Андре встал из-за стола, высокий мужчина, наверное, даже выше Сережи. Я даже почувствовала какую-то странную обиду за друга. Своим ростом он гордился так, словно сам себя специально выращивал, удобряя и поливая все свое детство. Сережа – высокий увалень, вечно размахивающий руками.


Андре двигался грациозно и неторопливо. Какая прекрасная осанка – такую не купишь ни за какие деньги.


Перестань! Хватит думать о чертовщине какой-то. Думай о своей матери, которую этот мушкетер скоро порежет своими длинными подвижными пальцами. Да, вот так. Думай о том, что этот человек проводит свои дни, разрезая людей на части.


Декстер[1].


Господи, я несу полную чушь. Что он делает? Он подошел к шкафчику около двери, достал оттуда какие-то приспособления и повернулся к маме.


– Сейчас я измерю вам давление и пульс. Потом мы проведем еще ряд тестов. Моя ассистентка поможет вам устроиться. Вы взяли с собой все необходимое? – спросил он, и прошел мимо меня так, словно меня вообще не было в комнате. Еще бы! Ведь я уговаривала маму уехать отсюда. Называла его жадным и непрофессиональным. Я и сейчас уверена, что деньги для него главное. Ведь что еще может заставить мужчину, врача, перешивать лица всяким стареющим примадоннам, если с их талантом можно было спасать людей?

– Даша, помоги мне. Возьми у меня сумку, – попросила мама, невольно продолжая кокетливо улыбаться и передергивать плечами. Наверное, даже лежа на операционном столе, она будет строить глазки и говорить какие-нибудь чудовищные вещи из серии «я отдаюсь в ваши руки полностью».

– У вас все врачи так хорошо говорят по-русски? – спросила я хмуро.

– Только самые лучшие, – насмешливо ответил он, намеренно акцентируя слово «лучшие». – Впрочем, вы ведь не самого высокого мнения о пластической хирургии? Значит, вы считаете, что вашей маме не стоит делать операцию?

– Какая разница, что я считаю? – отвернулась я.

– Поддержка близких значит очень много, – добавил он так, словно упрекал меня.

– Я поддерживаю ее. Вам просто… не понять… – пробормотала я так тихо, что он, возможно, даже не разобрал моих слов. Больше он не сказал ни слова, принявшись колдовать над моей мамой, а я стояла рядом, держа ее сумку, кардиган, бусы, и злилась. Он бесил меня всем своим видом, своей сложной красотой, уверенной манерой держаться. Запахом своего одеколона – мимолетным и невесомым, тонким ароматом, таким необъяснимо правильным, что хотелось подойти, уткнуться носом в его спину и вдохнуть полной грудью этот чистый мужской аромат.


Идиотка несчастная, стою посреди кабинета, увешанная вещами, как рождественская елка, не зная, куда девать руки. Почему я ничего подобного не чувствовала с Сережей? Никогда. Он пользовался одеколоном после бритья, который я терпеть не могла и даже дважды втихаря выбрасывала в мусорку.


Ответ был очевиден. Передо мной стоял мужчина такого класса, о котором ни я, ни даже моя мама никогда не мечтали. Не штампованный рекламный красавец с квадратной челюстью, голубыми глазами и волосами, высветленными в стиле «калифорнийское мелирование». Мужчина – уникальный экземпляр, единственный в своем роде.


И бесил он меня тем, что такие, как он, никогда не посмотрят в мою сторону.

* * *

Я провела в клинике целый день, устраивая маму в палате, объясняясь с медицинским персоналом, решая бесконечные вопросы, неизбежные в такой ситуации. Мама держалась молодцом, хотя и запаниковала, когда ее попытались переодеть в тонкий балахон с веревочками, неплотно завязывающимися на спине. Сквозь ткань проглядывало бы то, что мама даже Кузьме, скорее всего, не показывает. Не при свете дня, во всяком случае. Так что я настояла, чтобы на осмотр и анализы мама пошла в своей одежде.


Андре оставил нас на попечение своих медсестер и больше не появлялся. Хвала небесам.


– У тебя есть все необходимое? – спросила я у мамы, чувствуя себя значительно увереннее в отсутствие «мушкетера» Андре.

– Неужели тут никак нельзя настроить хотя бы один русский канал? Хотя бы Первый? – недоумевала мама.

– А ты считаешь, что Первый канал смотрят по всему миру? – рассмеялась я.

– Мы не так далеко от дома, – пожала плечами мама. – Я уж думала, Эрнст как-то договорится с парижанами.

– Мам, я узнаю.

– Я умоляю тебя! Тут все наши поправляют здоровье! Должен быть Первый!

– Поправляют здоровье? – хмыкнула я. – Подрезают кожу, ты хочешь сказать?

– Не поднимай брови, у тебя так появятся ранние морщины, – тут же одернула меня мама. Ранние морщины меня не волновали. Есть своя прелесть в том, что ты обладаешь стандартной внешностью, растрепанными волосами и угловатым телом. Зато маму моя неухоженность расстраивает. Всю жизнь так – то я слишком неловкая и угловатая, то слишком тощая, то ем много, то волосы надо подровнять, то на ведьму похожа. Мама так и не смирилась с тем, что бог ей послал колючего ёжика вместо ребенка, и фотографироваться с ним для обложек было всегда крайне затруднительно. Я ненавидела журналистов с детства. Кричала, вырывалась и устраивала истерики.

– Мам, все хорошо? – спросила я, уже стоя в дверях.

– После того, как ты нахамила моему врачу? – сказала она, и явный скепсис в ее голосе расстроил меня.


Я вышла из клиники и огляделась. В гостиничном номере меня ждали пачки непереведенных текстов, научный фильм BBC о континентах. Но вместо того чтобы мирно устроиться в кресле с компьютером на коленях, я вновь вышла на улицу побродить по Парижу.


А кто бы поступил иначе? В конце концов, я никогда не была во Франции.


Я продиралась сквозь улицы, то столбенея перед ослепительно красивой вечерней иллюминацией, то ускоряя шаг, опасаясь за свою безопасность. Незнакомый город, и я в нем – совершенно одна, одинока, свободна как ветер.


Я приложила ладони к щекам, они горели. Перед глазами он – чуть склонился и смотрит мне прямо в глаза. Взгляд острый, серьезный, без тени улыбки. Темный мед.


Нужно позвонить Сереже.


– Мадам, вам оставили записку, – остановил меня портье, когда я уже стояла у лифта. Еще утром это был мамин отель, а теперь я одна – полноценная владелица роскошного номера на втором этаже, в самой глубине крыла, подальше от кафе и ресторана.

– Мерси, – пробормотала я, забирая пропитанный все тем же ароматом отеля лист с фирменными вензелями. Записка была, конечно, от мамы. Черт, я забыла, чем рискую, отключая телефон. Мама терпеть не может того, что я живу совершенно отдельной от нее жизнью, но чтобы тут, в Париже, где я существую исключительно ради нее, я пропадала и становилась «недоступным абонентом»! Это просто неприемлемо.


Я прошла в номер, сбросила босоножки, тонкие хлопковые брюки и майку-топ. После нескольких часов блуждания по незнакомым улицам я чувствовала себя запыленной и усталой. Я – пилигрим, а тяжелая ванна с изогнутыми краями – святой Грааль.


– Да, мам, что случилось?

– Ты спрашиваешь у меня, что случилось? Я думала, что мне придется вызывать полицию и искать тебя по всему Парижу! Я уж решила, что тебя ограбили и отобрали телефон. Я звонила в номер, звонила на мобильный, я звонила этим чудовищным сотрудникам отеля. Они говорят по-английски, по-немецки и, кажется, по-итальянски, но только не по-русски. Зачем! Это всего-навсего самые богатые туристы Европы. И самые щедрые туристы Европы.

– Мам, ты меня зачем искала? – перефразировала я вопрос в нетерпении, так как святой Грааль манил, вода набиралась.

– Я… Даша, мне кажется, этот врач теперь меня игнорирует.

– Что? – нахмурилась я.

– Он не заходил ко мне в палату, прислал каких-то студенток. Мне ставили капельницу.

– Может быть, так положено? В конце концов, ты сама говорила, что он – звезда, этот хирург.

– Я тут первый день. У меня крови взяли литр, наверное. Тебе тоже нужно сдать кровь – ты же родственница.

– Зачем? – заволновалась я.

– Ну… не знаю. Донором стать.

– Чего? Новое сердце для снежной королевы? – усмехнулась я.

– Дашка, опять ты меня расстраиваешь! Спроси у медсестры. У них там миллион вопросов. И еще, я не могу больше смотреть, как животные совокупляются и пожирают друг друга. Что ты мне включила?

– Мама, переключи канал. На любой другой.

– Я не знаю как…

– Только не говори мне, что не умеешь пользоваться пультом от телевизора, – выдохнула я. – Меня все равно сейчас к тебе не пустят. Я приеду завтра, с самого утра.

– Я не знаю, что мне делать с этим врачом. Вдруг он обиделся на тебя?

– На меня? – опешила я.

– Конечно! Ты говорила чудовищные вещи. Знаешь, какие врачи чувствительные.


Я не знала, насколько врачи чувствительны и в особенности насколько чувствителен этот конкретный врач, Андре Робен, и могла ли я так уж сильно задеть его чувства. Вообще-то я могу. Мне даже Сережа говорил, что я вредная и что со мной сложно. Дурацкий характер, опять же. Но ведь Андре врач. Он не станет мешать чувства и работу, верно? Он не станет хуже относиться к пациентке только потому, что у нее вредная, колючая дочь, которая презирает пластическую хирургию.


Или станет?


Я подскочила в кресле и побежала в ванную комнату, где вода уже налилась до краев и вот-вот могла начать заливать полы. Устроить потоп в дорогущем номере – это не самое лучшее, что можно сделать в первый же вечер в Париже.


– Может быть, тогда отменить все вообще? – осторожно поинтересовалась я. Пустые надежды. Мама долго молчала.

– Нет. Ты приезжай с самого утра, – и она повесила трубку. А на меня накатило раскаяние.


Могла ли я испортить отношение врача к собственной матери? Нет, если он профессионал. И все же гадостей я наговорила, это факт. И что мне теперь делать? Я же не могу отмотать время назад, чтобы он не слышал всего того, что я говорила при нем. Они обязаны были предупредить, что доктор говорит на нашем языке, на случай, если одна из нас решит говорить гадости о нем и его работе в его присутствии.


Звучит абсурдно, но абсурд – мое второе имя.


Я засела за переводы, но сконцентрироваться на тексте не получалось. Страшные картины рисовало мое подсознание. Мало того, что своим рождением я разрушила красоту своей матери, в чем меня, во всяком случае, тщательно убеждали. Теперь, если что-то пойдет не так с этой операцией, будь она неладна, я и окажусь виновата.


Я ненавижу быть виноватой.


У мамы такая редкая красота, пластичное лицо, которое может отразить миллион эмоций, тончайшие оттенки чувств, любое выражение лица. Когда я была маленькой, иногда тайком смотрела, как моя мама, стоя перед зеркалом, репетирует какую-нибудь роль. Так странно, когда сквозь такое знакомое и любимое лицо твоей матери вдруг начинает проступать незнакомый человек. Он говорит слова, взмахивает руками, кричит, защищается и нападает. В этом ее могущество. Но она беззащитна перед рукой врача.


Интересно, какие у этого Андре руки?


Я почти не спала всю ночь, оправдываясь тем, что мне все равно необходимо сдать тексты, потому что в ближайшие дни я могу оказаться слишком занятой. К утру буквы сливались в ползущую по странице улитку, и именно поэтому я уснула в приемной Андре Робена, прямо в кресле у его кабинета…

* * *

Плохо ли это – что я не могу выбросить из своей дурацкой головы другого мужчину? Нарушаю ли я какие-то нормы морали тем, что почти забыла о Сереже? Он звонил, я отправила ему СМС. Завтра он уедет в свою Финляндию – слава богу, без меня. А я жду мужчину с красивыми, чуть изогнутыми бровями, со сжатыми в напряжении губами и взглядом, от которого меня бросает в жар.


Простишь меня, Сережа? Я тебе ничего не скажу об этом, чтобы не осложнять тебе жизнь. И себе тоже.


– Даша? Даша, проснитесь! – я открываю глаза, с ужасом понимаю, что умудрилась уснуть в кресле приемной. Андре здесь, он смотрит на меня с удивлением и едва читаемой насмешкой. Его халат безупречно бел, а лицо идеально выбрито. Я делаю вдох, надеясь на вчерашний запах, но что-то изменилось. Легкая примесь хлора. Я подскакиваю в кресле, протягиваю ему руку, но тут же падаю назад. Я не совсем проснулась.

– Из-вините, – голос не слушается меня.

– За что? – спрашивает он совершенно серьезно. – Вы сказали, что хотите со мной поговорить?

– Да. Да, я хотела, – бормочу я. Хлор… он плавал, он с утра тренировался в каком-то бассейне. В одних плавках. Интересно, какое у него тело. Это совершенно неприлично, но я ничего не могу с собой поделать. Я пытаюсь представить его голым. Обычно мне наплевать на то, что прилично, а что нет. В моей жизни так мало соблазна.

– Пройдемте в мой кабинет, – он подает мне руку, помогая подняться. Его рука теплая, рукопожатие крепкое, но длится оно не больше мгновения. Чистая вежливость, не больше. Я иду за ним, тороплюсь, а по пути судорожно пытаюсь привести в порядок прическу. Чертовы картины со стеклами, я прекрасно вижу, что похожа на пугало огородное. Андре не смотрит на меня, он идет вперед уверенными размашистыми шагами.