Джордж Элиот - Адам Бид

В голосе старшего брага слышалось что-то особенное, заставившее Сета сначала украдкой посмотреть на его лицо, прежде чем он ответил.

– Это было бы несправедливо с моей стороны, если б я сказал, будто ничто не заставит ее переменить намерение, – сказал он. – Но если ты говоришь относительно меня, то я перестал уже и думать, чтоб она когда-нибудь могла быть моей женой. Она называет меня братом, и этого с меня довольно.

– Но думаешь ли ты, что она могла бы почувствовать расположение к кому-нибудь другому в такой степени, что захотела бы выйти за него замуж? – спросил Адам с некоторой робостью.

– Ну… – отвечал Сет после некоторого молчания, – в последнее время мне иногда приходила в голову мысль, что она могла бы; но Дина не допустит, чтоб расположение к творению отвлекло ее от пути, который, как она верует, указал для нее Бог. Она не из тех, которых можно было бы склонить к тому, если будет думать, что указание проистекает не от Него. Она навсегда, казалось, вполне разъяснила для себя это обстоятельство, что ее дело заключается в том, чтоб помогать другим и не иметь своего собственного дома на этом свете.

– Но предположим, – сказал Адам важно, – но предположим, что нашелся бы человек, который предоставил бы ей делать то, что она делает теперь, и не вмешивался бы ни во что, она могла бы так же хорошо выполнять свое призвание и замужем, как выполняет теперь, будучи девицею. Другие женщины такого же рода выходили же замуж, то есть не совершенно сходные с нею, а также ходившие за больными и проповедовавшие неимущим. Вот хоть бы эта мистрис Флетчер, о которой говорит она.

Новый свет озарил мысли Сета. Он повернулся и, положив руку Адаму на плечо, сказал:

– Ну, неужели ты хотел бы жениться на ней, брат?

Адам нерешительно посмотрел в пытливые глаза Сета и спросил:

– Обиделся бы ты, если б она была расположена ко мне более, нежели к тебе?

– Нет, – отвечал Сет с жаром. – Как можешь ты думать это? Неужели я так мало чувствовал твое горе, что не почувствую твоей радости?

Несколько минут длилось молчание, они продолжали идти, и затем Сет сказал:

– Мне никогда не приходило на мысль, что ты подумаешь когда-нибудь жениться на ней.

– Но выйдет ли польза из этого? – сказал Адам. – Как ты думаешь? Матушка сделала из меня то, что я не знаю, где я теперь, – таких вещей наговорила она мне сегодня утром. Она уверяет, будто Дива питает ко мне необыкновенное чувство и охотно выйдет за меня. Но я боюсь, что она говорит наобум. Я желал бы знать, заметил ли ты что-нибудь.

– Говорить об этом очень щекотливо, – сказал Сет, – и я боюсь, что могу ошибаться; притом же мы не имеем права вмешиваться в чувства людей, когда они не хотят сообщить нам о них сами.

Сет замолчал.

– Но ты сам мог бы спросить ее, – сказал он, несколько минут спустя. – Она не обиделась, когда я допрашивал ее; а ты имеешь больше права, нежели я, разве что ты только не принадлежишь к обществу. Но Дина не держится мнения тех, которые думают, что общество должно быть строго связано между собою. По ее мнению, всякий может вступать в общество, так как всякий может быть достоин вступить в царствие Божие. Некоторые из братьев в Треддльстоне недовольны за то.

– Где она проведет остальное время дня? – спросил Адам.

– Она сказала, что больше не выйдет из господской мызы сегодня, – сказал Сет, – потому что она остается там последнее воскресенье… она будет читать детям из большой Библии.

Адам ничего не сказал, но подумал: «В таком случае я схожу туда после обеда, потому что если я пойду в церковь, то все время службы мои мысли будут с нею. Сегодня уж им придется петь антифон без меня».

Было около трех часов, когда Адам вошел на двор фермы и потревожил Алика и собак в их воскресной дремоте. Алик сказал, что все ушли в церковь, кроме «молодой миссис» – так он называл Дину; но такое известие вовсе не обмануло ожиданий Адама, хотя слово «все» заключало в себе даже Нанси, молочницу, нужные дела которой редко позволяли ей ходить в церковь.

Около дома господствовала совершенная тишина; двери были все заперты, самые камни и чаны казались спокойнее обыкновенного. Адам слышал нежное капанье воды из насоса: то был единственный звук; и он постучал в дверь очень тихо, как следовало при этой тишине.

Дверь отворилась, и перед ним стояла Дина, вся вспыхнувшая от чрезвычайного удивления, увидев Адама в это время, когда она знала, что он правильно бывал в эти часы в церкви. Вчера он сказал бы ей без всякого замешательства:

«Я пришел видеть вас, Дина: я знал, что остальных нет дома».

Но сегодня что-то удержало его сказать это, и он молча протянул ей руку. Никто из них не произносил ни слова, а между тем оба желали, чтоб они могли говорить, когда Адам вошел и они сели. Дина села на стула, который только что оставила около уголка стола, близ окна, и на столе лежала книга, но она не была открыта; Дина сидела перед приходом Адама совершенно спокойно, смотря на небольшой ясный огонь в светлом камине. Адам сидел против нее на треногом стуле мистера Пойзера.

– Надеюсь, что ваша матушка не захворала снова, Адам? – спросила Дина, приходя в себя. – Сет сказал, что сегодня утром она чувствовала себя хорошо.

– Нет, сегодня у нее весьма здоровый вид, – отвечал Адам с робостью, но осчастливленный явными признаками чувства Дины при виде его.

– Вы видите, никого нет дома, – сказала Дина, – но вы подождете. Вас, без сомнения, задержало что-нибудь, что вы не пошли в церковь.

– Да… – сказал Адам, остановился и затем уже присовокупил: – Я думал о вас – вот настоящая причина.

Это признание было весьма неловкое – Адам чувствовал это, думая, что Дина должна понимать все, что он хотел сказать. Но откровенность его слов заставила ее немедленно истолковать их возобновлением братского сожаления о том, что она отправлялась отсюда, и она спокойно отвечала:

– Перестаньте заботиться и беспокоиться за меня, Адам. В Снофильде у меня всего в изобилии. И мое сердце покойно, потому что, отправляясь отсюда, я не исполняю собственной воли.

– Но если б обстоятельства переменились, Дина, – сказал Адам нерешительно, – если б вы знали вещи, которых вы, может быть, не знаете теперь…

Дина смотрела на него вопросительно, но, вместо того чтоб продолжать, он взял стул и поставил его ближе к углу стола, где сидела Дина. Она удивлялась и чувствовала страх, а в следующее мгновение она мысленно перенеслась к прошедшему: то, чего она не знала, не касалось ли несчастных, живших так далеко от них?

Адам смотрел на нее – так было сладостно смотреть ей в глаза, в которых выражался теперь самоотверженный вопрос. На мгновение он забыл, что хотел ей сообщить что-то или что ему нужно было объяснить ей, что он хотел выразить своими словами.

– Дина, – сказал он вдруг, сжимая ее руки в своих, – я люблю вас всей душою и всем сердцем. Я люблю вас после Бога, создавшего меня…

Губы и щеки Дины побледнели, и она сильно дрожала под ударом тягостной радости. Ее руки были холодны, как руки мертвеца, в руках Адама, но она не могла отдернуть их, потому что он сжимал их крепко.

– Не говорите мне, что не можете любить меня, Дина. Не говорите, что мы должны расстаться и жить в разлуке друг с другом.

Слезы дрожали на глазах Дины и начали падать, прежде чем она могла отвечать. Но она произнесла тихим, спокойным голосом:

– Да, дорогой Адам, мы должны покориться другой воле. Мы должны расстаться.

– Нет, если вы любите меня, Дина… нет, если вы любите меня, – сказал Адам страстно. – Скажите мне… скажите мне, можете ли вы питать ко мне больше чем братскую любовь?

Дина слишком сильно уповала на Божественную волю и потому вовсе не старалась привести эту сцену к концу обманом и скрытностью. Она теперь приходила в себя от первого волнения и устремила за Адама прямой, ясный взгляд, когда сказала:

– Да, Адам, мое сердце сильно влечется к вам; и по моей собственной воле, если б я не имела ясного указания к совершенно противному, я бы могла найти счастье, находясь вблизи вас и постоянно служа вам. Кажется, я должна забыть радоваться и плакать с другими, да, я должна забыть о божественном присутствии и искать только вашей любви.

Адам не стал говорить немедленно. Они сидели, смотря друг на друга в упоительном безмолвии, ибо первое сознание взаимной любви исключает другие чувства; оно требует, чтоб в нем была погружена вся душа.

– В таком случае, Дина, – сказал Адам наконец, – каким образом может быть что-нибудь противное в том, что справедливо, чтоб мы принадлежали друг другу и провели нашу жизнь вместе? Кто вселил эту великую любовь в наши сердца? Может ли что-нибудь быть священнее этого? Мы можем молить Бога быть постоянно с нами и будем помогать друг другу во всем добром. Я никогда не подумал бы стать между вами и Богом и говорить, что вы должны делать это и не должны делать то. Вы будете повиноваться вашей совести столько же, сколько повинуетесь теперь.

– Да, Адам, – сказала Дина, – я знаю, что брак есть святое состояние для тех, кто истинно призван к тому и не имеет другого влечения. Но с самого детства меня влекло к другому пути. Весь мой покой и все мои радости происходили оттого, что у меня не было моей собственной жизни, не было ни нужды, ни желаний для себя самой, и оттого что я жила только в Боге и в тех его творениях, которых горе и радость Он дал знать мне. Эти годы были весьма благословенны для меня, и я чувствую, что, если б я вняла голосу, который стал бы увлекать меня с этого пути, я отвернулась бы от света, который падал на меня, и меня охватили бы мрак и сомнение. Мы не можем благословлять друг друга, Адам, если в моей душе будут существовать сомнения и если я почувствую стремление, когда уже будет слишком поздно, к той лучшей доле, которая была дана мне некогда и которую я сложила с себя.

– Но если в ваше сердце проникло новое чувство, Дина, и если вы любите меня так, что желаете быть ближе ко мне, чем к другим людям, разве это не служит признаком, что вам, по справедливости, следует переменить вашу жизнь? Разве любовь не указывает на то, что это справедливо, если уж нет ничего другого?

– Адам, сердце мое наполнено исследованиями этого. Теперь, когда вы говорите мне о вашей сильной любви ко мне, то, что было ясно для меня, стало снова мраком. Перед этим я снова чувствовала, что мое сердце слишком влеклось к вам и что ваше сердце не было так, как мое; и мысль о вас овладела мною, так что душа утратила свою свободу и стала рабою земного чувства, что сделало меня беспокойной и поселило во мне заботу о том, что должно случиться со мной. При всяком другом чувстве я была бы довольна или незначительной взаимностью, или даже ничем; но в этом сердце мое начинало жаждать равной любви от вас. Я не сомневалась, что должна бороться против этого, как против великого искушения, и повеление было ясно, что я должна отправиться отсюда.

– Но теперь, дорогая, дорогая Дина, теперь, когда вы знаете, что я люблю вас больше, нежели вы меня, теперь все изменилось. Вы перестанете думать об отъезде отсюда, вы останетесь, станете моею дорогой женою, и я буду благодарить Бога за дарование мне жизни, как никогда не благодарил прежде.

– Адам, как трудно мне противостоять этому! Вы знаете, что это тяжело мне; но надо мною господствует великий страх. Мне кажется, будто вы простираете руки ко мне и умоляете, чтоб я пришла и успокоилась – и жила для своего наслаждения, а Иисус, страдавший за нас, стоит, смотря на меня и указывая на грешников, страдающих и горестных. Я видела это неоднократно, когда сидела в тишине и мраке, и великий ужас нападал на меня, и я опасалась, чтоб не сделалась жестокой, не полюбила себя и перестала добровольно нести крест Спасителя…

Дина закрыла глаза и легкий трепет пробежал по ее телу.

– Адам, – продолжала она, – вы не захотите, чтоб мы искали добра, изменив свету, который находится в нас, вы не можете верить, чтоб это повело к добру. Мы одинаково думаем об этом.

– Да, Дина, – отвечал Адам грустно, – никогда не стану я требовать, чтоб вы поступали против вашей совести. Но я не могу оставить надежду, что вы, может быть, станете смотреть на это иначе. Я не думаю, чтоб ваша любовь ко мне могла закрыть ваше сердце; она только будет прибавлением к тому, что вы были прежде, а не отнимет от вас прежних чувств. Мне кажется, что любовь и блаженство сходны с горем, чем более мы узнаем эти чувства, тем более можем чувствовать, какую жизнь люди ведут или могут вести, и, таким образом, будем только нежнее к ним и станем охотнее помогать им. Чем более сведений имеет человек, тем лучше будет делать свое дело; а чувство – это своего рода сведение.

Дина молчала; ее глаза, казалось, созерцали что-то видимое только ей самой. Адам, несколько минут спустя, продолжал уговаривать ее:

– И вы можете делать почти столько же, сколько вы делаете теперь. Я не попрошу вас идти со мною в церковь в воскресенье; вы пойдете, куда захотите, к людям, и будете учить их; хотя я и люблю церковь больше всего, но я не поставлю своей души над вашей, словно вам лучше следовать моим словам, чем вашей собственной совести. И вы так же можете помогать больным, у вас будет больше средств доставлять им некоторые удобства. Вы будете среди всех ваших друзей, которые любят вас, можете помогать им, быть для них благословением до их последнего дня жизни. Уверяю вас, вы были бы так же близки к Богу, как если б жили одиноко и вдали от меня.