Мясо, перемешанное с колечками поджаренного лука, источало божественный аромат. Алла отрезала маленький кусочек и, положив его в рот, зажмурилась от удовольствия.

— Это не биточки, — заметила она, — и даже не «кнеля паровая».

От запаха жареного мяса и от выпитого натощак вина Шакиб был готов потерять сознание, но продолжал мужественно жевать салат.

— Что ты там про иудеев говорил? — вдруг спросила Алла. — Почему нам шашлык нельзя?

— Не шашлык, — угрюмо ответил Шакиб, — а свинину. И иудеям, и мусульманам свинину есть нельзя! Потому, что сказано: «Он запретил вам мертвечину, кровь, мясо свиньи и то, что принесено в жертву не ради Аллаха».

Чтобы заглушить нестерпимый аромат запретного лакомства, он быстро налил и залпом выпил почти полный стакан вина.

— А почему всем остальным можно? Что-то я не слышала, чтобы кто-то умер от шашлыка.

И отправила очередной кусочек в рот.

— Хочешь попробовать?

Белый на срезе кусок мяса с поджаристой корочкой оказался у его носа.

— Я никому не скажу…

Сопротивляться не было сил. «Астагфируллах! Я в походе. Да простит меня Аллах!» — закрыв глаза, произнес он про себя и обреченно куснул протянутую вилку.

Вкус шашлыка оказался еще лучше, чем его запах. Он пережевывал, не глотая, нежные волокна, чтобы как можно дольше ощущать во рту это восхитительную смесь дыма, соли, перца и сочной животной плоти.

— Еще один шашлык, будьте добры, — крикнул Шакиб, закрыв глаза ладонью от стыда. — И бутылку вина!


— Боже, как я объелась! — Алла прислонилась к бамбуковому забору. — И все кружится… Слушай, да мы с тобой две бутылки выпили!

— Хамр, ханзир… — закрыв глаза и покачиваясь, пробормотал Шакиб. — Что дальше?

— Что ты сказал? — не поняла Алла.

— Свинина и вино. Сегодня я нарушил сразу два запрета.

Она ободряюще похлопала его по плечу:

— Ну, мне же тоже ничего этого нельзя.

— Пить вам можно, — успокоил ее Шакиб. — А знаешь, я давно так вкусно не ел. И вообще думал, что у вас ничего вкуснее горчицы нет.

— А отсюда море видно, — сказала Алла, приложив ладонь ко лбу. — Представляешь, если выше в гору подняться, какой оттуда вид. Полезли?

Шакиб с сомнением посмотрел на Аллины босоножки:

— Может, лучше по дороге пройдем?

— По асфальту жарко топать. А вон — тропинка в кустах, — показала она рукой, — куда-то же она ведет?

Шакиб двигался первым, отгибая ветки, и тащил за руку нетвердо державшуюся на ногах Аллу. Жара в тени отступила, но минут через десять заряд бодрости у них прошел и стало сбиваться дыхание — тропинка все-таки шла круто в гору.

— Ф-фу, давай отдохнем, — Алла оперлась рукой о сосну. — Ой, смотри — ежевика!

Она, забыв про усталость, подбежала к зарослям, усеянным черными ягодами. Почти сразу послышался ее сдавленный стон — длинный шип глубоко вонзился ей в палец. Большая капля крови сорвалась и упала в траву.

— По-моему, иголка внутри осталась, — морщась от боли, проскулила Алла, — заражение теперь будет.

Шакиб, взяв ее за руку, внимательно изучил место укола, и после некоторых колебаний схватил раненный палец губами и принялся высасывать иголку. Солено-железистый вкус ее крови не показался ему неприятным, и он попытался помочь себе зубами. Алла ойкнула, но руку не убрала. Процесс спасения захватил его, и он еще энергичнее задвигал языком и челюстью. Усилия увенчались успехом — через мгновение Шакиб почувствовал обломок шипа у себя на языке. Не выпуская пальца изо рта, он поднял глаза на Аллу. Та смотрела на него с покорностью и удивлением. Почувствовав, что он перестал сжимать ее палец зубами, она потянула руку на себя и неожиданно впилась губами в его перепачканный кровью рот. Чувство, охватившее ее, не было похоже на ту сладкую истому, которую она испытала под поцелуями Гелы. Движения ее стали жесткими и решительными. То, что делали ее руки с его одеждой, волосами и ставшим так неожиданно близким телом, напоминало судорожные действия человека, попавшего на глубину и пытающегося побыстрее всплыть для спасительного глотка воздуха. Боли, о которой ее предупреждали подруги, она не почувствовала, Наоборот, неведомая сила заставляла ее двигаться все сильнее и быстрее, пока горячая волна беспамятства не накатила на нее снизу, оттуда, где неистово стонал лежавший под ней в траве Шакиб.

— Что ты шепчешь? — спросила она, когда кровь перестала шуметь у нее в ушах.

Он еще сильнее прижал Аллу к себе и, коснувшись губами ее уха, повторил:

— Аль-Лат. Ты — Аль-Лат.

— Не Аль-Лат, а Алла, — улыбнулась она и, поцеловав его в шею, легла щекой на его грудь.

— Аль-Лат — это одна из трех дочерей Аллаха, самая прекрасная из них. Только современные богословы говорят, что ее надо забыть, а в Коране сказано, что «никто из молящихся ей не останется жив». А я хочу молиться тебе, Аль-Лат…


* * *


Две недели пролетели так быстро, что Шакиб и Алла даже не успели привыкнуть друг к другу. Просыпаясь утром, ни он, ни она не нежились в постели до завтрака, что свойственно людям на отдыхе. Вскочить, умыться и скорее выбежать в парк, чтобы успеть погулять, взявшись за руки, пока аллеи еще пусты, или посидеть у самой кромки моря, обнявшись. А вечером, после долгого расставания, поскорее заснуть, чтобы быстрее наступило утро и новая встреча. Алла стеснялась ходить к нему в номер. Ей казалось, что взоры всех отдыхающих обращены на нее с осуждением. Поэтому Жанне все чаще приходилось «дышать воздухом» под звездным небом или в послеобеденную жару. Они ездили гулять на Пицунду, где долго бродили среди сосен, почему-то названных «реликтовыми» и огороженных металлической сеткой.

— И в Израиле, и в Ливане полно таких деревьев, — заметил Шакиб, — но никто их не охраняет.

— А ежевика у вас растет? — хитро улыбнувшись, спросила Алла.

В автобусе, во время экскурсии на озеро Рица они так и просидели, взявшись за руки весь путь по горному серпантину. Даже не вышли подышать воздухом и размяться возле водопада Мужские слезы. Еще пару раз ходили в шашлычную на реке. Вопросов о происхождении мяса Шакиб уже не задавал.

День отъезда был известен и не должен был стать неожиданностью. Кроме того, они вместе ходили в кассу и стояли в очереди за билетом для Аллы. Оба, не сговариваясь, избегали темы расставания в разговорах. Наверное, потому, что не видели в этом смысла — Лена уедет в дождливый Ленинград, а Шакиб через две недели вернется в Перевальное, продолжатся занятия и тренировки, а еще через год он улетит отсутствующим в расписании ночным рейсом в один из аэропортов Ближнего востока. Это было понятно, очевидно и, к сожалению, неизбежно.

Утро отъезда наступило, словно осень. Еще вчера было тепло и можно было загорать и купаться, а сегодня уже небо затянули свинцовые тучи и сырой ветер заставляет кутаться в теплое пальто. Проснувшись утром, Алла неожиданно поняла: все, этот день последний, и продолжения не будет, а будет дальше совсем другая жизнь. Движения стали механическими и бездумными. Стараясь не сосредотачиваться ни на чем, она, словно сомнамбула, одевалась, чистила зубы, складывала вещи в сумку, сдавала белье пришедшей спозаранку кастелянше. Шакиб ждал ее в фойе вместе с Али. Возникла неловкая пауза. Жанна подхватила ее сумку и, взяв Али под руку, потащила его на улицу. Говорить что-либо не было ни сил, ни желания, а автобус в аэропорт уже ждал за воротами. Не глядя друг на друга, сплели пальцы рук и пошли, оставляя позади лето и ощущение счастья. Возле автобуса стукнулись лбами в неловкой попытке поцелуя. В последний момент подбежал невесть откуда взявшийся Гела:

— Книжку забыла. И фотографии я напечатал.

Опять не удалось ничего сказать. Издалека робко помахал рукой Аладдин. Жена крепко держала его за руку. Взревел мотор, обдал остающихся в лете клубами едкого выхлопа. Все…

— А я завтра тоже в Ленинград возвращаюсь, — неожиданно сказал Али, — на поезде.


* * *


— Этот, что ли? — дородная проводница придирчиво оглядывала Шакиба.

— Мой земляк, — представил его Али, — в одной общаге живем. Если надо, будет помогать в дороге.

— А почему земляк зайцем едет? — недоверчиво спросила проводница. — Иностранных студентов без обратного билета на отдых не отправляют.

— Он сюда к девушке приезжал, — нашелся Али. — Всего на два дня. В деканате не знают. Любовь…

— Эх, подведете вы меня под монастырь, — проворчала хозяйка вагона. — Ладно, залезай, черноглазый. Если кто спросит, ты — абхаз. К тете в Ленинград едешь. В служебное купе иди и занимай верхнюю полку.

Шакиб растерянно посмотрел на друга. С железной дорогой он сталкивался впервые.

— Я покажу, — сориентировался Али. — Пойдем скорее, мне еще в свой вагон успеть надо.

В купе стоял настоявшийся запах фруктов и мыла. Вагон дернулся, перрон за окном плавно поплыл назад. Зазвенели стаканы в странных металлических подставках с ручками. Дверь, стуча роликами, отъехала в сторону.

— Давай знакомится, глазастый, — проводница бросила свернутые флажки на столик. — Меня Настя зовут.

— Шакиб. Очень приятно.

— Шакиб… И не запомнишь сразу. Я тебя Шурой звать буду. Чаю хочешь, Шура?

— Да, спасибо.

Настя взяла стакан в металлической подставке и плеснула туда холодной заварки из чайника. Потом вышла в коридор и налила кипяток из странного сооружения, которое обилием заклепок, манометров и медных трубок напоминало дизельный двигатель. Шакиб взял двумя руками стакан и внимательно рассмотрел сложный орнамент, выдавленный на металлической подставке: земной шар, кольца вокруг него и, видимо, космические аппараты в полете.

— Да ты за ручку держи — обожжешься, — улыбнулась Настя. — Подстаканник первый раз увидел?

— У нас чай пьют из маленьких стаканчиков, — объяснил Шакиб. — Они такие круглые, как груши. Так и называются — армуды. И много сахара кладут.

— Бери, сколько надо, — Настя показала на картонную коробку под столом.

Сахар оказался упакованным в бумажные обертки порциями по два кусочка.

— Почему так фруктами пахнет? — спросил Шакиб.

— Так ты на них сидишь, — объяснила проводница. — Багажный ящик забит персиками и грушами. Как ты сказал — «армуды»?

— Что, в Ленинграде нет фруктов?

— Да есть там все на рынке. Только стоят в три раза дороже. Вот и вожу понемногу. Муторное это дело — каждый фрукт осмотреть, в газетку завернуть, до вагона дотащить… А ты точно в Ленинграде учишься? Такое впечатление, что первый раз в поезде.

— Я до этого на самолете летал, — честно признался Шакиб.

— Ладно, сиди пока в купе и не высовывайся. Сейчас остановки пойдут каждые 10—15 минут. Могут ревизоры сесть. А после Туапсе можно расслабиться.

Поезд действительно делал частые остановки и даже не разгонялся. Мелькали мосты через мелкие каменистые речки, сады и дома на склоне гор. Когда Настя открывала дверь, через противоположное окно он увидел море — путь проходил прямо по кромке пляжа. Иногда вагон погружался в полную темноту — состав въезжал в туннель. Смеркалось. С разрешения Насти Шакиб отправился в пятый вагон в гости к Али. Долго не решался преодолеть грохотавшую в темноте межвагонную площадку — казалось, что сейчас провалится вниз, под бешено стучащие колеса. Друга застал распевающим русские песни под гитару в шумной компании курортников. Шакиба угостили теплым пивом, то-то сунул в руку вареное яйцо. Обратно добирался уже по опустевшим коридорам. Поезд спал. Насти в купе не было. Оставив кроссовки под столом, залез на верхнюю полку. Стянул джинсы, свернул и трубочкой, стараясь не просыпать мелочь из карманов, сунул их под подушку. Светившую под потолком синюю лампочку выключать не стал.

Проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо.

— Слышь, глазастый, слезай-ка вниз.

Синяя лампочка уже не горела. В бегающих полосках света от пролетавших за окном фонарей было видно Настино лицо. Шакиб по-военному сгруппировался и спрыгнул на пол. Сначала ему показалось, что проводница переоделась в светлую форму. Через мгновение понял — Настя стояла перед ним абсолютно голая. В полумраке мерно покачивалась большая белая грудь.

— Ну, что смотришь, — она взяла Шакиба за руку и накрыла его ладонью большой темный сосок, — бабы не видел? Не беспокойся — от Краснодара до Ростова-Главного больше трех часов. Успеем.

Шакиб держался одной рукой за полку, другой — за Настину грудь, покачиваясь вместе с вагоном, летевшим в темноте на огромной скорости.