– Да, мой друг, да… это происходило все время с тех пор, как я ушел в первый раз. Но оно идет очень медленно. Адвокат, которого взяли для ее защиты, беспрестанно ставит палку в колесо, чтоб остановить его, когда только может, и много задает работы расспросами свидетелей и спорами с другими юристами. Вот все, что он может сделать за деньги, которые заплатили ему, а ведь сумма-то немаленькая. Но он ловкий человек, у него такие глаза, что он мог бы в одну минуту подобрать все иголки в соломе. Если у человека нет чувств, то быть слушателем в суде так же хорошо, как слушать ученые прения, но нежное сердце делает нас тупыми. Я готов был бы навсегда расстаться с арифметикой только для того, чтоб принесть вам добрые вести, мой бедный друг.

– Но разве, по-видимому, дело принимает оборот против нее? – спросил Адам. – Скажите мне, что они говорили. Я должен знать это теперь, я должен знать, какие доказательства приводят против нее.

– До сих пор главным было свидетельство врачей и Мартина Пойзера… бедный Мартин… все в суде чувствовали к нему сострадание – это было как бы одно рыдание, когда он снова сошел с площадки. Хуже всего была та минута, когда сказали ему, чтоб он посмотрел на обвиненную, стоявшую у перил. Тяжело ему было, бедному, очень тяжело. Адам, мой друг, удар пал на него с такой же силой, как и на вас; вы должны помочь бедному Мартину, вы должны показать мужество. Выпейте теперь вина и докажите, что вы переносите ваше горе, как следует мужчине.

Бартль не мог сделать лучшего вызова. Адам с покойным и послушным видом взял чашку и немного отпил.

– Расскажите мне про ее вид, – сказал он вдруг.

– Она казалась испуганной, очень испуганной, когда ввели ее в первый раз. Бедняжка! она впервые видела толпу и судью. И там была куча глупых женщин в нарядных платьях; руки их до самого верху были покрыты безделками, и на голове перья; они сидели неподалеку от судьи. Можно было подумать, они вырядились таким образом для того, чтоб быть пугалами и предупреждением для всякого, кто вздумал бы когда-нибудь снова связаться с женщиной; они беспрестанно приставляли к глазам стекла, смотрели и перешептывались. Но после этого она стояла, как белая картина, смотря вниз на свои руки, и, казалось, ничего не видела и не слышала. Она была бледна как полотно. Она не говорила ничего, когда ее спрашивали, виновна ли она или невиновна, и тогда за нее ответили: «Невиновна». Но когда она услышала имя своего дяди, то по всему ее телу, казалось, пробежала дрожь; когда сказали ему, чтоб он посмотрел на нее, она опустила голову, скорчилась и закрыла лицо руками. Ему стоило большого труда говорить, бедному человеку; его голос сильно дрожал. И адвокаты, которые по большей части бывают тверды, как сталь, я заметил, щадили его, как только могли. Сам мистер Ирвайн подошел к нему и вышел из суда с ним вместе. Да, великое дело в жизни человека иметь возможность поддерживать ближнего и подкреплять его в подобном несчастье.

– Бог да благословит его и вас также, мистер Масси! – сказал Адам тихим голосом, положив руку на плечо Бартли.

– Конечно, конечно, наш священник создан из хорошего металла, он издает настоящий звон, когда вы дотрагиваетесь до него. И умный человек – говорит только то, что нужно. Он не принадлежит к числу тех, которые думают, что могут утешить вас пустой болтовней, будто люди, стоящие подле несчастья и смотрящие на него, знают горе гораздо лучше тех, которым приходится переносить его. Я в свое время встречался с такими людьми на юге, когда сам был в горе. Кстати, мистер Ирвайн сам должен быть свидетелем с ее стороны и будет говорить о ее характере и воспитании.

– Но другие доказательства… что они очень свидетельствуют против нее? – спросил Адам. – Как вы думаете, мистер Масси? Скажите мне всю истину.

– Да, мой друг, да, лучше всего говорить истину. Ведь, как бы то ни было, истина все-таки откроется под конец. Доказательства докторов очень тягостны для нее, да, очень тягостны. Но с самого начала до конца она запиралась в том, что имела ребенка… эти бедные, глупые женщины… они никак не могут взять в толк, что не к чему запираться в том, что доказано. Я боюсь, это упорство вооружит против нее присяжных: они, пожалуй, не станут так сильно говорить в пользу помилования, если состоится приговор против нее. Но мистер Ирвайн и судья не оставят нетронутым ни одного камня – вы можете вполне положиться на это, Адам.

– А есть ли в суде хоть кто-нибудь принимающий, по-видимому, участие в ней и заботящийся о ней? – спросил Адам.

– Рядом с ней сидит капеллан тюрьмы, но он человек резкий, с лицом проныры, во всем противоположный мистеру Ирвайну. Тюремные капелланы, говорят, по большей части все самый дрянной разряд духовенства.

– Есть некто, кому следовало бы быть там, – сказал Адам с горечью.

Вдруг он выпрямился и пристально стал смотреть в окно, очевидно занятый какой-то новою идеей.

– Мистер Масси, – произнес он наконец, откидывая волосы с лица, – я пойду туда с вами. Я хочу идти в суд. Я был бы трусом, если б не присутствовал там. Я встану рядом с ней… я не оставлю ее, несмотря на то что она все время обманывала меня. Они не должны были бы отступаться от нее… от своей собственной плоти и крови. Мы поручаем людей милосердию Божию, а сами не обнаруживаем никакого милосердия. Я бывал жесток иногда; никогда более не буду я жесток. Я пойду, мистер Масси, я пойду с вами.

Если б Бартль и хотел возразить Адаму, то решительность последнего заставила бы старика отказаться от своего намерения. Он сказал только:

– В таком случае, закусите немножко, Адам, хоть из любви ко мне. Постойте же, дайте и мне съесть кусочек вместе с вами. А теперь закусите и вы.

Подкрепленный сильною решительностью, Адам съел кусок хлеба и выпил вина. Он был угрюм и небрит, как вчера, но опять держался прямо и более походил на Адама Бида прежнего времени.

XLIII. Приговор

Место, назначенное в то время для суда, была большая старая зала, ныне сгоревшая. Полуденный свет, падавший на сжатую массу человеческих голов, проникал сквозь ряд заостренных кверху окон, казавшихся пестрыми от мягких цветов старых цветных стекол. Угрюмого вида запыленные латы висели на высоком рельефе прямо перед мрачною дубовой галереей, находившеюся на отдаленном конце, а под широким сводом противоположного большого окна, разделенного надвое, колыхалась занавесь из старинных обоев, покрытая полинялыми меланхолическими фигурами, как бы неопределенными видениями минувшего времени. В продолжение всего года это место посещали, вероятно, тени прежних королей и королев, несчастных, лишившихся короны, заточенных; но в тот день все эти тени отлетели, и ни одна душа в огромной зале не видела ничего иного, кроме присутствия живого горя, наполнявшего собою теплые сердца.

Но это горе, казалось, чувствовалось слабо до этой минуты, когда вдруг показалась высокая фигура Адама Бида, когда его подвели к скамье обвиняемой. При ярком солнечном свете в большой зале, среди гладких обритых лиц других людей, признаки страданий, выражавшиеся на лице его, поразили даже мистера Ирвайна, который в последнее время видел Адама при тусклом свете в небольшой комнате. Жители Геслопа, присутствовавшие при суде и в своих преклонных летах рассказывавшие у своих домашних очагов историю Хетти Соррель, никогда не забывали упоминать о том, какое волнение произвело в них появление в суде Адама Бида, который был головою выше всех, окружавших его, когда он занял место подле нее.

Но Хетти не видела его. Она стояла в том же самом положении, в каком описывал и Бартль Масси, скрестив руки и пристально смотря на них. Адам не осмеливался взглянуть на нее в первые минуты, но наконец, когда внимание присутствия было отвлечено судопроизводством, он повернулся к ней лицом, твердо решившись не содрогаться.

Почему же говорили, что она так переменилась? В трупе любимого нами человека мы видим сходство, сходство, что заставляет чувствовать себя еще сильнее, потому что тут было нечто другое, чего уже нет. Вот они: очаровательное лицо и шея, темные локоны волос, длинные темные ресницы, округленные щеки и надутые губки; она была бледна и исхудала – это правда, но походила на Хетти, и только на Хетти. Другие думали, что она казалась женщиной, которую демон поразил своим жгучим взглядом, в которой он иссушил женственную душу, оставив только жесткое, отчаянное упорство. Но страстное чувство матери, этот совершеннейший тип жизни в другой жизни, составляющий сущность истинной человеческой любви, сознает бытие любимого ребенка даже в испорченном, павшем человеке, и для Адама эта бледная преступница с жестким лицом была Хетти, которая улыбалась ему в саду под ветвями яблонь, была трупом этой Хетти, на который он не решался взглянуть без трепета в первое время и от которого потом не мог отвести глаз.

Но вскоре его слух поразило нечто такое, что заставило его быть внимательным и отняло у его зрения поглощающую силу. В ложе свидетелей находилась женщина средних лет, говорившая твердым, ясным голосом. Она сказала:

– Мое имя Сара Стон. Я вдова и содержу небольшую лавочку с дозволением продавать курительный и нюхательный табак и чай в Черч-Лене в Стонитоне. Обвиненная, стоящая у перил, та самая молодая женщина, которая приходила ко мне, больная и усталая, с корзинкой на руке, и спрашивала комнатку в моем доме в субботу вечером двадцать седьмого февраля. Она приняла мою лавочку за гостиницу, потому что у двери находится вывеска, на которой изображена фигура. Когда я сказала, что не принимаю жильцов, обвиненная стала плакать и говорила, что чрезвычайно устала и не в состоянии идти в другое место, и просилась переночевать только одну ночь. Ее миловидность, ее положение, порядочный вид ее и ее платья… и беспокойство, в котором она, казалось, находилась, произвели на меня такое действие, что у меня не хватило духу отказать ей наотрез… Я попросила ее присесть, напоила чаем и спросила, куда она отправляется и где живут ее родные. Она отвечала, что идет домой к родным, что они фермеры и живут довольно далеко и что она совершила значительное путешествие, которое обошлось ей гораздо дороже, чем она предполагала, так что у нее почти не оставалось более денег в кармане, и она боялась зайти туда, где бы ей пришлось платить дорого. Она была принуждена продать большую часть своих вещей из корзинки, но с благодарностью готова была бы дать мне шиллинг за ночлег. Я не видела никакой причины, по которой не должна была дать молодой женщине переночевать у меня. У меня одна комната, но в ней две постели. Я сказала ей, что она может остаться у меня. Я думала, что ее сманили на дурную дорогу и что она попала в беду; но так как она отправлялась к родным, то я полагала, что сделаю доброе дело, если избавлю ее от новых неприятностей…

Свидетельница показала затем, что ночью родился ребенок, и подтвердила, что детское белье, показанное ей, было то, в которое она сама одела ребенка.

– Да, это именно то самое белье. Я делала его сама, и оно хранилось у меня с тех самых пор, как родился мой последний ребенок. Я довольно беспокоилась как о ребенке, так и о матери. Я как-то невольно принимала участие в ребенке и заботилась о нем. Я не послала за доктором, потому что в нем, казалось, не было нужды. Утром я сообщила матери, что она должна сказать мне имя ее родных и где они жили, чтоб я могла написать им. Она сказала, что скоро напишет им сама, только не сегодня. Несмотря на мое сопротивление, она непременно хотела встать и одеться, вопреки всему, что я ни говорила. Она отвечала, что чувствует себя довольно сильной, и удивительно, право, сколько присутствия духа она обнаруживала. Но я несколько беспокоилась о том, что мне делать с ней, и к вечеру решилась отправиться по окончании митинга к пастору и переговорить с ним об этом. Я вышла из дома около половины девятого. Я вышла не через лавочку, а через заднюю дверь, выходящую в узкий переулок. Я занимаю только нижний этаж дома, и кухня и спальня выходят в переулок. Я оставила обвиненную сидевшую у огня в кухне, с ребенком на коленях. Она не плакала и вовсе не казалась убитою, как в предшествовавшую ночь. Я видела только, что ее глаза имели какое-то странное выражение и что лицо ее несколько разгорелось к вечеру. Я боялась, чтоб у нее не сделалась лихорадка, и намеревалась, когда выйду со двора, сходить к одной знакомой женщине, опытной, и попросить ее, чтоб она пошла со мною. Вечер был очень теплый. Я не заперла двери за собой, потому что не было замка; дверь запирается только изнутри задвижкою, и когда в квартире не остается никого, то я всегда выхожу через лавочку, и я считала вовсе не опасным оставить квартиру незапертою на короткое время. Я, однако ж, замешкалась долее, чем предполагала: мне пришлось ждать женщину, чтоб она возвратилась со мною. Мы пришли в мою квартиру часа через полтора, и когда вошли, то свеча горела на том же самом месте, на каком я оставила ее, но обвиненной и ребенка не было. Она взяла с собою свой салоп и свою шляпку, но оставила корзинку с вещами… Я страшно испугалась и рассердилась на нее за то, что она ушла. Я не объявила о случившемся, не думая, что она сделает себе какой-нибудь вред, и зная, что у нее были в кармане деньги, на которые она могла получить пищу и квартиру. Мне не хотелось послать за нею констебля, так как она имела право уйти от меня, если хотела.