Вдруг послышался шорох, словно внезапно налетевший ветер с усилием перебирал упавшие наземь гниющие листья. Вскоре из тумана показались, как в бредовом сне, трое неизвестных — ужасного облика существа, отдаленно напоминающие людей; туманный воздух странно искажал линии их тел. Они были до уродливости худы, сквозь изодранную одежду проглядывали посиневшие тела, а землистый оттенок кожи на лицах в самом деле придавал им больше сходства с восставшими из могил мертвецами, чем с живыми людьми. Но одна из этих полутеней сжимала в руке револьвер.

Они почти не переговаривались между собой.

Один из беглецов казался моложе остальных, ему было лет восемнадцать, двум другим — лет на десять больше; впрочем, точно определить их возраст не взялся бы сейчас никто. Лицо того, что нес оружие, сохраняло оттенок сосредоточенности; похоже, он лучше всех знал свою цель, взгляд же второго рассеянно блуждал в пространстве равнины; пальцы ежеминутно сжимались в кулаки, он словно сгорал в судорожном желании задушить первого встречного, включая и своих спутников.

Самый молодой шел, спотыкаясь, часто отставал, и тогда двое других поворачивались и набрасывались на него в приступе бессильной злобы, заставляя идти.

Они бежали так уже много миль, тяжело дыша, изнемогая от усталости и страха, животного страха погони.

Впереди их ждал огромный овраг. Они скатились по его склону, проползли по дну и стали карабкаться наверх, до крови обдирая руки о торчащие там и сям сучья и острые камни. Выбравшись, отдышались и побрели дальше.

Вдруг самый молодой, который шел, спотыкаясь, как тростинка на ветру, упал и никак не мог подняться. Первый, с револьвером, подошел к нему, а второй остановился в отдалении, поджидая.

— Вставай, скотина! — в бешенстве закричал первый и несколько раз пнул ногой лежащего на земле, а тот, морщась от боли, проговорил:

— Я не могу идти дальше, оставьте меня.

— Ну, нет! Тебя схватят… потом нас… Вставай!

— Пристрели, — предложил второй.

Первый навел дуло на лежащего, а тот смотрел на своих спутников с ужасом и тоской, не в силах вымолвить ни слова.

Последовало еще несколько жестоких ударов.

— Да пристрели ты его! — повторил второй. По лицу его было видно: как бы сильно ему этого ни хотелось, сам он выстрелить в упор, да еще в безоружного и лежащего на земле, не решился бы. Но казнь чужими руками его вполне устраивала.

Первый, казалось, колебался.

— Патронов мало, всего четыре штуки, — сквозь зубы процедил он. В это время несчастный беглец приподнялся из последних сил и встал на ноги. Первый остервенело хлестнул его рукой по лицу.

— Еще раз упадешь — убью!

Они поплелись дальше.

— Да что за жизнь такая! — ни к кому не обращаясь, произнес второй. — Мне, если поймают, точно дадут пожизненное… А это уж крышка!

— Заткнись! — огрызнулся первый. — А меня схватят — повесят сразу! Хотя, черт с ним, лучше уж смерть! Или я сдохну где-нибудь в болоте, или пулю себе в лоб пущу, но не вернусь, не вернусь туда!

Он шел, повторяя эти слова, как заклинание, в каком-то диком исступлении. Глаза его горели лихорадочным огнем.

Некоторое время хранили молчание. Второй уже не раз поглядывал на револьвер (который раньше был у него) и однажды, выбрав удобный момент, набросился на своего спутника, стремясь вновь завладеть оружием.

Ему не удалось свалить противника одним ударом, и вскоре они, сцепившись, покатились по земле. Они колотили, душили друг друга, рыча, как дикие звери, а третий испуганно смотрел на них. Они оба могли его убить, и он не осмелился никому помогать, хотя ему нужно было, чтобы кто-то из дерущихся остался жив — сам он не знал дороги.

Это были арестанты, беглые каторжники. Вместе они оказались случайно, друг друга не знали. В ту ночь бежало несколько заключенных, а среди них, по стечению обстоятельств, и эти трое.

Все они действительно походили на привидения. На их спинах не было живого места; кое-где среди рубцов от плетей виднелись еще более глубокие следы от ударов железными прутьями, на запястьях тоже были шрамы, как и на сбитых в кровь ногах.

Схватка закончилась так же внезапно, как и началась. Первый ударил противника рукояткой револьвера по голове, и тот со стоном отполз в сторону, а первый, с трудом поднявшись, прицелился в него. Ненависть перекосила лицо, однако курка он не спустил.

— Ты… вставай…— задыхаясь, произнес он. Второй встал, пошатываясь и сжимая голову руками.

Мгновение они смотрели друг на друга, потом первый резко повернулся и, прихрамывая, побрел вперед. За ним двинулся третий, а второй шел последним, уныло озираясь, как побитая собака.

Дошли до небольшого озерка, по берегам заросшего осокой, за которым начинались топи. Беглецы жадно бросились пить мутную воду. Они не ели уже двое суток, но им приходилось голодать и более длительное время, так что от этого они пока не сильно страдали, но жажды побороть не могли.

— Что будем делать? Куда ты, черт возьми, нас завел? — спросил наконец второй.

— Все правильно! Надо переплыть!

Самый молодой испуганно вздрогнул и посмотрел на обладателя оружия, произнесшего эти слова, как на сумасшедшего.

— Там болото, — сказал второй, вглядываясь в туман.

— Плыть! — упрямо повторил первый. — Если мы свернем, пойдем по берегу, рано или поздно на наш след, нападут. А так спасемся.

— Или утонем, — мрачно добавил второй.

— Жить хочешь — не сдохнешь!

— Да? А болото? Я туда первым не сунусь.

— Я пойду первым. Меня смерть не любит, — ответил первый, и глаза его дико сверкнули.

— Я не доплыву, — обреченно произнес третий, и его словам можно было поверить.

— Если утонешь — еще лучше будет: не придется возиться с тобой, — был ответ. — Давайте, полезайте, живо!

Второй попробовал воду.

— Холодная.

— Вот островок. — Первый указал в невидимую туманную даль. — Там разведем костер.

— Если еще попадем туда!

— Это точно.

Все трое, кто с кажущимся равнодушием, кто с видом приговоренного к смерти, вошли в озеро. Вода и впрямь была холодная, грязная — со дна тучами поднимался ил.

Беглецы поплыли. Ни у одного из них не было уверенности в том, что он достигнет противоположного берега.

Второй вырвался вперед, за ним двигался первый. Самый молодой плыл последним. Его губы были судорожно сжаты, взгляд напряжен; каждый взмах руки давался ему с трудом. Холодная вода сковывала суставы, подступавший мрак смерти наполнял сердце черным ужасом, уничтожал волю и затуманивал разум.

Вдруг он хлебнул воды, раз, другой, и понял, что тонет. Двое плыли впереди; от них он помощи не ждал, но инстинкт оказался сильнее.

— Помогите! — жалобный крик пронесся над озером, вспугнув из осоки стайку птиц.

И потом еще раз:

— Помогите!

Больше он кричать не мог.

Второй оглянулся — кривая усмешка появилась на его губах — и поплыл дальше, разрезая воду равномерными бросками рук. Первый быстро глянул на тонущего, чуть-чуть замедлил движения, словно еще сомневаясь, потом все-таки повернул назад.

А несчастный тонул. Было ясно: две-три минуты — и он навсегда скроется под водой, исчезнет в вязком месиве дна. Он барахтался, боролся из последних сил, но сил этих оставалось слишком мало. Он пошел ко дну; свет уже померк в его глазах, как вдруг что-то схватило его и потянуло наверх, к жизни.

Очнувшись, он увидел полный ярости взгляд и руку, которая поддерживала его на воде. Это стоило спасителю сил, он тоже задыхался. И тут спасенный вцепился в него так, что они оба чуть не пошли ко дну, превратившись в лишенный возможности двигаться живой клубок.

— Отцепись от меня, отцепись, отцепись! — зашипел спаситель, но тонувший, объятый страхом, не реагировал на его слова, более того, еще крепче схватился за неожиданную опору.

— Брось его, утонете оба! — кричал второй уже с берега. Ему страшно было оставаться одному в этом гибельном крае.

Но, когда они оба с головой погрузились в воду, невольные объятия разжались опять. Потом снова все повторилось и кончилось лишь тогда, когда тот, что стал тонуть первым, обессилел так, что уже не мог цепляться ни за что.

Пришел в себя он уже на твердой земле. Первый беглец лежал рядом, уткнувшись лицом в грязь, а второй сидел, обхватив плечи руками, окоченевший и злой.

— На кой черт ты его вытащил? — бросил он первому.

— Ладно, — проворчал тот, поднимая голову. Потом, заметив, что спасенный пришел в себя, набросился на него с проклятиями.

— Я говорил: брось его! — заметил второй и тут же получил свою порцию ругательств.

Долго препираться не имело смысла. Кое-как им удалось развести костер, и они грелись, наслаждаясь теплом, а потом устроились прямо на холодной земле. Самые главные препятствия были впереди.

— Послушай, — прошептал самый молодой своему спасителю, — как тебя зовут?

Тот невесело усмехнулся.

— Не один ли тебе черт?

— А все-таки?

— Джек.

— Меня Чарли.

— А тебя как звать? — спросил Джек у второго.

— Дэн.

Тогда, восемь лет назад, Джек не умер, хотя и стоял на самом краю могилы. Угодив при падении с коня в глубокий заснеженный овраг, он остался лежать там, полицейские его не нашли. Спасением это не было, он неминуемо истек бы кровью или еще раньше замерз, и овраг стал бы его могилой. Но все сложилось иначе; именно мимо этого места пролегал путь человека, который, увидев одиноко стоящую лошадь и пятна крови на снегу, принялся разыскивать того, кому все это могло бы принадлежать. По случайности проходящим человеком оказался муж некой Клэр Нолт, той самой девушки, которую Джек однажды спас от жестокой расправы шайки Кинроя. Клэр узнала и Джека, и даже Арагона, на котором муж привез домой неожиданную находку. Она призналась во всем, и немало было споров о том, как дальше поступить. Клэр не хотелось платить неблагодарностью, но муж боялся расплаты за укрывательство преступника: шума вокруг разгрома шайки Кинроя было много. К тому же, находились свидетели пребывания Джека в доме Нолт, например, врач, которого пришлось позвать к тяжелораненому, а также соседи. Уверенности в их молчании не было.

В конце концов Джек попал-таки в руки полиции, хотя достаточно поздно: Агнесса уже уехала. Вообще, все происходило как бы без его участия, он в это время боролся со смертью, находясь то в полусознании, то в бреду; окончательно Джек очнулся лишь в госпитале и долго не мог понять, что случилось после того, как его настиг выстрел Кинроя: вспоминались лишь какие-то бессвязные обрывки увиденного и услышанного.

Как только Джек смог подняться на ноги, его отправили в тюрьму. Из членов банды уцелел только Дэвид, которого затем осудили на смертную казнь. То же, похоже, ждало и Джека. Но тут возникли сложности: Дэвида знали многие; то, чем он занимался, тоже тайны не составляло, а Джек был темной лошадкой, он вступил в шайку позднее всех остальных и почти нигде не показывался вместе с ними. Во многом ему помогли показания Клэр, да и Дэвид лишнего не сказал. В результате суд приговорил Джека к пожизненному заключению, иначе говоря, Дэвида обрекли на смерть легкую и быструю, а Джека — на мучительную и медленную.

Сначала он был уверен, что умрет согласно приговору, так его уверяли в тюрьме, но потом выяснилось, что приговорили его к жизни, вечной жизни в вечной неволе. Ранее, думая о скорой казни, он почти смирился: что ж, он умрет для мира, мир умрет для него, и не о чем будет горевать. Но потом, когда узнал, что его ждет другое… Что это было — пожизненное заключение? Отдаление смертного часа? Продление страданий? Странное существование между жизнью и смертью? Он ощутил страх: жить вот так, зная, что ты жив, и в то же время словно бы умер уже, жить без надежды на освобождение — невыносимо.

После ему пришлось испытать — в полном смысле слова на собственной шкуре — что значит попасть в среду осужденных грабителей и убийц. Переселиться в мир иной было бы легче. Мало кто из них, имея огромные сроки заключения и зная, сколько способен протянуть человек в подобных условиях, надеялся выйти на свободу, по крайней мере, способным хоть что-либо от жизни получить. Встречались сильные духом люди, поддерживаемые умом или чувствами — от ненависти до надежды, но бывали и такие, что превращались в, полуживотных: изнуренные работой, голодом, побоями, потерявшие веру, с вытравленной душой или, напротив, опасные в злобе. Здесь каждый нуждался хотя бы в какой-то внутренней опоре, в невидимом связующем с миром звене.

Для Джека таким звеном стали воспоминания и мысли об Агнессе. По правде сказать, сначала он постоянно ожидал ее прихода, потом в тюрьме, еще до приговора, какой-нибудь весточки от нее. После он был уверен, что увидит Агнессу на суде, но ее опять не было. Джек представлял себе, какое потрясение пережила Агнесса, узнав, как он ее обманывал, что он оказался убийцей, и все же не мог поверить, что она могла не прийти к нему умышленно, просто не захотев повидать его хотя бы в последний раз. Значит, Агнесса ничего о нем не знала, не ведала, где он, а возможно, не подозревала и о том, какая с ним случилась беда (Джек в большей степени сознавал себя не законно наказанным преступником, а человеком, попавшим в беду). Сам он тоже понятия не имел о судьбе девушки — это угнетало не меньше. Джек предполагал, что Агнесса уехала, но куда? Одна? Мысли о вечной разлуке с нею не покидали его. Возможно, она думала о том же, но считала его погибшим или исчезнувшим неведомо куда, и ему казалось, что ей проще пережить такое, чем ему, ощущавшему себя погребенным заживо, запертым в замкнутом навеки пространстве, за пределами которого течет навсегда потерянная жизнь.