— Роземонда! Роземонда! А я решительно не знаю ничего, — со вздохом произнес печальный юноша.

— Что вы говорите?

— Да. Ваша мать и капеллан учили меня читать и писать, но они умерли, и я остался один; моим учителем была природа! Теперь я краснею от своего невежества.

— Возможно ли это? — вскричала Роземонда. — Я оскорбила вас невольно, простите меня.

— Нет, вы не оскорбили меня, Роземонда. Но вы теперь видите, что я далек от вас по образованию; моя беседа будет вам в тягость; я должен оставить вас.

— Эверард, — сказала Роземонда серьезным тоном, — вы останетесь здесь; мы можем быть полезны друг другу. Для вас открыты тайны природы; вы посвятите и меня в эти священные таинства. Я получила некоторое образование благодаря покровительству графини Альбины, и вы не откажете мне в удовольствии поделиться небольшими познаниями с сыном моей покровительницы. Согласны ли вы?

— Теперь уже поздно, Роземонда, слишком поздно.

— Боже мой! Вы думаете, что учиться так трудно? Напротив, очень приятно, Эверард. Книги доставят вам столько же удовольствия, как прекрасный майский вечер. В истории, как и в природе, вы увидите руку всемогущего Бога, а в летописях Германии вы найдете летописи вашей фамилии, встретите имя ваших предков, имя фон Эппштейнов.

— Моих предков? — прервал Эверард с горькою меланхолией. — Вы ошибаетесь, Роземонда. Отец отрекся от меня! К чему теперь учиться? Чтобы яснее видеть свое унижение? Для моей жизни довольно и того, что я знаю. Моя наставница — моя мать. Вы не понимаете меня; со временем я открою вам такие тайны, которые удивят вас и поразят ужасом. Повторяю вам, что я живу какою-то особою, загадочною жизнью. Бог назначил мне странную судьбу, и я покоряюсь ей. К чему, спрашиваю вас, послужит мне человеческое знание?

Подобные споры и рассуждения молодых людей продолжались и во время прогулки в эппштейнском лесу. Друзья не замечали, как летели часы, и не торопились домой, где ожидала их одна важная новость.

— Давно, давно пора! — сказал Джонатан, когда Эверард и Роземонда возвратились домой и вошли в комнату. — Эверард, я получил письмо от вашего отца из Франкфурта. Прочитайте его; речь идет о вас.

Эверард дрожащею рукою взял письмо и прочитал. Максимилиан писал Джонатану, что он навсегда останется в Вене и что с этих пор не увидят его более в замке.

«Скажите моему сыну, Эверарду, — добавлял он, — что я отдаю в его распоряжение замок и четвертую часть доходов. Эверард не должен оставлять замка; я запрещаю ему видеться со мною. С этим только условием я позволяю ему быть хозяином в моих владениях. Я сделаю все, что он захочет, лишь бы он не являлся там, где буду я. Я не буду требовать от него никакого отчета, но и он не должен вмешиваться в мои дела. Для взаимного счастья мы будем чужды друг другу. Вот моя воля, и горе ему, если он ослушается меня».

Прочитав это письмо, Эверард опустил голову на грудь; казалось, он был вместе и весел и печален.

— Что с вами? — спросила Роземонда.

— Роземонда, — сказал он, — Богу угодно, чтобы я остался здесь.

XV

Спустя три года после смерти Гаспара, в одно меланхолическое сентябрьское утро у опушки эппштейнского леса, там, где развертывался свежий зеленеющий луг, сидел на дерновой скамье молодой человек, который держал на коленях бумагу и рисовал на ней кряж старого дуба.

Он часто прерывал свою работу, устремляя беспокойный взор в ту сторону, где расстилалась лужайка. Казалось, он ожидал кого-то, но никто не являлся.

Прошло около часа, когда на одном конце луга показалась молодая девушка. Художник встал со своего места и пошел навстречу. Художник был Эверард, девушка — Роземонда. Эверард был одет в простой и живописный костюм; в его приятном лице выражалась глубокая грусть.

— Здравствуй, Эверард, — сказала Роземонда, и они сели на дерновую скамью.

— Вот, Роземонда, — сказал Эверард, показывая ей свою работу, — я окончил этот рисунок, и благодаря вашим вчерашним советам он вышел очень недурен.

— Хорошо, но тень этой ветви придала бы больше эффекта, — заметила девушка и сделала карандашом несколько поправок.

— Как вы добры, Роземонда, как вы снисходительны к вашему беспонятному ученику! — сказал Эверард, поцеловав ее руку.

— Какой вы ребенок, — проговорила девушка. — Я могу гордиться, что возвращаю германскому дворянству одного из исторических его представителей, который был обречен на низкую долю. Сколько успехов в три года! Теперь что будут значить перед вами все мотыльки венского двора?

— Нет, — отвечал Эверард, — не от наук я ожидаю своего счастья, Роземонда; к чему крылья орлу, заключенному в клетку? С тех пор как я стал мыслить, я глубже чувствую тяжесть своей судьбы; и если бы я не находил отрады в вашем присутствии, я упрекнул бы вас за ваши уроки. Быть может, настанет время и мы будем оплакивать этот роковой дар, который я получил от вас.

— О! Я никогда не буду раскаиваться в том, что возвратила отечеству потомка одной из знаменитых германских фамилий.

— Я сын, забытый отцом! — сказал Эверард, грустно покачав головой. — Я никогда не буду знаменитым полководцем, как мой дядя; мне суждено быть героем разве какой-нибудь страшной легенды.

— Эверард, — сказала Роземонда, — у вас опять грустные идеи!

— Что делать! Я чувствую, что моя странная, загадочная судьба соединена с другим миром. Я тень, призрак, а не человек.

Эверард погрузился в размышления.

— Окончили ли вы историю тридцатилетней войны? — спросила Роземонда, прервав тягостное молчание.

— Да. Благодарю вас, Роземонда: вы раскрыли передо мною летописи минувших времен, ввели меня в неизвестный мне мир, и теперь моя жизнь как будто стала полнее. Роземонда, когда я произношу свои горькие жалобы на судьбу, не слушайте меня; я несправедлив к вам. Но верьте, в глубине сердца я люблю вас, как сестру, и почитаю, как свою мать.

— Эверард, — сказала Роземонда, приняв серьезный тон, — я знаю ваше прекрасное сердце, но порицаю ваши печальные идеи. Почему вы верите в судьбу, а не верите в Провидение? Вам недоставало умственного образования, но Провидению угодно было избрать меня вашею наставницею — и я исполнила свой долг. К чему же теперь ваше сомнение, ваша грусть?

— О! Я буду весел, Роземонда, покуда вы будете здесь.

Молодые люди подали друг другу руки и вместе пошли в домик егермейстера.

Из этого разговора Эверарда с Роземондою можно видеть, как протекала уединенная их жизнь в продолжение трех лет. Пустынник эппштейнского леса и монастырская пансионерка делились друг с другом своими заветными мыслями и чувствами. Одна только тайна оставалась в душе Эверарда — его загадочные видения. Эверард как будто боялся изменить жительнице священной могилы и только вполовину открывал Роземонде таинственные явления Альбины. Но, вероятно, тень умершей матери, беседовавшая с Эверардом таинственным языком природы, в это время смущала его сердце если не упреками, то по крайней мере, какими-нибудь жалобами. Мечтатель выходил из своего грота часто в глубокой меланхолии и, встретившись с Роземондою, заливался горькими слезами и печально намекал на свою страшную будущность. В такие дни не утешали его и речи Роземонды, которая, со своей стороны, с нежным участием сестры заботилась об образовании этого дикаря. История, география, рисование, музыка, языки французский и английский — все это было теперь знакомо Эверарду.

Ничего нет проще, как рассказать историю Эверарда и Роземонды в последние три года. Их жизнь была однообразна; что было вчера, то повторялось на другой день. Утром Эверард оставлял красную комнату, которая была любимым и единственным его приютом в замке, сходил в подземелье и молился на могиле своей матери. После молитвы он отправлялся в дом Джонатана, где ожидала его юная наставница. Молодые друзья проводили время в занятиях и прогулках. Вечер обыкновенно посвящался семейным удовольствиям; зимой все садились возле пылающего камина, а летом собирались у ворот хижины и любовались заходящим солнцем либо мерцанием загорающихся звезд. Джонатан или Роземонда иногда рассказывали какую-нибудь чудесную легенду. Часто Роземонда играла на клавесине или вместе с Эверардом читала интересную книгу.

Самая нежная привязанность соединяла эти два юные сердца. Эверард и Роземонда давно уже любили друг друга, но слово «люблю» никогда не вырывалось из их уст. Надо было ожидать какого-нибудь случая, который открыл бы им самим эти заветные чувства. Этот случай скоро представился.

XVI

В один из дней в конце декабря егермейстер, возвратившись с охоты, нашел в своем доме письмо. Это письмо было от Конрада, от которого уже три года не приходило никаких известий. Конрад не говорил ничего о своей службе, но обещал скоро увидеться со своими друзьями. Это известие обрадовало добряка егермейстера.

— Добрый, благородный Конрад! — сказал он, прочитав письмо, — он не забыл нас. За обедом выпьем за его здоровье.

Джонатан сдержал свое слово и выпил несколько лишних рюмок за здоровье Конрада; его сердце развеселилось, язык развязался. После обеда Джонатан сел в большое кожаное кресло; молодые люди заняли место напротив него на простой скамье. Погода была пасмурная, снег падал большими клочьями; в комнате егермейстера резвый огонек трещал в камине. Понятно, что предметом разговора был Конрад. Джонатан знал Конрада с самого детства и рассказывал про его молодость, его уединенные прогулки и мечтательность; наконец зашла речь и о том времени, когда молодой граф фон Эппштейн сделался привычным гостем старика Гаспара и мужем Ноэми. В начале этого рассказа молодые люди удвоили свое внимание. Комната была освещена огоньком, пылавшим в камине, и этот свет падал лишь на егермейстера, тогда как Эверард и Роземонда оставались в тени.

— Вот как я заметил, что Конрад любит Ноэми, — говорил егермейстер, увлекаясь воспоминаниями о былом. — По какому-то непостижимому случаю они всегда встречались друг с другом. Куда ни пойдет Ноэми, на дороге как раз появится и Конрад, то с ружьем за плечами, то с книгою в руке; подойдет к ней как будто мимоходом и заведет разговор. И нашей Ноэми, бывало, не сидится дома; то в лес, то куда-нибудь к соседям — все надо идти непременно, и Конрад тут как тут — идет по следам. Я был тогда еще молод, и, на мой взгляд, клянусь, это казалось неспроста.

Эверард и Роземонда невольно подумали о себе. И они, как будто покоряясь какой-нибудь магнитной силе, часто встречались на одной тропинке, не объясняя себе, как и почему это случалось.

— Я помню еще один день, — продолжал Джонатан, — тот день, когда собака Гаспара заела ручного жаворонка Ноэми. Ноэми принялась плакать: страх как любила она своего жаворонка, который порхал летом на свободе в лесу, но, заслышав голос своей воспитательницы, подлетал к ней и на ее руке распевал мелодичные песни. Конрад узнал несчастье Ноэми и, не говоря ни слова, ушел в лес; он возвратился вечером в изорванном платье и с окровавленными руками и подал безутешной Ноэми пять маленьких пташек. Ноэми чуть не прыгала от радости.

В эту минуту руки молодых людей встретились и соединились по какому-то невольному движению. Роземонда вспомнила одну неожиданную услугу Эверарда. Как-то раз она начертила на бумаге план маленького садика, который она обрабатывала своими руками в монастыре Священной Липы. Она с сожалением вспоминала об этом садике, усаженном кустами белых роз, смородиною и разными цветами. На другой день, прогуливаясь в саду Джонатана, она вскрикнула от радости и удивления: в одном углу расцвел точь-в-точь такой же садик, какой она оставила в монастыре. Рассказ о жаворонке напомнил Роземонде этот случай, и она пожала руку Эверарда, как будто благодаря его за удовольствие, доставленное ей в тот день.

— Они были невинны, словно Божьи дети, — продолжал Джонатан, — и я не вижу в том греха, что они полюбили друг друга. Я сватался в то время за мою добрую Вильгельмину и понимал их лучше, чем они сами. Случилось, что Ноэми захворала, хоть, благодаря Богу, не опасно, но должна была просидеть в своей комнате несколько дней. Конрад тоже пригорюнился. Встретишь, бывало, его в лесу, он бродит такой мрачный и угрюмый. Я понял, в чем дело, потому что и я не мог видеться в это время с Вильгельминою.

Эверард и Роземонда, со своей стороны, также поняли загадочную грусть, которая стесняла их сердце, если какой-нибудь случай разлучал их на несколько дней.

— Как же они открылись в своих чувствах? — спросил Эверард дрожащим голосом.

— Любовь не имеет нужды в словах, — отвечал Джонатан. — В один день они сидели у ворот нашего дома и, кажется, читали какую-то книгу; они были так близко друг от друга, что один упивался дыханием другого; вдруг, не знаю, как это случилось, их уста слились, и тогда без слов объяснилось все: они любили друг друга.