Джордж Элиот - Адам Бид

Вы замечаете, в каком положении находилось дело. Адам жаждал увидеться с Диной; и когда такого рода желание достигает известной степени, то очень вероятно, что влюбленный решится утолить его, хотя бы ему пришлось поставить на карту все будущее.

Но может ли он причинить какой-нибудь вред, если отправится в Снофильд? Дина не может рассердиться на него за это, она не запрещала ему прийти туда; она, вероятно, ожидала его, и ему следовало навестить ее уже давно. Во второе воскресенье в октябре точка зрения на это дело так прояснилась для Адама, что он уже был на дороге в Снофильд. В то время он отправлялся туда верхом, потому что время было ему дорого, и он занял для путешествия хорошую лошадку у Джонатана Берджа.

Сколько болезненных воспоминаний пробуждала в нем эта дорога! Он часто ездил в Окбурн и часто возвращался оттуда после того первого путешествия в Снофильд, но за Окбурном серые каменные стены, изрытая земля, скудные деревья, казалось, снова рассказывали ему историю тягостного прошедшего, которое он знал так хорошо наизусть. Но никакая история не остается для нас той же самой по прошествии известного времени, или скорее мы, читавшие, не остаемся теми же самыми истолкователями. И в это утро Адам имел новые мысли, проезжая по серой стране, – мысли, придавшие уже изменившееся значение истории прошлого.

Та низкая, себялюбивая и даже богохульная душа, которая с благодарностью радуется прошлому несчастью, уничтожившему или раздавившему другого, потому что это горе стало источником непредвиденного добра для нас самих. Адам никогда не переставал сокрушаться о тайне человеческого страдания, которая пала так близко от него; он никогда не мог благодарить Бога за несчастье, обрушившееся на другого. И даже если б я был способен чувствовать эту узкую радость за Адама, я все-таки знал бы, что он сам не чувствовал ее; он покачал бы головою при таком ощущении и сказал:

«Зло остается злом и горе горем, и вы не изменили бы его свойства, если б облекли его в другие слова. Другие люди не были созданы ради меня, и я не должен думать, что это все равно, лишь бы только выходило хорошо для меня».

Но не низко чувствовать, что более полная жизнь, принесенная нам грустным опытом, заслужена нашей собственной личной долей страдания. Конечно, и невозможно чувствовать иначе, все равно как человеку с катарактом невозможно сожалеть о страшной операции, посредством которой его слабое, помраченное зрение, представлявшее ему людей деревьями, стало ясно отличать очерки и лучезарный день. Развитие высших чувств в нас самих похоже на развитие способностей: оно приносит с собою сознание увеличившейся силы; мы не можем желать возвращения к более узкому сочувствию, как живописец или музыкант не может желать возвращения к своей более несовершенной манере или философ – к своим менее полным формулам.

Что-то подобное сознанию расширившегося существования было в душе Адама в то воскресенье утром, когда он ехал верхом, при живом воспоминании минувшего. Его чувства к Дине, надежды провести жизнь с ней были отдаленной невидимой точкой, к которой привела его та тягостная поездка из Снофильда восемнадцать месяцев назад. Как ни была нежна и глубока его любовь к Хетти – а она была так глубока, что корни ее не будут вырваны никогда, – его любовь к Дине была лучше и драгоценнее для него, она выросла из полнейшей жизни, которая развилась для него из того, что он ознакомился с глубоким горем.

«У меня будто является новая сила, – думал он, – оттого, что я люблю ее и знаю, что она любит меня. Я буду всегда смотреть на нее как на свою путеводительницу к добру. Она лучше меня: в ней меньше себялюбия и тщеславия. А это чувство, когда вы можете больше ввериться другому, чем самому себе, придает вам некоторого рода свободу, и вы можете идти к своей цели без страха. До этих пор я всегда думал, что знал все лучше, чем окружавшие меня, а это жалкий род жизни, когда вы не можете надеяться, что ваши ближние помогут вам в каком-нибудь деле лучше, нежели вы сами в состоянии помочь себе».

Было уже позже двух часов после обеда, когда Адам увидел серый город на скате горы и когда он внимательно смотрел вниз, на зеленевшую долину, желая отыскать старый дом с соломенною крышею неподалеку от неблаговидной красной фабрики. При мягком сиянии октябрьского солнца ландшафт не имел такого грубого вида, как при ярком свете ранней весны, и его единственное большое очарование, общее со всеми далеко раскинувшимися безлесными областями, наполняющее вас новым сознанием находящегося над вами небесного свода, имело более кроткое, более обыкновенное успокаивающее влияние в этот почти безоблачный день. Сомнения и опасения Адама исчезли под этим влиянием, подобно тому как тонкие, в виде ткани, облака мало-помалу исчезли в ясной синеве над ним. Он, казалось, видел, как ласковое лицо Дины удостоверяло его одним своим видом во всем, что он желал знать.

Он не думал застать Дину дома в это время, но все-таки сошел с лошади и привязал ее к небольшим воротам, желая войти в дом и спросить, куда она сегодня отправилась. Он имел намерение последовать за нею и привезти ее домой. Старуха сказала ему, что она отправилась в Сломенс-Энд, деревню, находившуюся мили за три отсюда, за горой; она отправилась туда тотчас же после утренней службы, чтоб, по своему обыкновению, проповедовать там в хижине. Всякий в городе покажет ему дорогу в Сломенс-Энд. Таким образом, Адам снова сел на лошадь и поехал в город, потом остановился в старой гостинице, пообедал там на скорую руку в обществе сильно болтливого хозяина, от дружеских расспросов и воспоминаний которого он рад был освободиться как можно скорее, и наконец отправился в Сломенс-Энд. Несмотря на всю свою поспешность, он мог вырваться только около четырех часов и думал, что, так как Дина отправилась рано, он, может быть, встретит ее готовую уже возвратиться домой. Небольшая серая деревушка, имевшая вид покинутой, не защищенная густыми деревьями, открылась перед ним на далекое расстояние, прежде чем он въехал в нее. Подъехав ближе, он расслышал пение гимна. «Может быть, это последний гимн перед тем, что все разойдутся, – подумал он. – Я пойду немного назад, а потом вернусь встретить ее подальше от деревни». Он пошел назад почти до самой вершины горы, присел там на отдельном камне, прислонясь к низкой стене, и стал ожидать, когда увидит, как небольшая черная женщина выйдет из деревни и начнет подыматься на гору. Он выбрал это место почти на самой вершине горы, потому что тут был скрыт от всех взоров: вблизи не было ни хижины, ни скота, ни даже щиплющей траву овцы – ничего, кроме тихого света и тени и необъятного неба над ним.

Она не показывалась гораздо долее, чем он предполагал: он ждал по крайней мере с час, стараясь увидеть ее и думая о ней, между тем как послеобеденные тени ложились длиннее и свет становился слабее. Наконец он увидел небольшую черную фигуру, шедшую между серыми домами и мало-помалу приближавшуюся к подошве горы. Адаму казалось, что Дина шла медленно; в действительности же она шла своим обычным, легким и спокойным, шагом. Вот она вступала на извилистую дорожку, которая вела на гору, но Адам не хотел еще тронуться с места, он не хотел выйти к ней навстречу так скоро, он решился подойти к ней в этом спокойном уединенном месте. Но тут он стал опасаться, что может поразить ее слишком сильно.

«А между тем, – думал он, – она не принадлежит к числу тех, которые могут быть поражены слишком сильно; она так спокойна и тиха всегда, словно приготовлена ко всему».

О чем могла бы она думать, поднимаясь по извилистой дорожке на гору? Может быть, она нашла совершенный покой без него и перестала чувствовать потребность в его любви. Все мы трепещем, когда находимся на краю какого-нибудь решения: надежда приостанавливается, трепеща крыльями.

Но теперь наконец она была очень близко, и Адам отошел от каменной стены. Случилось, что в ту самую минуту, как он выступил вперед, Дина приостановилась и обернулась, чтоб посмотреть на деревню: кто же, взбираясь на гору, не остановится и не посмотрит назад? Адам был рад этому: с тонким инстинктом влюбленного он чувствовал, что лучше, если она прежде, чем увидит его, услышит его голос. Он подошел к ней на три шага и сказал:

– Дина!

Она вздрогнула, но не обернулась, будто не связывала звука с местом.

– Дина! – повторил Адам.

Он очень хорошо знал, что у нее было в мыслях. Она так привыкла представлять себе впечатления чисто духовными внушениями, что не искала чего-нибудь вещественного, видимого, что сопровождало бы голос.

Но при втором разе она обернулась. С каким выражением страстной любви обратились кроткие, серые глаза на мужественного черноглазого человека! Она не вздрогнула более при виде его, она не сказала ничего, но подошла к нему так, что его рука могла обвить ее стан.

И они пошли так, молча; горячие слезы струились по лицу. Адам был доволен и не произносил ничего. Дина заговорила первая.

– Адам, – сказала она, – это воля Господа. Моя душа так связана с вашею, что я живу без вас только разделенною жизнью. И в настоящую минуту, когда вы находитесь со мною и я чувствую, что сердца наши наполнены одинаковой любовью, я сознаю полноту силы переносить и делать все, что назначено нашим Небесным Отцом, которой я не сознавала прежде.

Адам остановился и посмотрел ей в искренние, любящие глаза:

– В таком случае мы больше не разлучимся, Дина, пока не разлучит нас смерть.

И они поцеловали друг друга с глубокою радостью.

Существует ли что-нибудь большее для двух душ, чем то чувство, что они соединены на всю жизнь для того, чтоб поддерживать друг друга во всяком труде, находить успокоение друг в друге во всяком горе, помогать друг другу во всякой скорби, быть вместе друг с другом в безмолвных, невыразимых воспоминаниях в минуту последней разлуки?

Немного более чем месяц спустя после этой встречи на горе, в морозное утро в исходе ноября, была свадьба Адама и Дины.

То было необыкновенное событие в деревне. Все люди мистера Берджа и все люди мистера Пойзера праздновали этот день; и большая часть из тех, для которых этот день был праздником, явилась на свадьбу в своих лучших платьях. Я думаю, едва ли найдется житель Геслопа, отдельно поименованный в нашем рассказе и еще живший в приходе в это ноябрьское утро, который не был бы или в церкви, чтоб видеть свадьбу Адама и Дины, или около церковных дверей, чтоб приветствовать молодых, когда они проходили мимо него. Мистрис Ирвайн и ее дочери ждали у церковных ворот в своей коляске (у них была своя коляска теперь), чтоб пожать руку невесте и жениху и пожелать им всякого благополучия; а за отсутствием мисс Лидии Донниторн в Бате мистрис Бест, мистер Мильз и мистер Крег считали себя обязанными быть представителями фамилии на Лесной Даче при этом случае. Дорога, пролегавшая от церкви к кладбищу, вся была занята знакомыми лицами; большая часть видела Дину в первый раз, когда она проповедовала на лугу. Неудивительно, что они принимали такое горячее участие в ее свадьбе, потому что ни у кого не было в памяти чего-нибудь, напоминавшего Дину и обстоятельства, которые свели ее с Адамом Бидом.

Бесси Кренедж, в самом нарядном чепчике и платье, плакала, хотя и не знала хорошенько о чем, потому что, как умно рассуждал ее двоюродный брат, Жилистый Бен, стоявший рядом с ней, Дина не уезжала, и если Бесси скучала, то ей лучше всего было бы последовать примеру Дины и выйти за честного малого, который готов был жениться на ней. За Бесси, у самых дверей церкви, стояли дети Пойзеров, украдкой выглядывавшие из-за углов загороженных мест, желая видеть таинственную церемонию. На лице Тотти выражалось необыкновенное беспокойство при мысли, что она увидит, как кузина Дина возвратится домой старухой; по опытности Тотти, женатые люди не были уже молодыми.

Я завидую им всем, кто видел это зрелище, когда свадебная церемония кончилась и Адам повел Дину из церкви. В это утро она не была в черном; ее тетка Пойзер никаким образом не хотела допустить, чтоб Дина отважилась на такое дурное предзнаменование, и сама подарила свадебное платье, все серого цвета, хотя и сшитое по обычному квакерскому покрою, потому что в этом Дина не хотела уступить никак. Таким образом, ее белое, как лилия, личико с выражением сладостной важности выглядывало из-под серой квакерской шляпки, не улыбаясь и не краснея, но губы ее несколько дрожали под тяжестью торжественных ощущений. Адам, прижимая к себе ее руку, шел, как, бывало, прежде, прямо и не держа головы несколько назад, как бы для того, чтоб лучше видеть новую жизнь, открывавшуюся перед ним. Не потому, чтоб он чувствовал особенную гордость в это утро, как обыкновенно бывает с женихами, – его блаженство было такого рода, что ему было почти все равно, какого мнения были люди об этом. В его глубокой радости был некоторый оттенок грусти. Дина знала это и не была огорчена.

За невестой и женихом следовали еще три пары: во-первых, Мартин Пойзер, имевший такой же веселый вид, как большой огонь, в это морозное утро, вел тихую Мери Бердж, подружку, затем шел Сет, искренно счастливый, под руку с мистрис Пойзер, а за всеми Бартль Масси с Лисбет, Лисбет в новом платье и в новом чепчике, слишком занятой гордостью о своем сыне и наслаждением, что обладала единственною дочерью, которую только желала, и потому не имевшей в голове ни малейшего предлога к жалобам.