Прилично одетый мужчина лет тридцати на вид, единственный пассажир кареты, сошел с нее и тронул кольцо калитки.

Пожилая негритянка в белом фартуке, подметавшая двор, выпрямилась и с удивлением смотрела на него — явно прибывшего издалека.

Он подошел нелегким шагом — точно сомневаясь, двигался к тайной неизвестности, и что-то негромко спросил. Негритянка покачала головой, потом махнула рукою в сторону дома.

— Да, здесь живет одна бедная (мужчина понял — не в смысле денег) одинокая женщина, но у нее совсем другая фамилия.

— Все равно, я пройду, мэм?

— Да, пожалуйста. Она как раз сейчас дома.

Мужчина прошел к крыльцу, попутно окидывая взором жалюзи на окнах, поднялся по узенькой лесенке наверх и постучался в единственную дверь без номера и таблички.

Сердце забилось против воли, когда в ответ изнутри послышалось движение, и прошуршали шаги. Дверь приоткрылась.

— Агнесса!

— Орвил?! — Она отступила. — Входи…

Он вошел, на ходу осматривая скромное жилище, потом перевел взгляд на женщину.

Агнесса… Прошло больше года с тех пор, как он в последний раз видел ее, и теперь она стояла перед ним — худая, бледная, вся какая-то осунувшаяся и подурневшая, точно из нее ушли жизненные соки. Серо-коричневое миткалевое платье с черным пояском облегало ее фигуру, длинные волосы, заплетенные в косы, были убраны назад, и глаза были как-то по-особому ровно и обнаженно печальны, точно чувство это стало сутью ее теперешней жизни. Она опустила тонкие, еще больше, казалось, похудевшие руки и молчала, глядя на него, и он не понимал, рада она или нет его видеть, чувствует ли неловкость или что-то еще.

Орвил… Отпечаток событий прошедшего года лег на его лицо, он почти не изменился и в то же время стал старше — ровно на пережитое. Он смотрел на нее серьезно и спокойно.

В комнате стоял аромат жизни: запах цветущих яблоневых веток в кувшине на окне, веяние тепла и еще чего-то сладковато-мягкого, душистого. Было чисто, уютно; из вещей только самое необходимое.

В белой колыбели у окна спал ребенок месяцев трех от роду. Лицо Агнессы, заметившей взгляд Орвила, чуть-чуть порозовело.

— У тебя ребенок, Агнесса? Помнится, ты не хотела больше детей! — сказал Орвил, хотя на самом деле то, что он увидел, не явилось неожиданностью: Филлис, от которой он и узнал адрес в Санта-Розе, сказала ему, наверное, желая предупредить еще один удар.

— Да, — ответила женщина, — не хотела. Но ребенок родился, и я должна заботиться о нем.

Потом спросила:

— Как ты узнал, где я, Орвил? Филлис сказала? Я же просила ее не сообщать никому…

— Ты жила все это время здесь? — проговорил Орвил, не отвечая на вопрос.

— Да. Филлис присылала мне деньги, от нее я узнавала кое-что… о вас.

— Мне стоило труда найти тебя, — сказал он и, прежде чем она успела что-либо произнести, добавил: — Я не стал бы делать этого, но рядом со мной были те, кто очень желал твоего возвращения.

В глазах Агнессы блеснуло что-то, а ему уже показалось было, что она разучилась и смеяться, и плакать.

— Джерри, Джессика, Рей, все остальные — как они?

— Тебя это интересует? — сказал Орвил, но потом ответил: — Неплохо. Старшие дети учатся, Джессика так же рисует — в основном, твои портреты. — Он слегка усмехнулся, но тут же добавил серьезно: — И ей по-прежнему предвещают большое будущее. Что еще сказать? Джерри ты уже, наверное, не узнаешь!

Агнесса вздрогнула, словно от удара, а Орвил продолжил:

— Полли вышла замуж, и у Лизеллы есть жених; обе по-прежнему служат и будут служить в нашем доме, как и все остальные. Керби жив, хотя совсем плохо видит. Да, у меня есть несколько писем от твоей матери и от служанки Терри.

— Она… моя мать… знает?

— Да, Агнесса. Не мог же я всю жизнь всем лгать! Конечно, она не обрадовалась, а вот Терри, кажется, хотела приехать к тебе сюда или… Ты не собираешься в Вирджинию?

Агнесса молчала, и Орвилу казалось — он догадался, о чем она думает. Но город был полон слухами год назад, а теперь интерес к этой истории, похоже, был потерян, хотя, может, не навсегда.

Взгляд Орвила вновь упал на колыбель — трудно было придумать более явное доказательство вины и измены!

— Надеюсь, он не Лемб? — спросил Орвил.

— Митчелл, — тяжело произнесла Агнесса. — Джек.

Уголки губ Орвила непроизвольно дрогнули в жестковатой усмешке. Он не сдержался.

— Даже так? В таком случае, ты все же осталась с кем хотела. — И добавил:— Я слышал, тело так и не нашли? Быть может, он еще вернется к тебе, как и в прошлый раз!

Агнесса промолчала.

Орвил не подошел взглянуть на мальчика, хотя ему и хотелось: издали ему показалось, что у ребенка зеленые глаза. Сын Джека и его, Орвила Лемба, сын — братья! Он не успел осознать до конца и дать себе ответ на вопрос, что же, собственно, в этом ужасного, но ему хотелось крикнуть стоявшей рядом женщине: «Что ты наделала, Агнесса!»

— Вероятно, тебе очень хотелось произвести на свет хотя бы одного ребенка, который вырос бы незаконнорожденным!

— Да, — сказала Агнесса, неподвижно глядя в пустоту, — вряд ли он сможет когда-нибудь меня понять… Ты думаешь, он будет несчастным?

— Не знаю. Надо надеяться, что нет. А насчет объяснений… Просто скажи ему, что очень сильно любила его отца, и он тебя поймет!

Агнесса, сцепив руки, прошлась по комнате.

— Зачем ты приехал, Орвил? — спросила она, глядя ему прямо в глаза, хотя это и было, наверное, нелегко.

Он ответил коротко:

— За тобой.

— Я не смогу жить в Вирджинии — и, тем более, приживалкой в доме, где когда-то была хозяйкой!

Орвил удивился неожиданности таких слов, как и зеленой искре, внезапно вспыхнувшей в ее навек, казалось бы, потускневших глазах, и произнес терпеливо:

— Ты неправильно меня поняла, Агнесса, — ты не будешь жить в моем (он сделал ударение на последнем слове) доме, у тебя будет свой. В пригороде Вирджинии — там тебя никто не побеспокоит. Сможешь нанять прислугу, приобрести все необходимое.

— Неужели я еще на что-то имею право? — спросила она с выражением, которое напомнило Орвилу о прежних временах.

— По документам ты до сих пор моя жена, — сухо произнес Орвил.

— Ты, наверное, захочешь развестись со мной?

— Пока я не думал об этом.

Он хотел еще сказать, что желает избежать новой волны слухов, но промолчал.

— Я смогу взять детей к себе?

— Нет. Насчет Джессики ты, конечно, можешь настаивать, но я бы не советовал — ради ее же будущего. Признаюсь, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы перед нею не закрылись двери домов ее подруг — Хейфордов и прочих, вообще, чтобы имя семьи Лемб осталось чистым! А Джессике и так довелось пережить не по возрасту много. Сына, разумеется, тем более оставлю при себе. Но я устрою так, что ты сможешь видеться с ними.

Превозмогая душевную боль, Агнесса произнесла:

— Спасибо, Орвил. Ты тоже перенес немало… из-за меня! Я не хотела ничего подобного — ни для кого. Так получилось, прости!

По лицу его пробежала тень.

— Не стоит об этом. Лучше собирайся. Я много времени потратил на дорогу — пора возвращаться.

Ребенок подал голос, и Агнесса взяла своего сына на руки. Орвил почему-то вспомнил, какое у нее было лицо, когда она вот так же держала Джерри: взволнованно-радостное, воодушевленное, с нежным румянцем и сияющими глазами, а теперь — такое бледное, с выражением усталости и разочарования в жизни. И в этот момент ему стало жаль Агнессу, хотя прежде, с тех пор, как все началось, он ее не жалел.

Он не испытал радости, узнав о гибели Джека, он представлял себе, как тяжко было Агнессе жить весь этот год в одиночестве и как сложно — теперь. Орвил слышал, она была больна; Филлис осторожно намекнула, будто одно время многие считали, что Агнесса несколько не в себе. И после, хотя Филлис предлагала ей помощь и кров в Хоултоне, Агнесса не согласилась, а укрылась в Санта-Розе и не давала о себе знать; потом, позднее, попросила подругу присылать ей причитающиеся суммы прибыли от магазина, но только не приезжать самой и никому не сообщать адрес. Через несколько месяцев написала, что родила сына.

Он любил ее… когда-то любил очень сильно — это все еще давало о себе знать непреходящей душевной болью, а она… кого-то она любила теперь? Она, отвергнутая всеми!

Орвила раздражал плач ребенка, хотя раньше он к подобным вещам относился вполне терпимо.

— Тише, маленький, тише! — Агнесса наклонилась к мальчику.

А его, Орвила Лемба, сын, значит, должен расти почти что без матери!

И Агнесса, словно прочитав его мысли, сказала:

— Впоследствии ты, наверное, женишься, Орвил, — такой человек, как ты, не должен оставаться один; и я не хочу, чтобы Джерри рос с мачехой при живой матери!

— Не волнуйся, — ответил Орвил, сохраняя спокойствие, — если даже это случится, избранная мною женщина, надеюсь, будет достойной!

— Да, — сказала Агнесса, все больше меняясь в лице, — все считают меня развратной, заслуживающей только презрения; может, они и правы.

— Успокойся, Агнесса, мне же известно, что ты не такая.

И, к его удивлению, она ответила взглядом, полным молчаливой благодарности.

— С ним все в порядке? — немного резко произнес Орвил, потому что ребенок не успокаивался.

— Да, — виноватым тоном проговорила Агнесса, — я отнесу его вниз, к кормилице. Сама я, к сожалению… наверное, слишком много волновалась.

— Хорошо, иди. Я подожду.

Может, она и права, все получилось волею обстоятельств… Что было бы, если б он тогда простил ее и не отослал в Калифорнию? Теперь уже не узнаешь…

Позднее он смотрел, как она укладывает вещи и предметы, которые — он помнил — всегда были при ней: какие-то книги, нотная тетрадь, ее, и другая — его, Орвила Лемба, матери (тетрадь, подаренная им Агнессе, когда он бросился в Хоултон, ни о чем не думая, вслед за нею), портрет Джеральда Митчелла, старенький костюмчик для верховой езды. Два старинных кинжала (Агнесса хотела бросить их в океан вместе с букетом перевязанных черной лентой красных роз, но потом передумала), какие-то детские изящные, крошечные вещички, при виде которых сердце Орвила невольно смягчилось.

Агнесса выпрямилась: весеннее солнце, проникшее в комнату сквозь небольшое окно, заливало ярким светом ее лицо и волосы, золотило их, точно корону. И Орвил вновь и вновь удивлялся, думая, как ей удалось все это пережить.

Они спустились вниз, к экипажу; Агнесса шла, не оглядываясь, одной рукой держа нетяжелую сумку, а другой прижимая к груди ребенка; все ранее пережитые чувства и те, что она испытывала сейчас, словно растворились в окружающем мире, естественно и просто слились с ним, и перед нею вставали одна за другой картины ее собственной жизни: пансион, потом — приезд в Санта-Каролину со всеми теми великими надеждами и мечтами, что жили в юной душе, первая любовь, бегство, прииск и большая — далеко не последняя — потеря, рождение дочери, беды и горести, а после — опять надежды, радость и любовь, семья — Орвил, Джессика, Джерри… Джерри! Неожиданная встреча и этот мучительно-противоречивый клубок чувств, внезапная гибель Джека, перед которой он все же вернул ее, Агнессы, любовь. А теперь настоящее, и все это вместе — тогда и сейчас — жизнь, драмы которой всегда повторяются, но все-таки каждый хотя бы мгновенье бывает счастливым, жизнь, легкая или тяжелая, в которой, тем не менее, у всякого есть своя цель и своя заветная мечта, жизнь, где любовь, свет и доброе несмотря ни на что, всегда неотделимы.

Агнессе было двадцать семь, и многое, наверное, еще ждало ее впереди, и она надеялась, что в нем, грядущем, будет что-то хорошее и для нее: ведь верить и мечтать все равно что жить. Так есть, и так будет. Вечно.