— Настя, я не могу, — твердо сказал он. — Я Аллу люблю.

Проводница продолжала прижимать его ладонь к своей груди.

— Это та, к которой ты на юг мотался?

— Да. Не обижайся, пожалуйста.

Настя вздохнула:

— Вот непруха… Совсем я тебе не нравлюсь?

— Очень нравишься! — горячо возразил Шакиб. — Ты такая… такая белая и красивая.

Он наклонился и нежно поцеловал ее покачивающуюся грудь.

— Просто я Аллу очень люблю.

— Ладно — полезай назад, Шурка. Любовь — штука жесткая. По себе знаю… Ничего, хоть посплю немного до Ростова.


* * *


Поезд прибывал в Ленинград рано утром. Оставив под подстаканником двадцать рублей, Шакиб направился в пятый вагон. Али, чисто выбритый, в свежей футболке, ждал его в тамбуре.

— Алла знает, что ты приедешь?

— Нет. Я почему-то не был уверен, что решусь…

— А жить где будешь?

— Не знаю. Здесь, наверное, есть какие-нибудь дешевые гостиницы?

Али улыбнулся.

— Ты же иностранец. У тебя разрешение только на Симферополь и Гагры. Какая гостиница? Ладно, отвезу тебя в общагу. Сейчас лето — там полно свободных коек.

— А сам ты, где живешь?

Али замялся.

— Понимаешь, после того, как ко мне приходили люди от доктора Шкаки, я в общаге не появляюсь, переехал к Тане. Это — моя девушка. Ну, та, что в деканате работает. Только про это никто не знает. Может, не найдут и оставят меня в покое…

Открылась дверь и из вагона в тамбур вошли двое мужчин. Али испуганно замолчал.


После приключений в поезде поездка в метро не произвела на Шакиба сильного впечатления, хотя встать на эскалатор он решился не сразу. Восторг и изумление появились позже, когда они с Али вышли из вагона на станции «Автово». Приблизительно так он представлял себе сказочные дворцы калифов из «Тысячи и одной ночи». Мрамор, бронза, массивные люстры и мозаики. Но самое сильное впечатление на него произвели огромные хрустальные колонны. «Какой, наверное, красивый Ленинград!» — подумал он. Разумеется, город, где жила Алла, и не мог быть другим.

На улице было прохладно, поэтому ветровку, которая ни разу не пригодилась в Гаграх, пришлось достать из сумки и надеть. В проходном дворе Али присел на скамейку. Шакиб удивленно посмотрел на него:

— А в общагу не пойдем?

— Не хочу, чтобы там меня видели. Сейчас пройдет кто-нибудь из знакомых, я тебя и пристрою. Вот тебе Танин телефон — звони, если что. Только никому не говори, что меня знаешь.


Толстая девушка в очках, знакомая Али, привела Шакиба в комнату на третьем этаже.

— До начала сентября здесь свободно, — сказала она, передавая ключ, — потом первокурсники будут заселяться.

— Я только на неделю, заверил Шакиб.

— Ладно, только ключ не увези. Занесешь в четырнадцатую комнату.

Шакиб бросил сумку на кровать. Сел, покачался на железной сетке. Что дальше? Телефоны Аллы у него были — и домашний, и рабочий. Был и адрес. Наверное, надо сначала позвонить. Но что сказать? «Здравствуй, Алла, я приехал»? Приехал, чтобы еще несколько дней провести вместе, а потом исчезнуть. Теперь уже точно навсегда. Чтобы стало еще больнее. Не звонить? Посмотреть это красивый город, прийти на вокзал, договориться с проводницей и вернуться в Гагры. До окончания путевки, выданной в училище, еще десять дней. Ходить на пляж, пить водку в номере с новым соседом и пытаться забыть все, что произошло. Сначала будет тяжело, а потом водка и занятия с утра до вечера сделают свое дело. Боль будет ослабевать, а потом совсем отпустит…


— Бухгалтерия, — раздался голос после долгих длинных гудков.

Двухкопеечная монета со звоном провалилась в нутро серого таксофона.

— Аллу Соколовскую будьте добры, — Шакиб старался говорить без акцента.

В трубке что-то шуршало, слышались шаги и стук печатной машинки.

— Слушаю вас.

Это был ЕЕ голос. Такой веселый и беззаботный. Можно еще бросить трубку и все закончится.

— Алла… это я.

— Шаки-и-иб…


* * *


— Вы первый раз в Ленинграде, молодой человек? — спросила бабушка, подливая Шакибу чай фарфоровую чашку с петухом.

— Да, Анна Соломоновна, — старательно выговорил он имя и отчество старшей женщины в доме, — но я много читал про ваш город и в училище видел фильм про блокаду.

И бабушка, и мать Аллы сидели за столом с непокрытыми головами и в платьях с коротким рукавом. «Похоже, здесь и старшее поколение пренебрегает традициями», — подумал он. К тому, что Алла имеет лишь смутное представление о том, как надлежит жить евреям, он уже привык. Но, идя в гости в иудейскую семью, он внутренне собрался и приготовился к встрече если не с ортодоксами в париках, то наверняка с такими же женщинами в платках и длинных платьях, которых он видел в поселении Атерет. Ни традиционной мезузы на косяке у входной двери, ни меноры на столе он не увидел. О национальной принадлежности сидевших за столом свидетельствовали лишь их одинаковые носы с горбинкой и портрет старика с пейсами над старомодным буфетом.

— Вам обязательно надо сходить в Эрмитаж, — Аллина мама повернулась к дочери. — Ты же сможешь отпроситься на работе, раз твой друг так ненадолго приехал?

Шакиб постепенно перестал нервничать и уже с удовольствием ел домашний пирог с капустой и рассматривал семейный альбом с фотографиями.


Когда Алла примчалась к нему в общагу, они оба потеряли голову и, не говоря ни слова, бросились друг другу в объятия. Попытка заняться любовью на кровати оказалась неудачной — панцирная сетка провисла до пола и издавала оглушающий визг. Кончилось все тем, что Алла стояла, уперевшись руками в подоконник, а Шакиб задыхался от нежности за ее спиной. Когда, уже обессиленные, они обнимались посреди комнаты, Алла испуганно огляделась вокруг:

— Ты здесь живешь?

— Да, — со счастливой улыбкой ответил он, целуя ее в шею.

— Но здесь даже белья нет. И грязно…

— Я подмету…

— А что ты ешь? У тебя есть продукты? Посуда?

Он пожал плечами:

— Пока нет. Схожу в магазин.

— Собирайся, — она решительно отстранилась и начала собирать разбросанную одежду, — поедем ко мне ужинать.


Уходил из гостей он уже заполночь. Женщины наперебой торопили его — надо успеть на метро. В руках Шакиб тащил Аллину сумку, где лежал комплект постельного белья, тарелка, кружка, нож, вилка, ложки столовая и чайная, пакетик чая, сахар в баночке, пачка печенья, кусок докторской колбасы, полбатона и соль в спичечном коробке. Алла вышла проводить его на лестницу.

— Как здорово, что ты приехал. Хоть несколько дней еще будем вместе.

— Алла, я… — он запнулся.

— Я все понимаю, Шакиб, — она зажала его рот ладонью, — и я все равно счастлива.


Ленинград поразил его, прежде всего, Невой. Шакибу еще не приходилось видеть таких широких и полноводных рек. Да и рекой в его понятии было некое каменистое русло, чье заполнение водой зависело от времени года. В низовьях своих Иордан из извилистого ручейка превращался после дождей в бурный поток шириной метров тридцать и поражал воображение своей неукротимой мощью. Здесь же огромная масса воды столетиями двигалась через город, который пытался защититься от ее дремлющей силы каменными набережными. В Эрмитаже он вежливо слушал объяснения Аллы и разглядывал огромные ковры на стенах, которые она называла «гобеленами». Ковры были без ворса и совсем не радовали красками. Преобладали бежевый и серый. Ему понравился огромный светлый зал с множеством позолоченных люстр и стеклянных шкафов, в которых была выставлена серебряная посуда.

— Этот зал прекрасен, — заметил он, — почти как станция метро «Автово».

Алла потащила его смотреть клетку с золотым павлином. Помещение было залито солнцем, а по углам журчали два фонтана. Шакиб одобрительно поцокал языком и хотел выразить свое восхищение, но за окном опять увидел Реку и, забыв обо всем, надолго замер, прижавшись лбом к стеклу.

С погодой им повезло — можно было подолгу гулять по набережным и есть самое вкусное в мире мороженое «ореховая трубочка». Шакиб выучил это название и, завидев знакомую тележку с надписью «Ленхладокомбинат», бежал к ней за лакомством.

— Сегодня ночью идем смотреть мосты, — однажды сказала Алла.

— Почему ночью? — не понял Шакиб.

— Увидишь — поймешь, — загадочно улыбнулась она.

Они долго шли по ночному Невскому. Все магазины и кафе были давно закрыты, перестали ходить троллейбусы, но народу на улицах стало ненамного меньше. В Бейруте в такое время можно было встретить разве только военный патруль.

— Куда идут все эти люди? — удивился он.

— Гуляют.

— А когда же они спят?

— Зимой, — подумав, ответила Алла.

Весело болтая, они дошли до Эрмитажа, и тут Шакиб остановился, как вкопанный. Там, где днем открывалась панорама Невы и моста, зловещим черным квадратом в небе висела непонятная громада.

— Боже, что это? — не удержался он.

Вид вздыбленных неведомой силой мостов над черной водой поразил его. В мрачном безмолвии под ними проплывала вереница кораблей.

Метро было уже закрыто, поэтому Алла повела его ночевать к себе. Мама заранее поставила на кухне кровать из алюминиевых трубок, которая при любом движении издавала пронзительный визг. Верещали металлические пружинки, которыми крепилось к раме брезентовое ложе. До самого утра Шакиб периодически просыпался в ужасе, что разбудил всех обитателей квартиры. Зато утром они завтракали вчетвером. Бабушка жарила блины, и они ели их обжигающе-горячими, с медом и сметаной. Шакиб смотрел на женщин, хлопочущих вокруг него, и ему хотелось каждое утро сидеть с ними на этой кухне. И чтобы репродуктор на холодильнике передавал такую же веселую музыку, и чтобы также аппетитно пахло свежими блинами, и чтобы на ногах были эти войлочные тапочки…


Попрощались они вечером. После нескончаемых ласк долго лежали на матрасе, брошенном на пол, и молчали. А потом он проводил Аллу до метро. Утром на вокзал, по обоюдному согласию, поехал один. Прошел вдоль поезда с металлическими табличками «Ленинград — Адлер», присматривался к проводникам и репетировал непринужденную фразу: «До Адлера без багажа возьмете?» У одного из вагонов услышал знакомый голос. Проводница повернулась в профиль — Настя!

— Шурка, ты?

— Я.

— Неужели опять к своей крале собрался?

— Да… — замялся он, — соскучился.

— Ну, давай — полка твоя свободна, — Настя подмигнула ему заговорщически. — А то, глядишь, и у нас с тобой стерпится-слюбится.

Забросил сумку на верхнюю полку. Посидел, полистал журнал «Работница» на столике, съел забытую Настей конфету. До отправления оставалось пятнадцать минут. Встал. Стащил сумку с полки. Вышел на перрон.

— Шурка, ты куда? — удивилась проводница. — Передумал?

Поцеловал Настю в щеку.

— Передумал, — сказал твердо и зашагал по перрону в сторону вокзала.

Через два дня он должен был вернуться в Перевальное.


* * *


— Али, на что ты живешь?

Шакиб говорил достаточно тихо, чтобы не услышала Таня, которая оставила их на кухне и ушла в комнату смотреть телевизор.

— Можешь говорить нормально, — успокоил его Али, — Таня по-арабски не понимает. А почему тебя это интересует?

— В училище мне платили стипендию и кормили. Сейчас мне не на кого рассчитывать. Есть доллары, которые я привез из Ливана, но они кончаются. Кроме того, в конце августа придется уйти из общаги — квартиру придется снимать. Ты, насколько я понимаю, в той же ситуации?

— Меня Таня выручает. Во всяком случае, крыша над головой есть.

— Только не говори, что ты живешь за ее счет.

Али протестующе поднял ладони:

— Я этого не говорил.

— Тогда помоги мне с работой.

— С работой… работой это назвать сложно.

Он испытующе посмотрел на Шакиба:

— У тебя паспорт не просрочен?

— Оба не просрочены.

— У тебя их два? — удивился Али.

— Да. Израильский «лессе-пассе» и ливанский, совсем новый. Мне перед отъездом сделали. Правда, в израильском написано «иорданец»…

— У меня — то же самое, — успокоил Али. — Ты в Европе бывал когда-нибудь?

— Конечно — Ленинград же в Европе.