— Защищая своего брата, Максимилиан, вы исполняете свою обязанность, но мой долг — отказать вам. Конрад решительно не хочет разорвать своего союза, а?

— Он непреклонен, я должен сознаться в этом.

— После этого, если я уступлю Конраду, ужели германское дворянство простит мою слабость?

— Конечно, нет, но, по крайней мере, согласитесь видеть и выслушать Конрада.

— Невозможно, — возразил граф, опасаясь изменить своим чувствам, — невозможно.

— В таком случае простите меня, батюшка; я приказал позвать сюда моего брата. Пусть хоть в последний раз он взглянет на своего родителя. Он, без сомнения, уже здесь; он идет, вот он. Ради Бога, примите его, батюшка.

— Граф, — тихим голосом произнесла графиня, обращаясь к своему мужу, — я всегда была покорною и преданною вам женою, позвольте мне насладиться высшим удовольствием — еще раз увидеть своего сына.

— Пусть будет по-вашему, Гертруда, но только не покажите себя слабою, понимаете?

Граф Родольф сделал знак; Максимилиан подошел к дверям и отворил их Конраду, который молча преклонил колено в некотором расстоянии от своего отца.

Конрад решительно не походил па своего брата. Бледное лицо, белокурые волосы, одушевленные глаза — все это придавало какую-то изнеженность младшему сыну Родольфа. В эту минуту семейство графа представляло величественную и торжественную картину. Максимилиан стоял неподвижно, как холодный зритель рассчитанной сцены; Конрад, все еще с преклоненным коленом, трепетал от внутреннего волнения; отец, седовласый старик, с величественным видом сидел в резном кресле и боролся с нежными отеческими чувствами, чтобы поддержать свою строгость; мать, украдкою утирая выкатившуюся слезу, попеременно смотрела с различными чувствами на своего супруга и на сына; наконец, со стен, украшенных портретами предков, смотрели безмолвные свидетели и судьи.

— Говорите, Конрад, — сказал граф Родольф.

— Батюшка, — начал Конрад, — три года тому назад я был двадцатилетним мечтательным юношею. Тогда как мой брат путешествовал по Германии и Франции, я находил большее удовольствие оставаться возле вас и, по своему нелюдимому характеру; отказывался не только являться ко двору, но и посещать соседние замки. Я не искал обширного горизонта для своего счастья; я любил предаваться мечтам, и мое сердце билось тревогою любви. Я встретил одну юную девушку, я не спрашивал ее фамилии; любовь не знает разницы в состояниях; это была Ноэми; я полюбил ее, потому что она была прекрасна и невинна.

— О, если бы я был здесь, — пробормотал Максимилиан, — с каким наслаждением постарался бы избавить твою Ноэми от последнего достоинства, которое так сильно соблазняло тебя, мой бедный брат!

— Но, — продолжал Конрад, — признаюсь, я не слепо предался своей страсти; я измерил расстояние, отделявшее, меня от Ноэми, и пытался подавить в себе первую любовь. Но эта борьба лишь усиливала мою страсть; неодолимая сила беспрерывно влекла меня в дом Гаспара, и в один день Ноэми открылась мне в своей любви. Что я должен был сделать? Убежать от нее, не так ли, матушка? Но я не имел силы. Обольстить ее, скажет Максимилиан? Но я не так низок. Прийти к вам, батюшка, и признаться во всем? Но я не смел. Я обвенчался с нею тайно и не думал оскорбить этим ни Бога, ни людей. Но я обманулся. У меня родился сын, и надо было выбрать: или подвергнуться вашему гневу, или бросить в жертву клевет мою жену. Я выбрал первое. Ваш гнев справедлив, и я пришел не для того, чтобы вымолить ваше прощение, нет; я желал бы только знать, что, оставляя родину, я не унесу с собою вашего презрения.

— Конрад, — отвечал граф глухим голосом, — судьба поставила нас выше других для того, чтобы мы служили им примером. Быть может, тяжка эта доля, но надо покоряться ей. А вы изменили своему долгу. Буря революции, которою грозит нам Франция, должна пробудить нашу твердость; при виде опасности более чем когда-либо мы должны сохранять свои преимущества. Я, как благородный человек и как отец, отвечаю за поступки своих детей, и только моя строгость может поправить вашу ошибку. Итак, отправляйтесь во Францию и служите королю Людовику; я благословляю вас.

— Батюшка, — вскричал Конрад, — я покажу себя достойным вас, сниму позорное пятно с нашей фамилии; я оставлю Эппштейн. Прощайте.

Конрад почтительно поклонился своему отцу, но не смел подойти к нему. Родольф не говорил ни слова; он боялся обнаружить свои чувства. Что касается графини, она не осмеливалась даже взглянуть на своего сына, но, склонив голову, молча заливалась горькими слезами. Конрад поклонился ей издали.

— Проводите вашего брата, — сказал старик Максимилиану, который в продолжение всей этой сцены молча кусал свои губы.

— Но позвольте мне возвратиться и переговорить с вами, — попросил старший из Эппштейнов.

— Я ожидаю вас, — отвечал старик.

Братья вышли из комнаты. Тяжкая грусть сдавила родительские сердца графа и графини, но один Бог видел их слезы и слышал их вздохи. Через четверть часа, когда возвратился Максимилиан, их лица выражали уже привычную важность.

— О чем хотели вы говорить со мною? — спросил граф своего сына.

— Вот о чем, батюшка. Несмотря на строгость, с какою вы наказали Конрада за нарушение долга дворянина, вы, быть может, тем не менее утратили милость императора; я желаю поправить это дело. Год тому, как я лишился жены, но у меня остался сын, которому я могу передать свое имя, и поэтому мне никогда не приходила мысль вступить в новый брак. Между тем теперь, когда необходимо поддержать благосклонность императора к нашей фамилии, я нашел самую выгодную партию: это дочь одного из ваших друзей, дочь герцога фон Швальбаха, который теперь пользуется сильным влиянием при дворе.

— Это Альбина фон Швальбах? — спросила графиня.

— Да, матушка; единственная наследница всех владений герцога.

— Моя сестра, — прервала мать, — игуменья того монастыря, в котором воспитывалась Альбина, говорила мне о ее несравненной красоте.

— Ей принадлежит, — прибавил Максимилиан, — чудесная вилла Винкель в Вене.

— Моя сестра говорила, что Альбина с внешнею красотою соединяет редкие совершенства души.

— Кроме того, — продолжал молодой граф, — герцог фон Швальбах может передать своему зятю герцогский титул.

— Какое счастье, — сказала графиня, — назвать эту девушку моею дочерью и заменить для нее покойную мать.

— И какая честь вступить в родство с Швальбахами! — сказал Максимилиан.

— Да, — промолвил старый граф, — Швальбахи — одна из славнейших и величественнейших ветвей германского древа.

— Итак, батюшка, вы не откажетесь написать письмо к вашему старинному другу и попросить руки его дочери для вашего сына?

За этою просьбою последовало продолжительное молчание. Старый Родольф опустил голову и погрузился в глубокую думу.

— Батюшка, вы не отвечаете? Кажется, вы сомневаетесь. Такой союз, который обещает столько блеска для нашей фамилии, не может и не должен быть неприятен вам.

— Максимилиан, Максимилиан! — сурово возразил Родольф. — Будет ли счастлива эта девушка?

— Она будет графиней фон Эппштейн, батюшка.

Снова наступило молчание. Эти два человека, связанные скорее законами света, чем узами родства, совсем не походили друг на друга. Сын ненавидел отца за его предрассудки, а отец презирал сына за его дурное поведение.

— Вспомните, батюшка, — снова начал Максимилиан, — что этот союз придаст новый блеск нашей фамилии; и вы не хотите подумать о нашей славе!

— Ваш отец знает, что ему надо делать, — отвечал старик. — Поезжайте в Вену; вы уже найдете там рекомендательное письмо у герцога фон Швальбаха.

— Если позволите, батюшка, я сейчас же оставлю замок, — сказал Максимилиан, — такую знаменитую наследницу надо ловить поскорее, и дай Бог, чтобы мне не опоздать.

— Делайте как хотите, — сказал граф.

— Удостоят ли меня родители своего благословения?

— Благословляю вас, сын мой, — сказал граф.

— Да поможет вам Господь! — сказала графиня.

Максимилиан поцеловал руку матери, почтительно поклонился отцу и вышел.

— Конрад не посмел требовать благословения, — меланхолически произнес граф, — но он получил его. Бог скорее слышит безмолвное сердце, чем говорящие уста.

II

Если мы оставим берега Майна и из угрюмого замка Эппштейн перенесемся в роскошные окрестности Вены, мы увидим там на очаровательной вилле Винкель Альбину фон Швальбах, прелестную шестнадцатилетнюю девушку, которая с детскою беззаботностью бегает по садовой аллее. В конце этой аллеи сидит на каменной скамье задумчивый герцог фон Швальбах и с отеческой нежностью смотрит на резвость своей дочери.

— Что стало с вами, папенька, в нынешнее утро? — спросила девушка, остановившись перед герцогом в ту минуту, как на его задумчивом лице скользнула улыбка. — Вы смотрите на меня с таким таинственным видом. О чем вы задумались?

— О том толстом пакете, запечатанном черною печатью, который, по твоим словам, отзывается поэзией средних веков, — сказал герцог.

— Если так, я не стану более и спрашивать о вашей тайне; наверное, этот достопочтенный пакет не имеет никакого ко мне отношения, — сказала девушка, намереваясь продолжить свою прогулку по саду.

— Напротив, самое прямое отношение, — возразил герцог. — В этом достопочтенном пакете только и слов что о моей резвушке.

Альбина остановилась, с изумлением устремив на отца свои Прекрасные глаза.

— Обо мне? — спросила она, приблизившись к отцу, — обо мне? Так покажите мне его, папенька. Что же тут говорится? Скажите поскорее.

— Просят руки одной девушки.

— Только-то? — произнесла девушка, надув губки.

— Как «только-то»! — возразил старик с улыбкой. — Ты с таким легкомыслием говоришь об этом важном деле!

— Но, папенька, вы наперед знаете, что я откажу. Все эти венские гуси, статские советники, тайные советники, причесанные и пустозвонные головы, решительно не нравятся мне и никогда не понравятся, не так ли?

— Но ты забываешь, что это письмо прислано издалека.

— Тем хуже: тогда надо разлучиться с вами, а я не хочу оставлять вас, не хочу! Не хочу! — повторила девушка, побежав за бабочкою, которая порхнула возле нее, как цветок, сорванный ветром.

— Лицемерка! — улыбаясь, произнес старик, когда его дочь снова явилась в конце аллеи, — ты скрываешь настоящую причину твоего отказа.

— Настоящую причину? — с удивлением повторила Альбина. — Какая это причина?

— Любовь, которая глубоко запала в твое сердце.

— Вы все шутите надо мною, папенька, — возразила Альбина, приблизившись к герцогу.

— Да, любовь, к несчастью, безнадежная, к Гетцу фон Берлихингену, к рыцарю с железною рукою, который, на беду, умер в царствование Максимилиана.

— Но воскрешен поэтом, папенька; он живет в драме Гете. Это правда, тысячу раз правда, наперекор вашим насмешкам, я люблю его, я обожаю этого простого и храброго героя, который любит так пламенно и поражает так сильно, как он ни стар, — а вы всегда говорили, что он старик, как будто подобные люди знают какой-нибудь возраст, — да, как он ни стар, а все-таки затмевает собою всех ваших придворных господчиков. Да, Гетц фон Берлихинген мой любимый герой.

— Дитя! Тебе только шестнадцать лет, а ты ищешь себе героя в шестьдесят лет.

— В семьдесят, в восемьдесят, если только он походит на моих храбрых рыцарей Рейна.

— В таком случае, моя милая Альбина, — сказал герцог, приняв более серьезный вид, — все устроилось, как будто нарочно, по твоему желанию: человек, который требует твоей руки, выкроен по мерке твоего героя.

— Какая злая шутка, папенька!

— Нет, правда, взгляни только на подпись письма.

Герцог вынул из кармана письмо, развернул его и указал Альбине на подпись.

— Родольф фон Эппштейн, — сказала девушка.

— Да, моя прекрасная амазонка. Он дрался во время семилетней войны не хуже рыцарей легендарного шестнадцатого века. Правда, он немножко стар, но что за важность, если только в семьдесят или в восемьдесят лет он походит па твоих героев. Родольфу фон Эппштейну только семьдесят два года.

— Ужели, папенька, вы думаете, — сказала девушка с веселою улыбкою, — что я так худо знаю свою Германию? Граф Родольф уже тридцать лет женат на сестре моей доброй тетушки.

— Ну, если нельзя обмануть твою ученость, надо признаться, что мои старинный друг просит твоей руки для одного из своих сыновей. К несчастию, ему только тридцать лет и у него еще мало седых волос, но будь спокойна, годы прибавятся, поседеют и черные кудри. Прибавь к этому старинный замок в горах Таунус, в нескольких милях от твоего любимого Рейна, замок, где рассказывают самую чудную легенду о какой-то графине, которая выходила из могилы.