Собраніе было многолюдное. Меня разсматривали со вниманіемъ. Я слышалъ, какъ вокругъ меня твердили тихо имена отца моего, Элеоноры, графа П***; умолкали, когда я приближался; когда я удалялся, снова заговаривали. Мнѣ было достовѣрно, что передавали другъ другу повѣсть мою, и каждый, безъ сомнѣнія, разсказывалъ ее по своему. Мое положеніе было невыносимо: по лбу моему струился холодный потъ; я краснѣлъ и блѣднѣлъ поперемѣнно.

Баронъ замѣтилъ мое замѣшательство. Онъ подошелъ ко мнѣ, удвоилъ знаки своей внимательности, привѣтливости; искалъ всѣ случаи отзываться обо мнѣ съ похвалою, и господство его вліянія принудило скоро и другихъ оказывать мнѣ тоже уваженіе.

Когда всѣ разъѣхались, «я желалъ бы, — сказалъ мнѣ баронъ Т…, - поговорить съ вами еще разъ откровенно. Зачѣмъ хотите вы оставаться въ положеніи, отъ котораго страдаете? Кому оказываете вы добро? Думаете ли вы, что не знаютъ того, что бываетъ между вами и Элеонорою? Всей публикѣ извѣстны ваши взаимныя размолвки и неудовольствія. Вы вредите себѣ слабостью своею; не менѣе вредите себѣ и своею суровостью, ибо, къ дополненію неосновательности, вы не составляете счастіе женщины, отъ которой вы такъ несчастливы».

Я еще былъ отягченъ горестью, которую испыталъ. Баронъ показалъ мнѣ многія письма отца моего. Они свидѣтельствовали о печали его. Она была гораздо живѣе, нежели я воображалъ. Это меня поколебало. Мысль, что я долгимъ отсутствіемъ продолжаю безпокойствіе Элеоноры, придала мнѣ еще болѣе нерѣшительности. Наконецъ, какъ будто все противъ нея соединилось. Въ то самое время, какъ я колебался, она сама своею опрометчивостью рѣшила мое недоумѣніе. Меня цѣлый день не было дома. Баронъ удержалъ меня послѣ собранія: ночь наступила. Мнѣ подали письмо отъ Элеоноры въ присутствіи барона Т… Я видѣлъ въ глазахъ его нѣкоторую жалость къ моему порабощенію. Письмо Элеоноры было исполнено горечи. Какъ, говорилъ я себѣ, я не могу провести день одинъ на свободѣ! Я не могу дышать часъ въ покоѣ! Она гонится на мною всюду, какъ за невольникомъ, котораго должно пригнать къ ногамъ ея. Я быхъ тѣмъ болѣе озлобленъ, что чувствовалъ себя слабымъ.

— Такъ, — воскликнулъ я, — пріемлю обязанность разорвать связь съ Элеонорою; буду имѣть смѣлость самъ объявить ей о томъ. Вы можете заранѣе увѣдомить отца о моемъ рѣшеніи.

Сказавъ сіи слова, я бросился отъ барона; я задыхался отъ словъ, которыя выговорилъ — и едва вѣрилъ обѣщанію, данному мною.

Элеонора ждала меня съ нетерпѣніемъ. По странной случайности, ей говорили въ моемъ отсутствіи въ первый разъ о стараніяхъ барона Т… оторвать меня отъ нее. Ей пересказали мои рѣчи, шутки. Подозрѣнія ея были пробуждены, и она собрала въ умѣ своемъ многія обстоятельства, ихъ подтверждающія. Скоропостижная связь моя съ человѣкомъ, котораго я прежде никогда не видалъ; дружба, существовавшая между этимъ человѣкомъ и отцемъ моимъ, навались ей доказательствами безпрекословными. Ее волненіе такъ возросло въ нѣсколько часовъ, что я засталъ ее совершенно убѣжденною въ томъ, что называла она моимъ предательствомъ.

Я сошелся съ нею въ твердомъ намѣреніи ей все сказать. Обвиняемый ею (кто этому повѣритъ?), я занялся только стараніемъ отъ всего отдѣлаться. Я отрицалъ даже, да, отрицалъ въ тотъ день то, что я твердо былъ рѣшенъ объявить ей завтра.

Уже было поздно; я оставилъ ее. Я поспѣшилъ лечь, чтобы кончить этотъ долгій день, и когда я былъ увѣренъ, что онъ конченъ, я почувствовалъ себя на ту пору облегченнымъ отъ бремени ужаснаго.

Я на другой день всталъ около половины дня; какъ будто удаляя начало нашего свиданія, я удалилъ роковое мгновеніе.

Элеонора успокоилась ночью и своими собственными размышленіями, и вчерашними моими рѣчами. Она говорила мнѣ о дѣлахъ своихъ съ довѣрчивостью, показывающею слишкомъ явно, что она полагаетъ наше обоюдное существованіе неразрывно соединеннымъ. Гдѣ найти слова, которыя оттолкнули бы ее въ одиночество?

Время текло съ ужасающею быстротою. Каждая минута усиливала необходимость объясненія. Изъ трехъ дней, положенныхъ мною рѣшительнымъ срокомъ, второй былъ уже на исходѣ. Г. Т… ожидалъ меня, но крайней мѣрѣ, черезъ день. Письмо его къ отцу моему было отправлено, и я готовился измѣнить моему обѣщанію, не совершивъ для исполненія его ни малѣйшаго покушенія. Я выходилъ, возвращался, бралъ Элеонору за руку, начиналъ фразу и точасъ прерывалъ ее, глядѣлъ на теченіе солнца, спускающагося по небосклону. Ночь вторично наставала. Я отложилъ снова. Оставался мнѣ день одинъ; довольно было часа.

День этотъ минулъ, какъ предыдущій. Я писалъ къ барону Т… и просилъ у него отсрочки на малое время — и, какъ свойственно характерамъ слабымъ, я приплелъ въ письмѣ моемъ тысячу разсужденій, оправдывающихъ мою просьбу. Я, доказывалъ, что она ни въ чемъ не препятствуетъ рѣшенію, въ которомъ я утвердился, и что съ того самаго числа можно почесть узы мои съ Элеонорою навсегда разорванными.

Глава десятая

Слѣдующіе дни провелъ я спокойнѣе. Необходимость дѣйствовать откинулъ я въ неопредѣленность: она уже не преслѣдовала меня, какъ привидѣніе. Я полагалъ, что у меня довольно времени приготовить Элеонору. Я хотѣлъ быть ласковѣе, нѣжнѣе съ нею, чтобы сохранить, но крайней мѣрѣ, воспоминаніе дружбы. Мое смятеніе было иногда совершенно различно отъ испытаннаго мною до того времени. Я прежде молилъ небо, чтобы оно воздвигло вдругъ между Элеонорою и мною преграду, которой не могъ бы я преступить. Сія преграда была воздвигнута. Я вперялъ взоры свои на Элеонору, какъ на существо, которое скоро утрачу. Взыскательность, казавшаяся мнѣ столько разъ нестерпимою, уже не пугала меня; я чувствовалъ себя разрѣшеннымъ отъ нее заранѣе. Я былъ свободнѣе, уступая ей еще — и я уже не ощущалъ сего возмущенія внутренняго, отъ котораго нѣкогда порывался все растерзать. Во мнѣ уже не было нетерпѣнія: было напротивъ желаніе тайное отдалить бѣдственную минуту.

Элеонора замѣтила сіе расположеніе къ ласковости и чувствительности: она сама стала менѣе раздражительна. Я искалъ разговоровъ, которыхъ прежде убѣгалъ; я наслаждался выраженіями любви ея, недавно докучными, драгоцѣнными нынѣ, потому что каждый разъ могли они быть послѣдними.

Однимъ вечеромъ разстались мы послѣ бесѣды, которая была сладостнѣе обыкновеннаго. Тайна, которую заключилъ я въ груди моей, наводила на меня грусть, но грусть моя не имѣла ничего порывнаго. Невѣдѣніе въ эпохѣ разрыва, желаннаго мною содѣйствовало мнѣ къ отвращенію мысли о немъ. Ночью услышалъ я въ замкѣ шумъ необычайный; шумъ этотъ утихъ, и я не придавалъ ему никакой важности. Утромъ, однако же, я вспомнилъ о немъ, хотѣдъ развѣдать причину и пошелъ къ покою Элеоноры. Какое было мое удивленіе, когда узналъ я, что уже двѣнадцать часовъ была она въ сильномъ жару, что врачъ, призванный домашними, находилъ жизнь ея въ опасности, и что она строго запретила извѣстить меня о томъ, или допустить меня къ ней.

Я хотѣлъ войти силою. Докторъ вышелъ самъ во мнѣ и сказалъ о необходимости не наносить ни малѣйшаго потрясенія. Онъ приписывалъ запрещеніе ея, котораго причины не зналъ, желанію не напугать меня. Я разспрашивалъ людей Элеоноры съ тоскою о томъ, что могло повергнуть ее скоропостижно въ столь опасное положеніе. Наканунѣ, разставшись со мною, полиняла она изъ Варшавы письмо, привезенное верховымъ посланнымъ. Распечатавъ и пробѣжавъ его, упала она въ обморокъ; пришедши въ себя, бросилась она на постель, не произнося ни слова. Одна изъ женщинъ, при ней служащихъ, устрашенная волненіемъ, замѣченнымъ въ ней, осталась въ ея комнатѣ безъ ея вѣдома. Около половины ночи эта женщина увидѣла Элеонору объятую дрожью, отъ которой шаталась кровать, гдѣ она лежала; она хотѣла призвать меня. Элеонора тому противилась съ нѣкоторымъ ужасомъ, столь поразительнымъ, что не посмѣли ослушаться ея. Тогда послали за докторомъ. Элеонора не согласилась, не соглашалась и еще отвѣчать ему. Она провела ночь, выговаривая слова перерывныя, которыхъ не понимали; часто прикладывала она платокъ свой къ губамъ, какъ будто съ тѣмъ, чтобы не давать себѣ говорить.

Пока мнѣ разсказывали всѣ эти подробности, другая женщина, остававшаяся при Элеонорѣ, прибѣжала испуганная: Элеонора, казалось, лишилась чувствъ и движенія. Она не различала ничего кругомъ себя. Иногда испускала вопль, твердило мое имя; потомъ, устрашенная, подавала знакъ рукою, какъ будто указывая, чтобы удалили отъ нея предметъ ей ненавистный.

Я, вошелъ въ ея горницу. Я увидѣлъ у подножія кровати ея два письма: одно изъ нихъ было мое въ барону Т…, другое отъ него самого къ Элеонорѣ. Тогда постигъ я слишкомъ явно слова сей ужасной загадки. Всѣ усилія мои для исходатайствованія времени, которое хотѣлъ посвятить на послѣднее прощаніе, обратились, такимъ образомъ, противъ несчастливицы, которую желалъ я поберечь. Элеонора прочла начертанныя рукою моею обѣщанія покинуть ее, обѣщанія, подсказанныя мнѣ единымъ желаніемъ оставаться долѣе при ней — и живость сего самаго желанія побудила меня повторить его, развить тысячью образами. Взглядъ равнодушный барона Т… легко разобралъ въ сихъ увѣреніяхъ, повторяемыхъ на каждой строкѣ, нерѣшительность, которую утаивалъ я, и лукавство моего собственнаго недоумѣнія. Но жестокій расчелъ слишкомъ вѣрно, что Элеонора увидитъ въ нихъ приговоръ неотрѣшимый. Я приблизился къ ней: она взглянула на меня, не узнавая. Я заговорилъ съ ней: она вздрогнула. Что слышу? вскричала она: это голосъ, который былъ для меня такъ пагубенъ. Докторъ замѣтилъ, что присутствіе мое умножаетъ жаръ и разстройство ея, и умолялъ меня удалиться. Какъ изобразить то, что я испыталъ въ теченіе трехъ часовъ продолжительныхъ? Докторъ, наконецъ, вышелъ; Элеонора была въ глубокомъ забытьи. Онъ не отчаивался въ спасеніи ея, если послѣ пробужденія жаръ ея умѣрится.

Элеонора спала долго. Узнавъ о пробужденіи, я написалъ ей, испрашивая позволенія придти въ ней. Она велѣла впустить меня. Я началъ говорить; она прервала рѣчи мои.

- Да не услышу отъ васъ, сказала она, ни одного слова жестокаго. Я уже ничего не требую, ничему не противлюсь, но не хочу, чтобы сей голосъ, который такъ любила, который отзывался въ глубинѣ сердца моего, проникалъ его нынѣ для терзанія, Адольфъ, Адольфъ, я была вспыльчива, неумѣренна; я могла васъ оскорбить, но вы не знаете, что я выстрадала. Дай Богъ вамъ никогда не узнать того.

Волненіе ея становилось безмѣрнымъ. Она приложила руку мою ко лбу своему: онъ горѣлъ; напряженіе ужасное искажало черты ея.

— Ради самого Бога, — вскричалъ я, — милая Элеонора, услышьте меня! такъ, я виновенъ: письмо сіе…

Она затрепетала и хотѣла удалиться; я удержалъ ее.

— Слабый, мучимый, — продолжалъ я, — я могъ уступить на мгновеніе увѣщаніямъ жестокимъ, но не имѣете ли сами тысячи доказательствъ, что не могу желать того, что разлучитъ насъ. Я былъ недоволенъ, несчастливъ, несправедливъ; можетъ быть, слишкомъ стремительными бореніями съ воображеніемъ непокорнымъ дали вы силу намѣреніямъ преходящимъ, которыми гнушаюсь нынѣ; но можете ли вы сомнѣваться въ моей привязанности глубокой? Наши души не скованы ли одна съ другою тысячью узъ, которыхъ ничто разорвать не можетъ? Все минувшее намъ не обоимъ ли заодно? Можемъ ли кинуть взглядъ на три года, теперь истекшіе, не припоминая себѣ впечатлѣній, которыя мы раздѣляли, удовольствій, которыя мы раздѣляли, удовольствій, которыя вкушали; печалей, которыя перенесли вмѣстѣ. Элеонора, начнемъ съ нынѣшняго дня новую эпоху, воротимъ часы блаженства и любви.

Она поглядѣла на меня нѣсколько времени съ видомъ сомнѣнія. Вашъ отецъ, сказала она мнѣ наконецъ, ваши обязанности, ваше семейство, чего ожидаютъ отъ васъ?… Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ я, со временемъ, когда нибудь, можетъ быть… Она замѣтила, что я запинаюсь.

— Боже мой! — вскричала она, — къ чему возвратилъ онъ мнѣ надежду, чтобы тутъ же и похитить ее! Адольфъ, благодарю васъ за усилія ваши: они были для меня благодѣтельны, тѣмъ благодѣтельнѣе, что вамъ не будутъ стоить, надѣюсь, никакой жертвы, но умоляю васъ, не станемъ говорить болѣе о будущемъ. Не вините себя ни въ чемъ, чтобы ни было. Вы быль добры для меня. Я хотѣла невозможнаго. Любовь была всею жизнью моею: она не могла быть вашею. Позаботьтесь обо мнѣ еще нѣсколько дней.

Слезы потекли обильно изъ глазъ ея; дыханіе ея было менѣе стѣснено. Она преклонила голову свою на плечо мое.

- Вотъ здѣсь, — сказала она, — всегда я умереть желала.

Я прижалъ ее къ сердцу моему, отрекался снова отъ моихъ намѣреній, отрицалъ свое изступленіе жестокое.

— Нѣтъ, — возразила она, — вы должны быть свободнымъ и довольнымъ.

— Могу ли быть имъ, если вы будете несчастны?

— Я не долго буду несчастлива; вамъ не долго будетъ жалѣть обо мнѣ.

Я уклонилъ отъ себя страхъ, который хотѣлъ почитать вымѣшленнымъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, милый Адольфъ, когда мы долго призывали смерть, небо посылаетъ намъ, наконецъ, какое-то предчувствіе безошибочное, увѣряющее насъ, что молитва наша услышана.