Камиль Лемонье - Адам и Ева

– Скромный деревенский ремесленник, строящий кровлю или прилаживающий доски шкафа, совершает полезное и прекрасное дело, о котором не ведает сам. Благодаря науке измерений, он раскрыл вечный порядок природы. Он уподобился в своей простоте божественным работникам жизни.

Я внимал ему со смирением и показал колыбель и ларь.

– До этого мои руки едва прикасались к молотку.

Он похвалил работу и сказал:

– Ты был бесхитростным и вместе рассудительным мастером. Ты обрел в себе форму и искусство, думая о будущем и необходимом их назначении. Но если бы у тебя было больше опыта, ты не потратил бы на эти несложные предметы столько чудной сердцевины бука.

Собрав обломки и щепки, он обстругал их ножом и придал форму простых и затейливых фигурок.

– Адам, – воскликнула восхищенная Ева. – Разве это не похоже на хищного льва, а это на смирного быка, а вот это, погляди, чем не человечек вроде тебя?

Старец улыбнулся.

– Прежние народы также знали искусство незатейливого изображения. Никто их не учил, но оно таилось в их сердце. Может быть, это – глубокие, извечные образы, которые скрыты в нас, как символы.

Он выдолбил внутренность суковатого корня одного деревца, насыпал туда мелких камешков и закрыл отверстие палкой в виде рукоятки. Камешки глухо звучали, подобно зернышкам в сухой тыкве. Он дал погремушку Ели. Ребенок почуял игрушку и вертел ею, словно скипетром.

Это была пора, когда цвела рябина. Лес украсился красными кистями ярких лесных ягод. И старец научил нас приготовлять снадобья средства и бальзамы. Он знал древнее средство против змеиных укусов. В изобилии были у нас, благодаря его указаниям, шалфей, ромашка, валерьяна, белолист, мята и чабрец. Я удивлялся его многочисленным познаниям, и он мне сказал:

– Ты знаешь больше меня, хотя думаешь, что ничего не знаешь. Всякая наука, которая не есть жизнь, напрасна. Любовь, сделавшая из тебя мастера, помимо меня сделала тебя лекарем. Но благо старцу, проповедующему науку веков.

Он указывал мне, когда мы стояли на равнине, на светлый покров ночных небес, объяснял созвездия и говорил притчи. Мы проникали вместе в иносказательную тайну Зодиака. Весы близились к Скорпиону. Все небо усеялось ожерельями звезд. Я по знакам и сочетаниям линий следил за отблеском человеческих судеб. Борзые, вспененные Кони неслись с разметавшейся гривой вперед. Созвездия катились, подобно колесницам со склонов гор, подгоняемые неистовым Возничим. Портики, арки, искрившиеся колоннады качались над бездной океана. А огромные циркули измеряли площади треугольников, куда низвергались груды звезд. Плавно плыли Лебеди, мирно паслись стада Овнов, яростно оскаливали зубы оранжево-красные Псы и рыжие Рыси. Словно в волшебной стране, вершины гор серебрились снегами, кристально-чистые ручьи омывали долины, цвели блёстками иней и алмазов сады. А Млечный путь, казалось, опоясывал молочной лентой море. Он весь трепетал, дорогая Ева, подобно твоим набухшим персям. Мы были, как бодрствовавшие в ночь на Богоявленье пастухи, и над нами носились трагические и невинные метеоры. Стаи Гончих Собак полыхали, дворцы рассыпались в брызгах искр, колеса и мельницы рассеивали эфир.

Ближе к северу у небосклона под Альдебараном и группой Плеяд вытянул морду, словно мычал, многозвездный Единорог, а с другой стороны приближался Волопас. Недалеко от Дракона выступал коренастый Геркулес и как будто силился раздвинуть пределы мира. А золотой хребет Медведиц грозно изгибался, и лапы их яростно взрывали светящиеся борозды. Глаза наши обратились на юг. Пегас в сапфирных сандалиях шел по синему пути зенита. Альтаир, словно желанная добыча, задыхался в когтях Орла. Ниже, огромный хвост Кита погружался в пространство, как будто подметал дно моря и раздвигал до Козерога и Водолея светящиеся волны ночи.

И я сказал старику:

– Не умолкай, повествуй мне об этих мирах, которые тебе так много говорят. Их необъятность наполняет меня ужасом и восторгом. До тебя я знал только Марс, Венеру, Меркурий, Юпитер и Сатурн.

Он ответил:

– Забудь имена их, и помни об одном, единственном их имени. Все они – живая и вечная вселенная, божественно связанная с часами твоей жизни. Небо и земля, день и ночь и звезды даны тебе, как пышное убранство мира, чтобы жизнь была для тебя наслажденьем, но не числом, свидетельствующим лишь о бесконечной и не прочной нищете. Все остальное – не нужная наука. Пастырь, ведущий свое стадо через равнину под легким мерцаньем последней звезды, которую он называет в сердце своем Звездой Пастуха, знает больше, чем все остальные люди. Он наблюдает небо, чтобы научиться приметами знамениям. Он переносит гармонию и согласованность своей жизни на времена года. Он знает, что неизменные небесные знамения руководят благоденствиями и бедствиями людей. И, познавая эти знамения, он направляет свою жизнь то в ту, то в другую сторону.

От неба, завешанного то низко, то высоко плывущими облаками с лиловым или багряным сияньем, он ждет дождя и бури, града или полуденной истомы. А он ведь, не мудрейший. Я могу в свой черед, если ты желаешь, научить тебя узнавать предзнаменования. Испытуя их, ты будешь совершенствоваться в познаниях и в общении с жизнью планет.

Я слышал шелест страниц Книги Вечности. Сокровенные законы и тайные средства исцеленья мне стали ясны, Я был перенесен в начальную пору, в божественный мир первоначальной алхимии. Словно чья-то десница, вечно плетущая из облаков туманную мглу и нити дождя, осенила землю. Из шелковой ткани, погруженной в свежие водоемы лазурных вод, был соткан узорчатый, ликующий ковер лета. Дивная кисть подбирает изумительные краски, чтобы нарисовать картину бури или непорочную лазурь. А краски эти готовит для нее череда рабочих дней. То погода больна, то пышет здоровьем, и все бывает от тех же далеких причин, которые делают человека то слабым и хилым, то мощным и сильным, и час, чреватый событиями, полон грусти заката или ликованья рассвета.

Но полной мудрости я еще не достиг. Однажды я повел старика в лес и сказал ему:

– Здесь я вырублю деревья. Их тень наводит слишком много грусти на жилище. А потом я отведу русло ручья сюда по обнаженному пространству.

Он ответил мне:

– Не нарушай порядка природы. Она работает для тебя уже целые века. Она одна ведает, где должен протекать ручей и где должны царить густые тени. Ея предначертания – тайны и чудесны. Когда ты устраиваешь по своему малому разуму жизнь, – она согласует со смыслом вселенной движения земли и воды. Зерно не случайно попадает в ямку на землю, – из него вырастает дерево, которое не могло вырасти в другом месте. Небольшой листок, блестя отражением небес и колеблясь от ветра, совершает то, чего ты не выдаешь, но что необходимо для мирового порядка. И не надо задаваться вопросом: подходила ли бы гора больше к тому месту, где теперь залегает долина. Красота вещей в их взаимной согласованности не возрастает от того, что прибавляют к ней люди. Люди прикасаются к природе только, чтоб нарушить ее равновесие: их руки, полные скверны, перемещая влево то, что было направо, посягают на гармонию и таинство. Разрушенный берег оскверняет источник, воздух, ветер, волнующую сладость зари, гармонию растений и птиц. Воздушный эфир и непреложная красота времени не иссякнут никогда. Кто может сказать, что, встречаясь, времена года не чувствуют друг друга? Высокие ветви леса нужны облакам. Спокойная гладь небес, склоненная над оголенной равниной, зависит от иной причины, чем грозовые, скученные облака, завывающие на вершинах гор. Так помни же: небо и земля сопутствуют друг другу, как берег и река, – и облака принимают свои очертания согласно извивам долин и лесов.

Старец повествовал с мудростью бога, пришедшего к людям. Моя широкая ладонь покрывала все его плечо, когда я внимал его поучениям, таким же высоким, как семья дубов, к которым он воздевал руки. Голод и Нужда лежали у его ног и глядели на него человечьими глазами, взволнованные не то значением его слов, не то звуком его голоса. И птицы переставали петь и садились на кончик ветвей. Он любил красоту жизни. Он не считал жизнь долгой и трудной, несмотря на язвы и кровавые рубцы на своих ногах. Она казалась ему окаймленной чудесами дорогой, впереди и позади которой струились лучи божественного света.

Однажды утром сизоголовый дрозд запел свою грустную и нежную песню. Мы шли вместе с Евой и ребенком вдоль лесной опушки под золотым покровом деревьев. И я сказал моей дорогой супруге:

– Снова пропел дрозд. Он как бы хочет напомнить о том, когда ты впервые отдала мне свою любовь.

Голос мой слегка дрожал, как голос невинного юноши. И ныне каким-то странным огнем загорались ее глаза. Голос ее изменился, как в пору ее юного желанья, и она проговорила:

– Я хотела бы ничего не дать тебе теперь, чтобы отдать тебе себя потом, как свежий плод.

И я понял из ее слов, что любовь свою вместе со сладостью поцелуя она мне всецело дарила. Я пригнул ее к траве, целуя ее в губы и впивая из ее белых персей жизнь, как будто пришел и мой черед стать ее ребенком. Сладостная истома осени вызывала броженье сока созревших плодов. Человек, охваченный горным огнем, также участвует в жгучем брожении природы. И я шептал ей влажными губами, увлекая в чащу леса:

– Ева, сочная, как тук, Ева, старик ушел за пределы леса, а Ели с сжатыми кулачками спит на груде пурпурной листвы. Я алчу и жажду винограда твоего тела. Иди сюда под сень деревьев, где пела прекрасная птица: здесь слышна нежная и глубокая музыка тени.

Одежды ее упали. И я словно впервые сорвал цветок любви.

Возвращаясь домой, мы встретили старца с посохом в руках на пороге жилища. Он сказал нам:

– Желуди падают с дуба. Я видел, как над равниной пронеслись треугольником журавли. Целый дождь перьев струится на поляну, которую вскоре покроют снежные хлопья. Прощай же сын, и ты, дочь! Пришла и для меня пора пуститься в путь, туда…

Он как бы таинственно намекал на свое неведомое странствие. Мы не понимали, что он хотел сказать. Тяжкая печаль овладела нами, узы, связавшие нас, разрывались. Словно с холодных берегов изгнания смотрели мы с Евой на него со слезами на глазах.

– Отец, – промолвила она, – куда, куда ты хочешь идти?

Он воздел руку к облакам.

– Туда, куда они несутся!

Быть может, он разумел вереницы перелетных птиц. Быть может, говорил о листьях березы, которые трепетали золотистою дрожью от легких порывов ветра. В его ясных очах отражались небеса, но он не был печален. Он дал нам высочайшее наставление о том, что жизнь надо принимать покорно.

– Дни, проведенные мною в лесу, были согласным миром, – сказал он, нам. – И ныне я ухожу туда, куда я должен идти. Вы, прекрасные создания, сделавшие меня членом вашей семьи, – вы – юное, а я – древнее человечество, что приходит и уходит навсегда.

Он взял на свои усталые руки Ели и промолвил:

– Дитя! Да будешь ты человеком грядущего!

И приобщил его радости, красоте и природе. Потом воздел свои старческие руки горе, а мы стояли со склоненными к земле головами.

Над всеми царил торжественный и сладостный день, как в ту пору, когда впервые люди покидали свои шатры.

Старец покинул нас. Я проводил его до границ леса и там припал к нему долгим поцелуем. Серебристые пряди его бороды запутались в моей рыжей шерсти.

– Отец, – промолвил я ему, – позволь мне хоть уповать, что ты еще вернешься к нам.

Сердце мое сжималось от рыданий. Он насупил брови.

– Река вспять не течет, мой друг. И я сам – моя судьба. Она не идет за мной.

Я глядел, как он уходил к небосклону, и дважды обернулся ко мне. Первый раз он сказал мне:

– Когда ты будешь в горести или сомнении о чем-нибудь, – иди прямо, повернись к деревьям и призови Бога. Он явится к тебе.

Он сделал мне рукою знак и продолжал идти вперед, опираясь на свой посох.

Скользили дремлющие, безмолвные, словно безжизненные лучи света. Среди нежно голубых сумерек вечера, среди шелковистых и трепещущих серебром сияний от развесистого бука, близ дома, пала багряная полоса света. Другие буки кругом озарялись, словно бесплотные, прозрачными воздушными снопами лучей. А развесистый древний бук, обремененный тяжестью веков, напоминал нам старца с его озаренным вечностью взором. Вскоре высокие своды дубового леса покрылись ржавчиной пурпура. Лесные опушки вдоль дорожек превратились в кровавые озерца. Над лиловым пуховым ложем лужаек затрепетала сетка из гибких и хрупких веток.

Чары сияния вызывали в нас непонятное наслаждение. Лучи трепетали в судорожных изгибах. Словно жили они жизнью плоти в блеске смертного мгновения. Мягкие шелковые ткани сбегали, как густые масляные краски, вдоль стволов деревьев. Под ними мох излучал зеленое сиянье тленья. Словно золотые и сапфирные павлины, подобные призракам, летали в просеках. Ева в этот полный волненья час жила легкой, трепещущей жизнью. Она была полна волненья гибкой ясени, тайны дремлющего в чаще леса света, жгучей и беспокойной грации лани.