Александр Дюма - Амори

И на самом деле через десять минут Мадлен сидела около окна, она была восхищена.

С помощью отца и миссис Браун она прошла от кровати до кресла; действительно, без этой двойной поддержки она не смогла бы сделать ни шага. Но какое отличие от предыдущего дня! Накануне, чтобы проделать то же самое, ее нужно было нести.

Я сел рядом с ней.

Через несколько минут она сделала нетерпеливое движение. Господин д'Авриньи, сумевший прочесть, как по волшебству, в ее сердце, понял ее.

— Мой дорогой Амори, — сказал он мне, вставая, — вы не покинете Мадлен, не правда ли?.. Я могу отлучиться на час или на два?

— Идите, отец, — ответил я ему, — я останусь здесь.

— Хорошо, — сказал он и вышел, поцеловав Мадлен.

— Быстрей, быстрей, — сказала Мадлен, когда дверь ее спальни закрылась за господином д'Авриньи, — быстрей играйте этот вальс Вебера. Представьте себе, что со вчерашнего дня я держу в голове его такт, и я его слышала всю ночь.

— Но вы не сможете идти в гостиную, дорогая Мадлен, — сказал я ей.

— Я знаю, так как с трудом могу держаться на ногах, но оставьте обе двери открытыми, и я вас услышу отсюда.

Я встал, вспоминая то, что мне рекомендовал господин д'Авриньи. Я не сомневался, что он был там и наблюдал за дочерью. Я подошел к пианино.

От пианино я мог видеть Мадлен в открытые двери; в рамке из портьер она казалась похожей на одну из картин Греза[63]. Она сделала мне знак рукой.

Я начал.

Как я говорил, это был один из изумительных мотивов меланхолического характера, какой мог сочинить только Вебер.

Я не знал вальс наизусть, и должен был следить по нотам, по мере того как играл.

Однако как в тумане, мне показалось, что я вижу, как Мадлен встает с кресла; я обернулся внезапно: действительно, она стояла.

Я хотел прекратить игру, но господин д'Авриньи увидел мое движение.

— Продолжайте, — сказал он мне.

Я продолжал, так что Мадлен не могла заметить остановку.

Казалось, что это поэтическое создание оживилось от гармонической игры и набиралось сил по мере того, как темп возрастал.

Она немного постояла, и я увидел, что хрупкая больная начала двигаться сама, и это после того, как с большим трудом отец и гувернантка проводили ее от кровати к креслу; вот она медленно пошла вперед, уверенно, бесшумно, как тень, но не ища опоры у мебели или у стены.

Я повернулся в сторону господина д'Авриньи и увидел, что он был бледен как смерть. Вторично я готов был остановиться.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал он мне, — вспомните скрипку Кремона[64].

Я продолжал играть.

Движения ее становились все более решительными и торопливыми, и по мере того, как темп набирал силу, Мадлен тоже, более сильная, приближалась ко мне стремительно: наконец, она облокотилась о мое плечо. В это время ее отец, пройдя вокруг гостиной, появился позади нее.

— Продолжайте, продолжайте, Амори, — сказал он. — Браво, Мадлен, но почему ты говорила сегодня утром, что у тебя нет больше сил?

Бедный отец смеялся и дрожал одновременно, в то время как пот волнения и страха струился по его лицу.

— Ах, отец, — сказала Мадлен, — это магия. Но вот эффект музыки: я думала, что если бы я умерла, некоторые арии смогли бы поднять меня из могилы.

Вот почему я так хорошо понимаю монашек Роберта Дьявола[65] и виллис Жизели[66].

— Да, — сказал господин д'Авриньи, — но не надо злоупотреблять этим могуществом. Возьми мою руку, дитя, а вы, Амори, продолжайте, — эта музыка восхитительна. Только, — добавил он тихо, — переходите от этого вальса к какой-нибудь мелодии, которая бы умолкала, как эхо.

Я подчинился, так как понял: нужно было, чтобы моя музыка возбуждала Мадлен, поддерживала ее до кресла. Когда Мадлен уже сидела, музыка должна была уйти незаметно, так как внезапно прекратившись, она, очевидно, могла что-то сломать в Мадлен.

На самом деле Мадлен дошла до кресла без видимой усталости и села с сияющим лицом.

Когда я увидел, что она хорошо устроилась в своем большом кресле в стиле Людовика XV, я замедлил темп там, где раньше убыстрял; тогда она облокотилась на спинку кресла и закрыла глаза. Отец следил за каждым ее движением и сделал знак, чтобы я играл тихо, очень тихо, поскольку от вальса я перешел к нескольким аккордам, которые становились все тише, и, наконец, последний аккорд умолк, как далекая песня улетевшей птицы.

Тогда я встал и хотел подойти к Мадлен, но отец остановил меня.

— Она спит, — сказал он, — не будите ее.

Затем, увлекая меня в прихожую, сказал:

— Вы видите, Амори, необходимо, чтобы вы уехали. Если бы подобное событие произошло в мое отсутствие, если бы я не был там, чтобы всем руководить, Амори, клянусь вам, я не решаюсь даже подумать о том, что могло произойти; я вам повторяю: нужно, чтобы вы уехали.

— О, Боже, Боже! — воскликнул я. — Но Мадлен, которая не думает, что мой отъезд так близок, как ей сказать…

— Будьте спокойны, — добавил господин д'Авриньи, — она попросит об этом сама.

И, подталкивая меня, он вернулся к дочери.

Я поднялся в свою комнату и пишу вам, Антуанетта; скажите, какое средство он использовал, чтобы приказ — мне покинуть ее — исходил от самой Мадлен?»

Амори — Антуанетте

«Через шесть дней я уезжаю, дорогая Антуанетта и, как предсказал господин д'Авриньи, Мадлен сама попросила меня уехать.

Вчера вечером я и господин д'Авриньи были с Мадлен; на нее моя игра на пианино, к счастью, не оказала никакого отрицательного влияния: наоборот, ей становится все лучше. Господин д'Авриньи долго разговаривал с Мадлен о вас, и она говорила такие вещи, которые я не хочу повторять из боязни ранить вашу скромность, а затем он объявил о вашем возвращении из деревни в следующий понедельник.

Мадлен задрожала, внезапно ее лицо вспыхнуло, затем побледнело.

Я сделал движение, чтобы указать господину д'Авриньи на то, что происходит с его дочерью, но я заметил, что он держал руку Мадлен, и подумал, что ее состояние не могло ускользнуть от отца.

Заговорили о другом.

На следующий день Мадлен должна была выйти в сад и идти в беседку из сирени и роз, чтобы дышать этим воздухом и этим запахом, таким желанным для нее два дня тому назад.

Но, видите, дорогая Антуанетта, как господин д'Авриньи был прав, сравнивая больных с большими детьми: это обещание ее отца не произвело на нее никакого впечатления. Я не знаю, но какое-то облако промелькнуло в ее глазах; ее мысль, казалось, была занята другим.

Я воспользовался сразу же тем, что очутился с ней наедине, чтобы спросить, какая мысль ее занимала, но дверь открылась, и вошел Жозеф, он нес письмо с широкой печатью: это письмо было адресовано мне, я сразу же его распечатал.

Министр иностранных дел просил меня прийти к нему.

Я показал письмо Мадлен.

Какая-то тревога сжала мне сердце: я понимал взаимосвязь этого письма со словами господина д'Авриньи, сказанными мне накануне по поводу моего отъезда, и я посмотрел на Мадлен испуганно, и к своему большому удивлению, увидел, что лицо ее просветлело.

Я думал, что она не почувствовала в этом послании ничего необычного, и я решил ее не разубеждать. Я вышел, обещая ей скоро вернуться, и оставил ее с отцом.

Я не ошибся: министр был очень любезен со мной, он только хотел объявить мне лично, что некоторые политические события должны ускорить миссию, какую он мне поручает; я должен был готовиться к отъезду. В остальном, зная о моих обязательствах перед господином д'Авриньи и его дочерью, он позволил мне использовать столько времени, сколько необходимо, чтобы их к этому подготовить.

Я поблагодарил за это новое проявление доброты и обещал дать ему ответ в тот же день.

Я вернулся к господину д'Авриньи очень озабоченным, думая, каким образом я объявлю эту новость Мадлен. Я рассчитывал, признаюсь, на господина д'Авриньи, обещавшего мне позаботиться обо всем, но господин д'Авриньи только что вышел, а Мадлен приказала тотчас же после моего возвращения попросить меня прийти к ней.

Я колебался еще, но в то время, как горничная объясняла мне это, Мадлен позвонила, чтобы узнать, не вернулся ли я.

Я не мог медлить и поднял портьеру комнаты Мадлен, которая, без сомнения, узнала мои шаги, так как ее глаза смотрели в мою сторону.

И сразу же, как она меня заметила, она сказала мне:

— Ах, мой дорогой Амори, входите, входите, вы видели министра, не правда ли?

— Да, — ответил я, колеблясь.

— Я знала, о чем речь: он встретил вчера моего отца у короля и предупредил его, что вы должны уехать.

— О, моя дорогая Мадлен, — воскликнул я, — верьте, что я готов скорее отказаться от этого поручения, даже от моей карьеры, чем вас покинуть.

— Что вы такое говорите? — воскликнула живо Мадлен. — Какое безумие вы задумали? Нет, нет, нет, мой дорогой Амори, не делайте этого. Нужно быть благоразумным, и я не хочу, чтобы вы однажды могли меня обвинить в том, что я помешала вам в тот самый момент, когда судьба дает вам такой случай отличиться.

Я смотрел на нее с глубоким удивлением.

— Ну, — сказала она, улыбаясь, — что с вами? Вы не понимаете, дорогой Амори, как такая экзальтированная девушка, как ваша Мадлен, может сказать что-то разумное хотя бы раз в жизни?

Я подошел к ней и сел, как обычно, у ее ног.

— Вот на чем мы остановились, мой отец и я.

Я взял в свои руки ее похудевшие ручки и слушал.

— Я еще недостаточно окрепла, чтобы переносить поездку в коляске или на пароходе, но через пятнадцать дней, как уверяет мой отец, я смогу путешествовать без препятствий.

Итак, вы уезжаете, а я за вами. Вы поедете, чтобы выполнить вашу миссию, в Неаполь, а я вас буду ждать в Ницце, куда вы прибудете почти одновременно со мной, благодаря пароходу, приводимому в движение паром. Это прекрасное изобретение — пар, не правда ли? А Фюльтон[67] мне кажется самым великим человеком нашего времени.

— И когда я должен уехать? — спросил я.

— В воскресенье утром, — живо ответила Мадлен.

Я подумал, что в понедельник вы приедете из Виль-Давре и что я не увижу вас больше до моего отъезда.

Я собирался сказать об этом Мадлен, но она продолжала:

— Вы поедете в воскресенье утром, вы доедете на почтовой карете до Шалона — слушайте хорошо — так мне объяснил мой отец. Вы приедете в Марсель, чтобы сесть на государственный пароход, который отправляется первым в следующем месяце, и через шесть дней вы будете в Неаполе. Я даю вам десять дней, чтобы вы выполнили ваши поручения. Можно многое сделать за десять дней, не правда ли?

На одиннадцатый день вы уезжаете, и двадцать шестого или двадцать восьмого июля вы в Ницце, где мы ждем вас четыре или пять дней.

Только шесть недель отсутствия и все: соединившись под этим прекрасным небом, мы больше не расстанемся; Ницца будет нашей обетованной землей, нашим найденным раем, затем, после того, как я буду обласкана нежным воздухом Италии, убаюкана вашей любовью, мы поженимся; мой отец вернется в Париж, а мы продолжим наше путешествие. Великолепный план, не правда ли?

— Да, прекрасный в самом деле, — сказал я, — к несчастью, он начинается с разлуки.

— Друг мой, — возразила Мадлен, — я вам уже сказала, эта разлука необходима для вашего будущего, и я подчиняюсь с преданным смирением.

Я больше не возвращался к этому вопросу, ибо что-то было необъяснимое в этой необычной рассудительности такого избалованного ребенка, как Мадлен, но я напрасно ее спрашивал, торопил, атаковал всеми способами, она не выходила из своей системы самоотречения и считала необходимым удовлетворить министра, проявившего ко мне такой живой интерес.

Это не кажется вам таким же странным, как и мне, Антуанетта? Я об этом думал весь день, я, который не осмеливался сказать ни слова о своем отъезде, об этой разлуке, а она пошла мне навстречу.

На самом деле, Антуанетта, прав тот, кто говорит, что сердце женщины — пропасть.

Весь остаток вчерашнего дня мы провели, строя планы; вслед за силой и здоровьем радость возвращалась к Мадлен.

Господин д'Авриньи не сводит с нее глаз, я видел, как он улыбнулся три или четыре раза, а эти улыбки заставляли сильнее биться мое сердце».

Амори — Антуанетте

«Сегодня произошло большое торжество: день, когда Мадлен было обещано спуститься в сад.

Погода стояла великолепная, никогда я не видел неба более чистого и более радостного; казалось, что вся природа была праздничной, дул легкий ветерок, необходимый, чтобы смягчить жару этих первых летних дней.