Только никто не знал, что надо делать. Никто и не делал ничего. Мы просто двигались к месту аварии. Затем я увидел, как Хью поднимается, но в действительности этого не произошло. Кто-то передо мной уронил брецель, один из огромных нью-йоркских кренделей размером с голову, и я нечаянно наступил на него. Кто-то еще уронил газету. Люди вокруг роняли вещи.

– О господи! – услышал я чей-то голос. – Не смотри. Прошу тебя, милая. Не смотри.

Я стоял одной ногой на тротуаре, другой – на проезжей части. Все движение замерло. В пяти кварталах от нас гудели автомобильные клаксоны. Передо мной застыли десятки людей. Никто не закричал: «Я врач!» Никто не попросил нас расступиться. Все просто стояли, замерев, как круглые идиоты.

На мгновение я ощутил, что могу лишиться сознания, и в ту же секунду представил, каково будет оказаться под ногами толпы. Явственно увидел острый каблук, впивающийся в горло.

Это был уже даже не Хью. Хью освободился от своего растерзанного тела и… стоял рядом со мной. Нет, просто сбоку от меня, подавшись вперед и не сознавая моего присутствия, стоял мужчина в блейзере яхтсмена и в одной из тех соломенных шляп, какие встретишь скорее на ипподроме. Этот мужчина немного походил на Хью, по крайней мере, мне так показалось. Честный взгляд сине-зеленых глаз, бесстрастность, присущая истинному герою. Может быть, дух Хью был где-то среди нас, висел в воздухе, словно пыль, взметенная взрывом, и его частицы осели на всех нас. Но так всегда хочется думать, когда кто-то умирает.

Я протиснулся вперед. Никто особенно не возражал. Люди, стоявшие ближе меня к телу Хью, не горели желанием сохранить за собой место.

С другой стороны улицы пробиралась Ингрид Очестер.

– Я его знаю, – говорила она голосом, не отражавшим ее горе – тон был повествовательный, слегка смущенный. Она как будто извинялась за то, что имеет какое-то отношение к аварии, так могла бы извиняться нянька, чей подопечный опрокинул что-нибудь в магазине. – Я его знаю, – повторяла она снова и снова.

Она размахивала перед собой длинными руками, рассеянно похлопывая тех, кто не уступал ей дорогу. Она как будто шла по саду, отбиваясь от роя черных мух. Когда Ингрид перешагнула бордюр и оказалась рядом с телом Хью, колени у нее подогнулись, и, даже не пытаясь удержаться, она упала на четвереньки. Она приземлилась футах в пяти-десяти от Хью, но теперь из-под него натекла лужа крови, и она стояла на самом краю, вглядываясь в лужу, как будто хотела увидеть там свое отражение. Я стоял с другой стороны от Хью, шагах в десяти от тела. Еще три человека пробрались сквозь толпу, и теперь мы все существовали внутри этой ошеломленной сферы наблюдателей, словно застигнутые в некоем ритуальном танце.

– Не трогайте его, – сказал кто-то Ингрид.

Я обернулся, надеясь увидеть копа, который пробился через толпу и вот теперь берет все под свой контроль, но увидел простого прохожего. Когда я снова повернулся к Ингрид, она уже стояла коленями в луже крови, откидывая волосы со лба Хью. Ее свободно заплетенные косы упали на грудь, джинсовая юбка была красной и мокрой от крови, а ее руки и лицо в тех местах, где она коснулась Хью, были в красных пятнах. Она говорила что-то – Хью, мне, всем вокруг, – но я не понял, что именно. Я видел, как Хью гонится за мной. Я сам был Хью. Такси ударило меня в грудь, я упал на капот, но такси не притормозило, и от движения меня швырнуло назад. Я взлетел в воздух, а когда упал на проезжую часть, то меня по инерции протащило дальше. Кости грудной клетки у меня были сломаны, и когда голова ударилась об асфальт, фрагмент черепа отвалился, словно кусок старого фонаря из тыквы. Но хуже всего было, когда меня швырнуло обратно, сдирая кожу: это была знакомая боль, глупейшая и самая обыденная. Это было все равно что катиться по горячим осколкам стекла, хотя на самом деле я не знаю, каково это, но я прочувствовал ее, эту боль, которая заполнила последние мгновения моей жизни, подобно неистовому, ужасающему аккорду в финале симфонии.

Водитель цветочного грузовика, переехавший Хью, вышел из машины. Огромный мускулистый парень в белой майке, зауженных черных брюках и с коком, как у Элвиса Пресли. Он прижимал ко лбу носовой платок, промокая крохотные капли крови, сочившиеся из царапин, которые он получил, ударившись массивной головой о лобовое стекло. Он остановился в доброй сотне футов от Хью: такой потребовался тормозной путь после того, как он переехал его. Водитель двигался странной, неровной походкой, как будто надел ботинки младшего брата. Он смотрел на Хью и качал головой: кажется, он никак не мог понять, как его угораздило вдруг оказаться причастным к смерти другого человека.

– Смотрите, что случилось! – Ингрид обращалась к водителю грузовика.

– Отойдите, отойдите, – продолжал повторять кто-то.

Хью слабо шевельнулся, хотя, вероятнее всего, нет. К этому моменту я уже плакал в три ручья, и мир перед глазами дрожал, словно кусок желе на ложке.

– Посмотрите, – сказала Ингрид голосом матери, которая показывает детям гнездо с только что вылупившимися воробьями.

Водитель грузовика не стал приближаться к телу. Он покачивал головой и пристально смотрел на мертвого Хью, вероятно силясь понять, как этот чужеродный мешок с костями мог упасть ему под колеса, взорваться в эпицентре его сознания, угрожая лишить работы, отнять хлеб у его семьи.

– Не трогайте, не трогайте его, – говорил кто-то.

Я обернулся. Через толпу протискивался высокий чернокожий с бородой и в капитанской фуражке.

– Дайте пройти, черт возьми, дайте дорогу! – Он выглядел человеком понимающим, спокойным, заслуживающим доверия – может быть, научился оказывать первую помощь, служа на флоте, или обладал тайными знаниями целителей с далекого острова. Чернокожий взял меня за плечи и мягко отодвинул с дороги. – Дай ему место, чтобы он мог дышать, милая, – сказал он Ингрид.

Ингрид покачала головой и улыбнулась ему:

– Как я могу?

Она указала на тело Хью, пожав плечами, и сейчас я в первый раз увидел в подробностях, во что оно превратилось. Тело было в крови с головы до ног. Хью больше походил на жертву войны, чем дорожной аварии. А на животе одежда всплыла, словно листья на воде. Руки были раскинуты над головой так, как не могут быть раскинуты руки с целыми костями. Самая темная кровавая полоса пересекала горло. Казалось, что колеса проехали по шее, и если бы мы попытались поднять тело, то рисковали бы отделить голову от туловища.

Чернокожий деловито прошел по луже крови и опустился на корточки рядом с телом Хью. Ингрид взяла незнакомца за руку, не желая подпускать его к Хью и в то же время надеясь ощутить чье-то живое прикосновение.

– Он мертв, – произнес стоявший рядом со мной водитель грузовика.

– Он был уже мертв, когда вы переехали его, – сказал я. – Сначала его сбило такси.

Водитель грузовика кивнул.

– Он дышит, – заявил чернокожий, поднимая на нас глаза и сияя улыбкой. До этого мгновения мне как-то не приходило в голову, что он может оказаться сумасшедшим. – Есть у кого-нибудь серебряный доллар? Или что-нибудь из чистого серебра? – Он протянул длинную костлявую руку. – Дайте мне серебро.

Ингрид медленно поднялась. Глаза у нее были наполовину прикрыты, а губы разомкнуты: нечто среднее между потрясением и тошнотой.

– Этот человек жив, и я могу его спасти, – заявил чернокожий.

Ингрид попятилась, мотая головой. Когда она снова перевела взгляд на чернокожего, то стояла уже рядом со мной. Она была вся в испарине и тяжело дышала.

– Осторожнее, – предупредил я. – Он, кажется, сумасшедший.

– Этот человек… – Она указала на Хью. – Этот человек мой муж. – Она закрыла глаза, и я взял ее за руку.

– Жизнь вечна, – говорил чернокожий. – Ее нельзя оборвать. Она иссякает из-за нашей небрежности, потому что мы невежественны. Искра жизни – это электрический разряд, который можно возрождать снова и снова, если действовать со скоростью Бога. – Он стоял на коленях в луже крови, положив одну руку на бедро Хью, чтобы не упасть, а другой шаря по карманам. – У меня нет серебряных монет. Возьму два десятицентовика. – Он положил по монетке на глаза Хью, а третью – в центр лба.

Хотя верхняя часть лица Хью не пострадала, из головы сочилась кровь, и его волосы оттенка гречишного меда темнели от макушки к концам – так у некоторых цветков самый темный цвет бывает в сердцевине.


Через пятнадцать минут все было кончено. Наконец-то приехала «скорая» и забрала тело Хью в больницу, где его официально признают мертвым. Приехали фотографы из газет и сделали снимки. Появилась пара репортеров с радио и телевидения. Подъехали на мотоциклах два копа. Водителя такси, который до сих пор не осмеливался выйти, и водителя грузовика усадили на заднее сиденье полицейской машины, хотя я не понял, арестовали их или просто снимают показания. Ингрид уехала с Хью на машине «скорой помощи». Прохожие спрашивали свидетелей происшествия, что тут случилось. Какой-то человек в мешковатом костюме обводил мелом то место на Пятьдесят седьмой улице, где лежал Хью. Уже через минуту шины автомобилей ехали по крови Хью. День был в разгаре, и времени все подчищать не было.

Я слышал, что рассказывают полиции свидетели, и не мог добавить к их словам ничего существенного. Беспокоиться следовало бы о судьбе водителя такси, однако все подтвердили, что Хью сам выскочил на проезжую часть, и было ясно, что против водителя такси не станут выдвигать обвинение.

Один из копов спросил, не хочет ли кто-нибудь сделать заявление, не хочет ли выступить свидетелем по делу. Одна женщина порывалась рассказать о чернокожем, который клал на глаза Хью монеты, однако тот скрылся, когда зазвучали сирены, и полицию он не интересовал. Кто-то еще захотел пожаловаться, что полиция, да и «скорая» тоже, ехали слишком долго. Меня била легкая дрожь. Не знаю, текли ли у меня слезы по лицу, но они застилали глаза, так что было трудно смотреть. Когда коп развернулся в мою сторону, я опустил голову и как будто невзначай повернулся к нему спиной, словно высматривая в толпе приятеля или глядя на городские часы.

Я проплыл через толпу зевак, а затем пошел по Пятьдесят седьмой улице, влившись в поток людей, которые не видели, как Хью лежал на дороге и которых занимали совсем другие мысли. Я присоединился к тем нелюбопытным, у кого были дела поважнее, чтобы еще думать об этих полицейских машинах с мигалками.

Присесть было некуда. Если бы я попытался остановиться и перевести дух, меня бы начали толкать сзади, обходить. Я двигался на запад. Передо мной было слишком много народу, чтобы рассматривать витрины.

Я не знал, сказал ли Хью что-нибудь Ингрид, прежде чем погнаться за мной. Может, бросил: «Неужели это Дэвид Аксельрод?» Она на меня даже не смотрела, кажется, она не знает, кто я такой.

По-видимому, в тот момент я уже решил сохранять в тайне свою причастность к смерти Хью, только не продумал пока никаких деталей. Я даже не думал об этом напрямую. Все мои рассуждения касались Ингрид: я был для нее чужак, она не смотрела мне в лицо. Даже если в будущем нам суждено встретиться, у меня имеются веские основания надеяться, что она вовсе не вспомнит меня, стоявшего на том углу, пока жизнь вытекала из Хью.

Я зашагал по авеню Америк. Сошел с тротуара и поднял руку, останавливая такси. Было половина шестого. Через полчаса я собирался звонить Энн.

Глава 12

– Я не слишком рано позвонил? – спросил я, как только Энн сняла трубку.

Я включил в номере кондиционер и лежал под одеялом полностью одетый.

– Нет, – ответила Энн. – Я рада, что у меня есть повод оторваться от работы. Что случилось? У тебя какой-то странный голос.

– Я спал, – сказал я. – Только что проснулся.

– Ну, говоришь ты еле-еле. Может, перезвонишь, когда окончательно проснешься?

– Я уже проснулся.

– Поверь мне, еще нет. Я выкурю косячок и послушаю одну сторону пластинки Эрика Сати. У тебя будет двадцать минут на холодный душ и зарядку. Сколько ты проспал?

– Почти весь день.

Первая ложь была доведена до конца. Я сел на кровати и окинул комнату взглядом. Я избрал для себя нехорошую, скользкую тактику и буквально осязал свою ложь. Она была подобна грузу, который привязали к моим ногам и сбросили в бездонную яму, а я сидел на краю и наблюдал, как разматывается веревка.

– Отлично, – сказала Энн. – Я тоже отдохнула. Можем засидеться сегодня допоздна, если захотим.

– Я зайду через час.

Мне не хотелось, чтобы она предложила встретиться где-нибудь в другом месте. Я хотел, чтобы Энн была дома, чтобы ей позвонили и сообщили о Хью. Полиция? Ингрид?

Однако к тому времени, когда я пришел к Энн, она все еще ничего не знала. Было семь вечера, и ночная темнота проявлялась лишь в удлинившихся тенях. Энн была одета в легкие полосатые брюки и мужскую рубашку. Влажные волосы были зачесаны назад, лицо казалось бледнее, чем раньше, а помада на губах – темнее. Она весь день писала, об этом мы и заговорили.