она. Это его дело… Она была ребенком, и у каждого сердце радовалось при виде ее… Мне все равно, что бы ни сделала она… это он довел ее до этого. И он узнает это… он почувствует это… Если есть на небе справедливый Бог, то он почувствует, что значит ввергнуть ребенка, как она, в грех и горе…

– Я не обманываю вас, Адам, – сказал мистер Ирвайн. – Артур Донниторн не возвратился… Еще не возвратился, когда я уехал. Я оставил ему письмо: он узнает обо всем, лишь только приедет.

– Впрочем, вам это все равно, – сказал Адам с негодованием. – Вы считаете это вздором, что она лежит тут, убитая позором и горестью, и он ничего не знает о том… вовсе не страдает.

– Адам, он узнает, он будет страдать долго и горько. У него есть сердце и совесть: я не могу вполне обманываться в его характере. Я убежден… я уверен, что он пал под искушением не без борьбы. Он, может быть, слаб, но не притуплен, не холодный эгоист. Я вполне уверен, что это будет для него ударом, действия которого он будет чувствовать в продолжение всей своей жизни. Отчего вы таким образом жаждете мести? Какие бы терзания вы ни причинили ему, ей они не принесут никакой пользы.

– Нет… Боже мой, никакой! – простонал Адам, снова опускаясь на свой стул. – Да потому-то я так страшно и проклинаю все это… в том-то и заключается вся гнусность этого дела… оно никогда не может быть исправлено. Мои бедная Хетти! Никогда не будет она опять моею очаровательною Хетти, прелестнейшим творением Господа… никогда не будет она улыбаться мне… Я думал, что она любит меня… что она добра…

Голос Адама мало-помалу дошел до сиплого шепота, будто он только разговаривал сам с собою. Вдруг он отрывисто спросил, смотря на мистера Ирвайна:

– Но она не так виновна, как говорят? Ведь вы не думаете этого о ней, сэр? Она не могла сделать это.

– Мы, может быть, никогда не узнаем об этом с достоверностью, Адам, – кротко отвечал мистер Ирвайн. – В подобных случаях мы иногда основываем наш приговор на том, что нам кажется вполне достоверным, а между тем только потому, что нам неизвестен какой-нибудь ничтожный факт, наш приговор ложен. Но предположим самое худшее. Вы не имеете права говорить, что вина ее преступления падает и на него и что он должен подвергнуться наказанию. Нам, людям, не следует распределять степени нравственной вины и наказания. Мы находим невозможным избегнуть ошибок даже в простом определении, кто совершил преступление, и задача о том, насколько человек подвергнется ответственности за непредвиденные последствия своего собственного поступка, очень может заставить нас трепетать, когда мы принуждены заняться ею. Мысль о дурных последствиях, которые могут скрываться просто в эгоистической необузданности нашей воли, до того страшна, что непременно должна пробуждать чувства менее надменные, чем необдуманное желание наказания. Ваше сердце в состоянии понять это вполне, Адам, когда вы станете хладнокровнее. Не предполагайте, что я не могу войти в ваше отчаянное положение, которое влечет вас в это состояние ненависти, жаждущей мести. Но подумайте об этом: если вы захотите повиноваться вашей страсти – а это страсть, и вы сами обманываете себя, называя это правосудием, – с вами может случиться решительно то же самое, что было с Артуром, даже хуже: ваша страсть может вовлечь вас самих в ужасное преступление.

– Нет, оно не будет хуже, – сказал Адам с горечью, – я не думаю, что это хуже… я скорее сделал бы это… Я скорее совершил бы преступление, за которое мог бы пострадать сам, чем довел бы ее до того, чтоб она совершила преступление, а потом стоял бы и смотрел, как будут наказывать ее, между тем как меня оставят в покое… и все это за мгновенное удовольствие. Да если б у него было сердце мужчины, то он скорее отрубил бы себе руку, чем решился на это. Что ж, если он и не предвидел всего, что случилось! Ведь он предвидел довольно; он не имел права ожидать для нее чего-нибудь другого, кроме вреда и позора. И потом он хотел загладить это ложью. Нет, людей вешали за множество дел, которые были далеко не так гнусны, как этот поступок. Пусть человек делает что хочет; если он знает, что сам должен подвергнуться наказанию, то он не поступает и вполовину так дурно, как низкий себялюбивый трус, который облегчает для себя все, зная между тем, что наказание падет на другого.

– В этом вы снова отчасти обманываете себя, Адам. Не существует дурных дел такого рода, за которые человек может подвергнуться наказанию один; вы не можете отделить себя совершенно и говорить, что зло, находящееся в вас, не разольется. Жизнь людей так связана одна с другою, как воздух, которым мы дышим: зло необходимо распространяется так же, как и болезнь. Я понимаю весь ужасный объем страдания за этот грех, которое причинил Артур другим; но таким же образом каждый грех причиняет страдания и другим, кроме тех, которые совершили его. Порыв мщения с вашей стороны против Артура будет только новым злом, присовокупленным к тем, под которыми мы уже страдаем: вы не могли бы одни подвергнуться наказанию, вы передали бы самое страшное горе всем, кто любит вас. Ваш поступок был бы поступком слепого бешенства, который оставил бы все настоящее зло именно в том положении, в каком оно находится теперь, присовокупив к нему еще худшее зло. Вы, может быть, скажете мне, что не замышляете рокового поступка мщения, но именно чувство, находящееся в вас, порождает такие действия; и пока вы будете потворствовать ему, пока вы не будете видеть, что, обращая все свои мысли на наказание Артура, вы думаете о мщении, а не о правосудии, вы находитесь в опасности увлечься к совершению какого-нибудь великого зла. Вспомните, что вы говорили мне о ваших чувствах после того, как нанесли удар Артуру в роще.

Адам хранил молчание: последние слова вызвали живую картину прошедшего, – и мистер Ирвайн оставил его при его мыслях и заговорил с Бартлем Масси о похоронах старика Донниторна и о других незначительных предметах. Но наконец Адам повернулся и сказал более кротким тоном:

– Я еще не спросил вас о знакомых на господской ферме, сэр. Мистер Пойзер приедет сюда?

– Да, он уже приехал сегодня вечером в Стонитон. Но я не мог посоветовать ему, чтоб он повидался с вами, Адам: он сам находится в весьма расстроенном состоянии, и лучше если не увидится с вами, пока вы не станете спокойнее.

– А Дина Моррис у них, сэр? Сет говорил, что они хотели послать за ней.

– Нет. Мистер Пойзер говорил мне, что она еще не приехала, когда он оставил ферму. Они опасаются, что она, пожалуй, не получила письма. Кажется, они не знали верного адреса.

Адам несколько времени сидел в раздумье и потом произнес:

– Хотел бы я знать, приедет ли Дина повидаться с нею. Но, может быть, Пойзеры были бы недовольны этим, так как они сами не хотят навестить ее. Впрочем, она, я думаю, придет, потому что методисты очень охотно посещают тюрьмы, да и Сет говорил, что она пойдет. Дина обращалась с ней чрезвычайно нежно. Я хотел бы знать, в состоянии ли она будет сделать что-нибудь доброе. Вы никогда не видали ее, сэр?

– Да, я видел ее, я разговаривал с нею, и она очень понравилась мне. Теперь когда вы заговорили об этом, то и я желал бы, чтоб она приехала. Очень может быть, что такая кроткая, нежная женщина, как она, может уговорить Хетти открыть свою душу. Капеллан при тюрьме несколько жесток в своем обращении.

– Но все это ни к чему не поведет, если она не приедет, – сказал Адам грустно.

– Если б я подумал об этом ранее, то принял бы некоторые меры, чтоб отыскать ее, – сказал мистер Ирвайн, – но теперь, я думаю, уж слишком поздно… Теперь я должен идти, Адам. Постарайтесь отдохнуть немного ночью. Бог да благословит вас. Я увижусь с вами завтра рано утром.

На следующий день в час Адам был один в своей скучной комнатке в верхнем этаже. Его часы лежали на столе перед ним, будто он исчислял минуты, казавшиеся ему бесконечными. Он не имел никакого понятия, что, вероятно, будут говорить свидетели в суде, потому что с трепетом отдалялся от подробностей, связанных с арестом и обвинением Хетти. Смелый, деятельный человек, который быль готов ринуться во всякую опасность, но всякий труд, чтоб спасти Хетти от угрожавшей ей беды или несчастий, чувствовал, что не имел силы встретить неисправимое зло и страдание. Чувствительность, которая была возбуждающей силой, где оказывалась возможность действовать, становилась беспомощной мукой, когда он был принужден оставаться в бездействии, или иначе искала деятельного исхода в мысли о том, чтоб явить правосудие над Артуром. Энергические натуры, сильные на все мужественные поступки, нередко стремительно отступают от безнадежного страдальца, будто одарены жестоким сердцем. Их гонит всеподавляющее чувство боли, они удаляются по необузданному инстинкту, как удалились бы от чего-нибудь раздирающего. Адам заставил себя думать о свидании с Хетти, если она согласится видеть его, думая, что свидание, может быть, принесет ей облегчение, может быть, поможет ей рассеять это страшное упорство, о котором ему говорили. Если она увидит, что он не желает ей зла за все горе, которое она причинила ему, то, может быть, откроет ему свою душу. Но это решение стоило страшных усилий; он содрогался при мысли, что увидит ее изменившееся лицо, как робкая женщина содрогается при мысли о ноже хирурга, и он скорее решился теперь переносить длинные часы ожидания, чем подвергнуться тому, что казалось ему более невыносимою агонией: быть свидетелем при ее суде.

Глубокое, невыразимое страдание очень можно назвать крещением, возрождением, посвящением в новое состояние. Трогательные воспоминания, горькое сожаление, мучительная симпатия, исполненные борьбы воззвания к невидимой справедливости – все сильные волнения, наполнявшие собой дни и ночи прошлой недели и снова сжимавшиеся, как рьяная толпа, в часы этого единственного утра, заставляли Адама смотреть на все прежние годы как бы на слепое, сонное существование, и он только теперь пробудился к полному сознанию. Ему казалось, будто прежде он всегда думал, что людям вовсе не трудно страдать, будто все, что он сам вынес и называл горем прежде, было только минутным ударом, который никогда не оставлял никакой раны. Без всякого сомнения, великие мучения могут совершить дело многих лет разом, и мы можем выйти из этого крещения огнем с душой, исполненной нового благословения и нового сострадания.

– О, Боже! – простонал Адам, облокачиваясь на стол и тупо смотря прямо на часы, – и люди страдали таким же образом прежде… и бедные беспомощные молодые существа страдали, как она… А еще так недавно она казалась такою счастливой, такою красавицей… целовала их всех, своего дедушку и всех их, а они желали ей счастья… О, моя бедная, бедная Хетти, вспоминаешь ли ты об этом теперь?

Адам вздрогнул и оглянулся к двери. Злюшка стала визжать, и на лестнице послышался стук палки и шум хромой походки. Бартль Масси возвращался домой. Неужели все уже могло кончиться?

Бартль вошел тихо и, подойдя к Адаму, схватил его за руку и сказал:

– Я пришел, только чтоб посмотреть на вас, мой друг, потому что все вышли из суда на короткое время.

Сердце Адама билось так сильно, что он не был в состоянии говорить; он мог только ответить пожатию руки своего друга. Бартль, придвинув другой стул, сел против него, снял шляпу и очки.

– Никогда не случалось со мною ничего подобного, – заметил он, – никогда не выходил я из дома, не сняв очков. Я совершенно забыл снять их.

Старик произнес это пустое замечание, считая за лучшее не отвечать вовсе на волнение Адама: последний, таким образом, не прямо догадается, что в настоящее время нельзя было сообщить ничего положительного.

– А теперь, – сказал он, снова вставая, – я должен посмотреть, чтоб вы съели кусочек хлеба и выпили вина, присланного сегодня утром мистером Ирвайном. Он рассердится на меня, если вы не попробуете. Ну-ка, – продолжал он, принося бутылку и хлеб и наливая в чашку вина, – мне и самому хочется перекусить немножко. Выпейте глоток со мною, друг мой, выпейте!

Адам тихонько оттолкнул от себя чашку и умоляющим тоном произнес:

– Расскажите мне, мистер Масси, расскажите мне все. Была она там? Началось?