– Не дозволите ли вы мне пройти в тюрьму?

Он повернул голову и пристально смотрел на говорившую в продолжение нескольких минут, не отвечая.

– Я видел вас прежде, – сказал он наконец. – Помните вы проповедь на деревенском поле в Геслопе, в Ломшепре?

– Как же, сэр, помню очень хорошо. А вы не тот ли джентльмен, который тогда слушал верхом?

– Да. Зачем вы хотите войти в тюрьму?

– Мне нужно видеть Хетти Соррель, молодую женщину, приговоренную к смерти, и остаться с нею, если мне позволят. Имеете вы какую-нибудь власть в тюрьме, сэр?

– Да, я имею власть и могу приказать, чтоб вас впустили. Но разве вы знаете преступницу Хетти Соррель?

– Да, мы родственницы: моя родная тетка замужем за ее дядей, Мартином Пойзером. Но я находилась в Лидсе и узнала об этом большом несчастье так поздно, что только успела прибыть сюда сегодня. Умоляю вас, сэр, ради любви нашего Небесного Отца, позвольте мне войти к ней и остаться с нею.

– Как вы узнали что она была приговорена к смерти, когда вы только что прибыли из Лидса?

– Я видела моего дядю после суда, сэр. Он теперь отправился домой, и бедная грешница покинута всеми. Прошу вас, получите дозволение для меня остаться с ней.

– Как! вы решаетесь провести всю ночь в тюрьме? Она очень упряма и едва отвечает, когда говорят с нею.

– О, сэр! может быть, Богу еще будет угодно открыть ее сердце. Не станем медлить.

– В таком случае, пойдемте, – сказал пожилой господин, позвонив; их тотчас же впустили. – Я знаю, у вас есть ключ, которым вы открываете сердца.

Дина машинально сняла шляпку и шаль, лишь только они вошли во двор тюрьмы; она имела привычку снимать их, когда проповедовала, молилась и посещала больных, и когда они вошли в комнату тюремщика, то она положила их на стул, не думая. В ней не видно было никакого волнения; она выказывала глубокое сосредоточенное спокойствие, будто даже и в то время, как она говорила, ее душа в молитве находила невидимую опору.

Пожилой джентльмен, переговорив с тюремщиком, обратился к ней и сказал:

– Тюремщик сведет вас в келью обвиненной и оставит на ночь, если вы того желаете. Но вы не можете получить свечи в продолжение ночи: это противно правилам. Мое имя полковник Тоукли; если я могу быть вам в чем-нибудь полезен, то спросите у тюремщика мой адрес и приходите ко мне. Я принимаю некоторое участие в Хетти Соррель ради этого славного малого Адама Бида. Мне случилось видеть его в Геслопе в тот же самый вечер, когда я слышал вашу проповедь, и сегодня узнал его в суде, несмотря на его болезненный вид.

– Ах, сэр! не можете ли вы сказать мне что-нибудь о нем? Не знаете ли вы, где он живет? Мой бедный дядюшка был слишком убит горем и ничего не помнил.

– Очень близко отсюда. Я узнал о нем все от мистера Ирвайна. Он живет над лавкой жестянщика, в улице, направо от входа в тюрьму. С ним старик школьный учитель, а теперь прощайте. Желаю вам успеха.

– До свидания, сэр. Благодарю вас.

Когда Дина шла через тюремный двор с тюремщиком, стены при торжественном вечернем свете казались выше, нежели днем, и прелестное, бледное лицо в чепчике еще более обыкновенного походило на белый цветок на этом мрачном фоне. Тюремщик все время искоса посматривал на нее, но не произносил ни слова: он как-то неясно сознавал, что звук его собственного грубого голоса был бы оскорбителен в эту минуту. Он зажег свечу, когда они вошли в темный коридор, который вел к келье приговоренной, и потом, как мог учтивей, сказал:

– Теперь в келье будет, вероятно, уж почти совершенно темно, но я могу постоять немного со свечой, если хотите.

– Нет, мой друг, благодарю, – отвечала Дина. – Я хочу войти туда одна.

– Как вам угодно, – сказал тюремщик, повернув ржавый ключе в замке и отворив дверь настолько, чтоб Дина свободно могла пройти в нее.

Луч света из его фонаря упал на противоположный угол кельи, где Хетти сидела на своей соломенной постели, спрятав голову на колени. Казалось, она спала, а между тем шум замка, вероятно, разбудил ее.

Дверь снова затворилась, и в келью проникал сквозь решетку небольшого высокого окна только свет вечернего неба, при котором едва можно было различить лица людей. Дина с минуту сидела спокойно, не решаясь говорить, потому что Хетти, может быть, спала, и смотрела на неподвижную фигуру с истинною грустью. Потом она кротко произнесла:

– Хетти!

Можно было заметить слабое движение во всем существе Хетти, содрогание, произведенное как бы слабым электрическим ударом, но она не подняла головы. Дина заговорила снова голосом, сделавшимся более громким от неудержимого волнения:

– Хетти… это Дина.

Она снова заметила слабое, трепетное движение во всем существе Хетти; не открывая лица, она немного приподняла голову и как бы прислушивалась.

– Хетти… Дина пришла к тебе…

После минутного молчания Хетти медленно и робко подняла голову с колен и открыла глаза. Обе бледные девушки смотрели друг на друга: на лице одной выражалось дикое, жесткое отчаяние, лицо другой были полно грустной, тоскливой любви.

Дина бессознательно протянула руки:

– Разве ты не знаешь меня, Хетти? Разве ты не помнишь Дины?.. Неужели ты думала, что я не посещу тебя в не счастье?

Хетти пристально смотрела на лицо Дины, подобно животному, которое смотрит и смотрит, а само держится в отдалении.

– Я пришла, чтоб быть с тобою, Хетти… не оставлять тебя… остаться с тобою… быть твоею сестрой до конца.

В то время как говорила Дина, Хетти медленно встала, сделала шаг вперед, и ее охватили руки Дины.

Они стояли так долгое время, потому что ни одна из них не чувствовала побуждения снова выйти из этого положения. Хетти, без всякой определенной мысли, держалась за тот предмет, который охватывал ее теперь, в то время как она падала беспомощная в мрачную пропасть; а Дина чувствовала глубокую радость при первом признаке того, что несчастная заблудшая овца приветствовала ее любовь. Свет делался слабее в то время, как они стояли, и когда они наконец сели на соломенную постель вместе, то их лица нельзя уж было различить.

Не было произнесено ни слова. Дина ждала, надеясь, что Хетти заговорит добровольно сама; но последняя сидела, погруженная в прежнее тупое молчание, только сжимая руку, которая держала ее руку, и прильнув щекой к лицу Дины. Она не хотела оторваться от прикосновения к человеческому существу, но тем не менее продолжала опускаться в мрачную пропасть.

Дина начала сомневаться, понимает ли Хетти, кто сидел подле нее. Она подумала, что страдания и страх, может быть, лишили бедную грешницу ума. Но внутреннее чувство, как рассказывала она впоследствии, говорило ей, чтоб она не спешила с делом Господа: мы обыкновенно слишком торопимся говорить, но разве Господь не являет себя нашим безмолвным чувством, не дает чувствовать свою любовь посредством нашей? Она не знала, сколько времени они сидели таким образом, но в келье становилось все темнее и темнее, и наконец только небольшой луч бледного света остался на противоположной стене: все остальное было погружено в совершенный мрак. Но она все более и более чувствовала божественное присутствие – так, будто она сама составляла часть его и в ее сердце билось божественное сострадание и жаждало спасения этого беспомощного существа. Наконец она почувствовала внушение говорить и узнать, в какой степени сознавала Хетти настоящее.

– Хетти, – произнесла она ласково, – знаешь ли ты, кто сидит с тобою рядом?

– Да, – отвечала Хетти медленно, – это Дина.

– А помнишь ли ты то время, когда мы жили вместе на господской мызе, и ту ночь, когда я говорила, чтоб ты непременно подумала обо мне, когда будешь в несчастье, как о твоем друге?

– Да, – сказала Хетти. Потом, после некоторого молчания, присовокупила: – Но ты ничего не можешь сделать для меня. Ты не можешь заставить их сделать что-нибудь. Меня повесят в понедельник, а сегодня пятница.

Когда Хетти произнесла последние слова, она ближе прижалась к Дине, дрожа всем телом.

– Нет, Хетти, я не могу спасти тебя от этой смерти. Но разве страдание не становится менее жестоким, когда с тобою находится кто-нибудь, чувствующий за тебя… с кем ты можешь говорить и кому передать, что у тебя на сердце?.. Да, Хетти, ты опираешься на меня, ты рада, что я нахожусь с тобою.

– И ты не оставишь меня, Дина? Ты будешь подле меня?

– Нет, Хетти, я тебя не оставлю, я буду с тобою до последней минуты… Но, Хетти, в этой келье есть кто-то, кроме меня, кто-то вблизи тебя.

Хетти в испуге прошептала:

– Кто?

– Тот, Кто был с тобою во все часы горя, Кто знал все твои мысли, видел, куда ты шла, где ложилась и снова вставала, – словом, все поступки, которые ты старалась скрыть во мраке. И в понедельник, когда я не могу последовать за тобою, когда мои руки будут не в состоянии достичь тебя, когда смерть разлучит нас, Тот, Кто с нами теперь и знает все, будет тогда с тобою. Тут не существует никакого различия: в жизни или в смерти, мы всегда находимся в присутствии Господа.

– О, Дина, неужели никто не сделает для меня ничего? Неужели повесят меня в самом деле?.. Как бы то ни было, а я все-таки желала бы, чтоб меня оставили жить.

– Бедная Хетти! Смерть очень страшна для тебя. Да, я знаю, она страшна. Но если б у тебя был друг, который позаботился бы о тебе после смерти, в другом мире… любовь которого больше моей… кто может сделать все… Если б Бог, наш Отец, был твоим другом и желал избавить тебя от греха и страдания, так что ты никогда более не узнала бы ни несчастных чувств, ни боли… Если б могла верить, что Он любит тебя и готов помочь тебе, как ты веришь, что я люблю тебя и готова помочь тебе, тогда тебе не было бы так жестоко умирать в понедельник, не правда ли?

– Но я не могу ничего знать об этом, – сказала Хетти с мрачною грустью.

– Потому, Хетти, что ты запираешь от Него свою душу, стараясь скрыть истину. Любовь и милосердие Господа может победить все: наше невежество, нашу слабость и весь гнет нашей прежней нечестивости – словом, все, кроме нашего греховного упорства, за которое мы держимся и которое не хотим покинуть. Ты веришь в мою любовь и жалость к тебе, Хетти; но если б ты не допустила меня приблизиться к тебе, если б ты не захотела смотреть на меня или говорить со мной, ты лишила бы меня возможности помочь тебе: я не могла бы заставить тебя чувствовать мою любовь, я не могла бы сказать, что чувствую к тебе. Не отталкивай же любви Господа таким образом, цепляясь за грех… Он не может ниспослать на тебя благословение, пока в твоей душе есть неправда. Его всепрощающее милосердие не может достигнуть тебя, пока ты не откроешь Ему своего сердца и скажешь: «Я совершила великое преступление, Боже мой, спаси меня, очисти меня от греха». Пока ты привязана к одному лишь греху и не хочешь расстаться с ним, то грех непременно ввергнет тебя в горе после смерти, как ввергнул тебя в горе на этом свете, моя бедная, бедная Хетти! Грех влечет за собою ужас, мрак, отчаяние. Свет и благодать достигают нас, лишь только мы стряхнем с себя грех. Тогда Господь входит в нашу душу, научает нас, дарует нам силу и спокойствие. Стряхни же с себя грех теперь, Хетти, теперь же; покайся в зле, которое совершила, в грехе, в котором стала виновна перед Господом, твоим Небесным Отцом. Станем вместе на колени, потому что находимся в присутствии Господа.

Хетти последовала примеру Дины и опустилась на колени. Они все еще держали друг друга за руки и долго хранили молчание. Затем Дина сказала:

– Хетти, мы перед Богом, он ожидает, чтоб ты сказала истину.

Опять наступило безмолвие. Наконец Хетти умоляющим тоном произнесла:

– Дина… помоги мне… я не могу чувствовать так, как ты… сердце мое жестоко…

Дина держала руку, которая судорожно сжимала ее руку, и голосом, в котором слышалась вся ее душа, начала:

– Иисус, наш Спаситель, присутствующий здесь! Ты знал глубину всякой скорби, Ты вступал в этот страшный мрак, где нет Бога, и попускал сам вопль покинутых. Собери же, Господи, плоды Твоих страданий и Твоего заступничества, простри Твою руку, Бог мой, ибо в Твоей власти спасти из крайности и избавить это потерянное существо. Она окружена густым мраком: узы греха оковали ее, и она не может пошевелиться и прийти к Тебе. Она может чувствовать только, что ее сердце твердо как камень и что она беспомощна. Она со слезами обращается ко мне, твоей слабой рабе… Спаситель! это слепая мольба к Тебе. Услышь ее! Рассей мрак! Яви ей Твой образ любви и горести, как являл тому, кто отрекался от тебя! Смягчи ее жестокое сердце!

Боже мой! я веду ее, как в прежние времена приводили больных и беспомощных, и Ты исцелял их; я держу ее на руках и несу ее пред Тебя. Страх и трепет охватили ее, но она трепещет только от боли и смерти телесной. Осени ее твоим животворным духом и всели в нее новый страх, страх греха, пусть она страшится сохранять в глубине души своей это проклятое упорство, заставь ее чувствовать присутствие живого Бога, Который видит все прошедшее, для Которого мрак ясен как полдень, Который ждет теперь, в предпоследний час, чтоб она обратилась к Нему, раскаялась в своем грехе и молила о милосердии – теперь, прежде чем наступит ночь смерти и исчезнет навсегда минута прошения, подобно вчерашнему дню, который уж не возвратится.