– Я вернулся к Бет, – сказал Лайам, и теперь настала очередь Ксавье надолго замолчать. Он был ошеломлен. – Я должен был. Я нужен ей здесь. И детям тоже. Когда надумаю прилететь по делам студии, я тебе сообщу.

Ксавье пожелал ему удачи и долго сидел, уставясь в пустоту и думая о том, что только что услышал. У него было чувство, будто в него выстрелили и впечатали в стену. Ксавье начинал понимать, что́ должна была испытать Саша, услышав эти слова. Теперь ему все было ясно.

Глава 22

Январь Саша прожила не помня себя. Утром она приходила в галерею, вечером шла домой, разговаривала мало и делала свою работу. Все дела, касающиеся Лайама, она без объяснений перепоручила Бернару. Но поскольку Лайам пока сидел с дочкой и не работал, никаких дел, собственно, и не было.

Дважды от него приходили просьбы перенести на полгода сроки сдачи картин. Иными словами, все, касающееся Лайама Эллисона, откладывалось на неопределенное время. Как откладывалась и Сашина жизнь.

Узнав причину ее состояния, снова прилетел Ксавье, но говорить о Лайаме Саша отказалась. Они гуляли в парке с собакой. Ксавье пробовал вытащить мать в ресторан, но это предложение она отклонила. Казалось, она теперь вообще ничем не интересуется и ничем не занимается. От Эжени он узнал, что Саша упорно отказывается от всех приглашений. В феврале, когда она приехала в Нью-Йорк, повторилась та же история. Она отказалась от всего в жизни, оставив себе только работу. Ксавье провел длительную беседу с Татьяной, и та приехала к матери переночевать. Но Сашину апатию так ничем развеять и не удалось, и в таком состоянии она прожила февраль, март, а затем и апрель, который провела в Париже. Потом она прилетела в Нью-Йорк готовить очередную выставку, и Марси с удовлетворением увидела, что дела как будто пошли на поправку. Саша по-прежнему была худа и измучена, но по крайней мере перестала походить на существо потустороннего мира, как было все последние месяцы. Она была несчастна, но хотя бы похожа на человека. Ни для кого из ее близкого окружения не было секретом, что ей пришлось пережить. Все потихоньку обменивались новостями, но с самой Сашей этой темы не поднимали. Было видно, что она не хочет ни с кем ничего обсуждать. Саша прочно отгородилась от внешнего мира. Тело ее было здесь, а душа где-то еще.

В марте Лайам приехал в Лондон, закрыл свою студию и все вещи отправил в Вермонт. Он позвонил Ксавье, оставил сообщение, но, когда тот перезвонил, Лайам уже улетел назад. Он пробыл в Лондоне всего два дня. Ксавье решил, и не без оснований, что Лайам сам не очень рвался с ним встретиться. Все эти события с Шарлоттой и последующее решение Лайама – для обоих были тяжелы. Матери Ксавье даже не сказал, что Лайам прилетал в Европу. Для всех было лучше больше не упоминать его имени.

Те перемены в Саше, что отметила Марси, еще нельзя было назвать выздоровлением, но по крайней мере сердце ее как будто перестало кровоточить. Казалось, Саша дошла до какого-то предела и остановилась, что уже можно было счесть обнадеживающим. Тяжело было видеть, как она скатывается по спирали в пучину отчаяния. Но сейчас Саша уверяла, что ей лучше, а в мае, в свой очередной приезд в Нью-Йорк, даже отправилась в свой дом в Саутгемптон.

Как и все вокруг нее, этот дом теперь был полон воспоминаний о Лайаме, но она по-прежнему ни с кем не делилась своими мыслями и переживаниями. Уже много месяцев ни один человек в галерее ничего о Лайаме не слышал. От Саши и из его редких сообщений по электронной почте все знали только, что он находится с семьей в Вермонте, а маленькая Шарлотта идет на поправку. Теперь она уже была в восстановительном центре и могла самостоятельно стоять. Примерно то же можно было сказать и о Саше. Ксавье, Тати, сослуживцы с нетерпением ждали новых признаков жизни. Когда в мае Саша наконец улыбнулась, Марси облегченно вздохнула. В последний раз она видела у Саши улыбку в декабре, когда они с Лайамом ненадолго помирились перед его окончательным уходом.

На Сашино пятидесятилетие в Нью-Йорк прилетел Ксавье. Саша не хотела ничего устраивать, а только тихо посидеть вместе с детьми. Им наконец удалось уговорить ее сходить в ресторан, и она выбрала небольшой итальянский ресторанчик неподалеку, как она сказала – тихий и уютный.

– Поверить не могу, что мне уже пятьдесят! – посетовала Саша за столом. – Когда я успела так состариться?

– Мам, брось говорить глупости, – возразил Ксавье. В подарок дети купили Саше бриллиантовую брошь в виде двух перевитых сердец – от них обоих. Саше брошь очень понравилась. Браслет, подаренный Лайамом на Рождество, с тех пор так и не покидал ее руки.

Марси с Карен предложили отметить юбилей и в галерее, но Саша отказалась. Она уже давно не ходила ни на какие вечеринки, кроме тех, что устраивались по случаю вернисажей. С тех пор как ушел Лайам – а прошло уже пять месяцев, – она сознательно лишила себя всех развлечений. Она была похожа на маленького, усталого зверька, впавшего в зимнюю спячку. Все близкие ей люди ждали хоть какого-то признака оттепели. Ей надо было во что бы то ни стало переболеть Лайамом. Но выздоровление что-то затянулось. Как будто их души оказались так тесно переплетены, что, лишившись второй половины, ее душа засохла и умерла. Они за год успели стать частью друг друга. И теперь без Лайама ее жизнь потеряла все краски.

В нерабочие дни по случаю Дня поминовения, который отмечается в последний понедельник мая, Саша еще была в Нью-Йорке и решила съездить в Саутгемптон. Татьяны в городе не было. А Ксавье был в Лондоне. На следующей неделе Саше предстояло лететь в Париж. Но она с радостью отправилась в последние перед отъездом выходные на море. Погода стояла еще прохладная, но в воздухе уже пахло весной, и, когда Саша в пятницу уходила с работы, Марси с удовлетворением отметила, что выглядеть она стала лучше. В последнее время Саша находилась под неусыпным вниманием своих друзей и близких, которые без конца обменивались впечатлениями о ее состоянии и обсуждали, чем бы его облегчить. Сашины постоянные уверения, что с ней все в порядке, никого, кроме нее самой, не убеждали.

Поездка за город в пятницу вечером из-за пробок на дорогах тянулась бесконечно долго. Застревая в пробках, Саша думала о Лайаме. Теперь она редко позволяла себе эту роскошь. Она понимала, что это опасно. И хотя со стороны это было незаметно, предпринимала героические усилия к тому, чтобы прийти в себя. Сидеть и думать о нем – это была поблажка себе, которой она всячески избегала. После четырех часов за рулем она наконец вошла в дом, и мысли ее по-прежнему были заняты Лайамом. Спать удалось лечь только к полуночи. Она так и уснула с мыслями о нем, а утром проснулась бодрее, чем всегда. Как будто несколько часов воспоминаний отчасти освободили ее от непосильного гнета.

Скитания по воспоминаниям уже стали для Саши привычным занятием. Еще смерть Артура научила ее, что утрата – процесс длительный, пережить ее в одночасье невозможно, ее проживаешь дюйм за дюймом, миллиметр за миллиметром. После смерти Артура у нее ушел год на то, чтобы вновь почувствовать себя человеком. Со дня ухода Лайама прошло еще только пять месяцев. Она знала, что в конечном итоге справится с горем и в одно прекрасное утро проснется без щемящего ощущения в груди. Потихоньку ей становилось легче дышать. Иногда она задавала себе вопрос: а как он это все переживает? Может, уже и думать забыл? У него теперь полно совсем других забот, и Саша была рада слышать от Марси хорошие новости о Шарлотте. Еще Саша не могла удержаться от вопроса, счастлив ли он с Бет. Узнать это ей было не дано, да, наверное, это и не так важно. Теперь, на радость или на беду, он принадлежит Бет, что бы ни случилось. Саша знала, он никогда от нее не уйдет. Он бы и в тот раз не ушел. Лайам принадлежал к мужчинам, которые, однажды полюбив и взяв на себя обязательства, остаются верны им. У них с Бет вышло по-иному, потому что обязательств на себя он так и не взял. Как Саша и предсказывала с самого начала, их отношения оказались невозможны, только по другой причине, чем она думала. Ей ни разу и в голову не пришло, что Лайам может вернуться к Бет. И она до сих пор была убеждена, что, если бы не несчастье с дочкой, он бы и не вернулся. Вмешалась сама судьба.

На закате она гуляла по берегу и усилием воли заставила себя не думать о нем. Мысли сами собой перешли на Артура и детей. С февраля у Татьяны появился серьезный ухажер. Саша одобряла их отношения. А Ксавье поговаривает о том, чтобы начать жить вместе с девушкой, с которой встречается с самого Рождества. Что ж, пора. Ему уже двадцать семь.

Саша присела на песок полюбоваться на закат, и впервые за долгое время на душе у нее было спокойно. Воздух еще был холодный, но солнце весь день светило и грело. Она легла на песок и стала думать о детях, вспоминать смешные и волнующие моменты своей семейной жизни, размышлять о том, чего она сумела добиться в жизни, о чудесных мгновениях, сплачивающих их семью. В этом году она опять зафрахтовала для детей яхту. Но по-настоящему она наслаждалась уединением только на этом пляже. И эти минуты были для нее драгоценны. Здесь она могла подумать и возблагодарить судьбу за свою жизнь, которую только-только начинала заново ощущать. Она знала, что, несмотря на все утраты, ей есть за что благодарить судьбу.

Она смотрела, как быстро садится солнце, и гадала, увидит ли сегодня зеленую вспышку, какая бывает в тот момент, как светило касается горизонта. Саша любила смотреть на закат и сейчас получала от этого удовольствие. В этот момент она ничего не хотела от жизни, кроме того, что уже имела. Ей ничто и никто не был нужен. Она как будто находилась в безвоздушном пространстве, в невесомости, где ничто не гнетет и не давит. Впервые с прошлого декабря ей было легко. Это было начало выздоровления, хоть и запоздалое.

Саша увидела зеленую вспышку и улыбнулась. Она восприняла ее как хорошее предзнаменование. Солнце опускалось все ниже, у Саши от бликов еще рябило в глазах, и она решила, что ей померещилось. Отчетливо она его не видела, только силуэт. Она решила, что это игра воображения, может быть, даже галлюцинация, но тут услышала голос. Это был голос Лайама. Он стоял перед ней, на фоне заката эффектно, как в кино. А она продолжала лежать и молча смотреть на него.

– Здравствуй, Саша!

Зачем он приехал? В последний раз, когда они виделись, оба плакали. Сейчас она только смотрела на него и улыбалась. Она не видела его пять месяцев.

– Закатом любуюсь.

– Я издалека заметил тебя.

– Как Шарлотта?

– Намного лучше. Только что начала ходить самостоятельно.

Она не пригласила его присесть. Только кив-нула.

– Зачем ты приехал?

– Я уезжаю. Вот… приехал попрощаться.

– Ты уже попрощался. – Странный это был разговор. Разговор людей, которые любили друг друга и потеряли. Однажды, пять месяцев назад, они уже простились. Зачем снова повторять то же самое? – Когда ты уезжаешь? – Вопрос был бессмысленный. Какая теперь разница, когда именно он уезжает? Он уже уехал, пять месяцев назад.

– Завтра, – ответил Лайам и наконец сел рядом с ней на песок. Ему было неудобно стоять и смотреть на нее сверху вниз. Она казалась еще меньше, чем он ее помнил, бледнее. Волосы, по контрасту с белым лицом, казались темнее, чем раньше. И она была красивее, чем он запомнил, а ведь он часто ее вспоминал. Она была для него наваждением, как жертва для убийцы. До конца дней ему предстоит жить и видеть перед глазами ее искаженное болью лицо – такое, какое было у нее в тот последний день. – Я только хотел с тобой повидаться перед отъездом.

– Мы же договорились обходиться без встреч и звонков. – Саша встретилась с ним глазами и задержала взгляд. Он и забыл, какие у нее глаза – пронзительные и нежные одновременно. Она выполнила свою часть уговора. Ни разу ему не позвонила. И ни разу не объявилась в Вермонте, чего нельзя сказать о нем. Ей показалось обидным, что он приехал, чтобы еще раз ее помучить. Придется заново карабкаться на свет из пучины безнадежности. А это и в прошлый раз далось ей с трудом.

– Я не позвонил – боялся, что ты запретишь приезжать.

– И правильно. Я бы запретила. Одного прощания вполне достаточно. – А у них за год их любви таких прощаний было куда больше. – Зачем ты приехал? – Она чувствовала, что есть еще какая-то причина, о которой Лайам не говорит. Саша его хорошо изучила. Но она видела, что за прошедшие пять месяцев и он очень изменился. В этом мужественном лице больше не было мягкости. С тех пор как Лайам ушел, ему тоже пришлось испытать немало. Но с ним были дети и жена. Саша же пила свою горькую чашу одна, и ей было куда тяжелее.

– Ты меня ненавидишь? – спросил Лайам.

Саша покачала головой:

– Нет. Я тебя люблю. Наверное, никуда мне от этого не деться.

Он перевел взгляд на ее руку – оба его браслета по-прежнему были на запястьях.

– И мне тоже. – Солнце село, и стало стремительно холодать. – Если хочешь, я уйду.