Я сидел так, чтобы видеть улицу от Парк-авеню на западе и до Лексингтон-авеню на востоке. Я сидел очень долго, и ночь становилась все холоднее, градус за градусом уходили, словно минуты на часах. Может быть, потому, что я ждал, что какой-нибудь бездомный, измученный человек пожелает устроить себе постель в моем наблюдательном пункте, я все время думал о том чернокожем, который положил на глаза Хью монеты, пытаясь вернуть его к жизни. У него были длинные пальцы с непропорционально широкими, сплющенными кончиками. Есть какая-то болезнь, которая делает такое с руками, но я не мог вспомнить, как она называется. Когда он опустился на корточки, чтобы творить свою магию, его легкие серые брюки поползли вверх, и я увидел голые, исцарапанные лодыжки. Он говорил без акцента: национальные особенности речи он променял на личностные.

К этому часу все звонки уже должны быть сделаны. Я чувствовал, как распространяется весть. Льются новые слезы, укладываются чемоданы. К утру все они будут здесь.

Совсем скоро я увижу Джейд.

Только думать об этом было опасно. Чтобы наше воссоединение произошло на похоронах Хью, предстать перед Джейд залитым его кровью? Это было безнадежно, и в этом была моя единственная надежда. Завтра. Джейд.

А Энн как раз выходила из дверей своего дома. На плечах у нее была длинная синяя шаль с бахромой. Энн окинула взглядом улицу вплоть до Парк-авеню, поглядела на другую сторону, прямо на меня. Я сидел, упираясь локтями в колени, положив подбородок на ладони. Она смотрела на меня несколько долгих мгновений, плотнее запахиваясь в шаль, а потом взмахнула рукой.

В такси мы молчали всю дорогу до больницы, только раз посмотрели друг на друга, когда Энн взяла меня за руку, а я придвинулся ближе к ней, чтобы она могла положить голову мне на плечо.

Глава 13

Баттерфилды съезжались в город по одному, первым приехал Кит, за ним старший брат Хью, Роберт, который прилетел с одним из девяти своих детей, средним сыном, названным в честь Хью. Они собрались у Энн: больше идти было некуда, и даже Ингрид с сестрой и несколькими своими друзьями пришла к Энн.

Я не показывался им на глаза, сидел в гостиничном номере совершенно один. В тот день я запомнил этот номер лучше, чем себя. Когда я вызываю его в памяти, то вижу пустую комнату, лесенку из солнечных лучей, поднимающуюся, а затем спускающуюся по стене, голубя, который гуляет по подоконнику и заглядывает в окно, мертвую муху на абажуре из выпуклого стекла, закрывавшего лампочку под потолком, потертое светлое покрывало, кое-где выпустившее коричневатый пух; слышу громыхание подносов в коридоре, голоса, сотни голосов, но среди них нет моего. Если изо всех сил сосредоточиться, я могу даже представить себя в той комнате: полностью одетый, лежу на кровати, руки под головой, ноги скрещены. Я вижу себя у окна: гляжу вниз на улицу. Вижу себя в слезах. Но даже эти воспоминания смутные и какие-то нереальные. Наверняка я помню только одно: я сидел в гостинице, дожидаясь, что кто-нибудь позвонит мне, и бóльшая часть меня перестала существовать.

Еще я помню, что писал. Вероятнее всего, писал письмо Джейд. Однако я так и не нашел никаких записей. Я представляю, как рву в клочья гостиничную бумагу и смотрю, как она падает в жестяное мусорное ведро, однако это кажется скорее логическим дополнением, нежели воспоминанием. Пациент проснется после наркоза и вспомнит, как его везли в операционную, вспомнит лампы над головой, ассистентов в масках, скрип резиновых перчаток. Однако трудно сказать, явились ли все эти образы из подсознания или же просто вымышлены, вытянуты из нашего представления о том, как должен выглядеть мир без нас.

Я никогда не думал о жизни, которой уже не увижу после смерти, или о той, которую пропустил до своего рождения. К тем временам я слеп и глух. Моя настоящая и единственная жизнь – вот, что заставляет меня рвать на себе волосы. Мне кажется, если я старательно сложу вместе все моменты, когда был по-настоящему живым, у меня наберется жизни от силы года на два…

В четыре позвонила Энн.

– Ты должен быть здесь, – сказала она. – У тебя на это прав не меньше, чем у других. Ты должен быть с нами.

Я сидел на краю кровати, закрывая рукой глаза.

– А ты… – Я замолчал. – Что думают остальные по поводу моего… Я хочу быть с тобой.

– Дэвид, я не знаю, как работают законы кармы. Но по какой-то причине ты оказался рядом, когда я нуждалась в ком-то. Когда нуждалась в тебе. И сегодня это кажется важнее всего остального, важнее прошлого. И все со мной согласны. Я не знала, вернулся ли ты в Чикаго. Но на самом деле чувствовала, что ты до сих пор здесь. Сейчас я не могу объяснить почему, но, Дэвид, будет правильно, если ты будешь с нами.

– Я очень хочу.

– Тогда приходи. Сейчас же. Сразу.

– Но хорошо ли это?

– Хорошо. Даже не просто хорошо. Это… обязательно. Мы тут сидим и напиваемся. Объединяем силы, и ты нужен мне. Если переживаешь из-за Кита, так он знает, что ты нужен мне здесь. И Ингрид, кстати, тоже знает.

– Что знает Ингрид?

– Все.

– В каком смысле?

– Она знает, что ты – это ты, знает, зачем мы вчера вечером ломали перед ней комедию. И, как гражданке Юпитера, ей глубоко наплевать. В любом случае, из-за нее не переживай. Слушай, Дэвид, я даже не оставляю тебе права выбора. Не хочу, чтобы ты сидел у себя в номере в полном одиночестве. Ты ведь даже свет не включишь, когда стемнеет. Так что выбора у тебя нет. Просто немедленно приходи.

– Я приду. Я сам хочу.

– Знаю, что хочешь. Ладно. Да, вот еще что. Если по дороге попадется открытый магазин, купи тоник, содовой, ну, сам знаешь. Для коктейлей. А то, если и дальше будем надираться неразбавленным, у нас все закончится задолго до утра понедельника.

Энн повесила трубку, а я так и остался сидеть, не выпуская телефона из рук.


Когда Сэмми Баттерфилд открыл мне дверь, я рыдал. Всю дорогу от гостиницы я боролся с подступающими слезами. Но сущая ерунда лишила меня самообладания: я нажал на звонок, и никто не спросил в домофон, кто там. Как будто это не имело значения, потому что это точно не Хью. Запертая стеклянная дверь открылась, и я разразился слезами. Я не стал вызывать лифт. В холле я сел на скамейку. Мотая головой, я пытался приказать себе: «А ну, прекрати истерику!», но, видимо, надо было принадлежать к числу тех мистиков, которые останавливают кровь силой мысли, чтобы вырвать власть над собственными слезами у всеобъемлющей, анархической части моего существа, повелевающей ими сейчас. Неожиданно дверцы лифта раскрылись. Я, шатаясь, вошел и поехал на седьмой этаж. Я все еще плакал, когда постучал в дверь Энн.

– Привет, Дэвид, – сказал Сэмми глубоким голосом. – Хорошо, что ты пришел.

В свои семнадцать Сэмми уже был выше шести футов, и хотя я всего лишь на какой-то дюйм был ниже, мне казалось, что он нависает надо мной. На его длинной загорелой шее подрагивало адамово яблоко размером с яйцо. Светло-каштановые волосы разделены на прямой пробор и собраны сзади в короткий хвост, как у Томаса Джефферсона. Голубые глаза смотрели на меня сквозь алый туман. Сэмми протянул руку. Я пожал ее и опустил голову, стесняясь своих слез, но не в силах остановиться.

– Соболезную, ужасная история, – произнес я, но сомневаюсь, что слова прозвучали внятно.

Я подумал, что надо бы отвернуться и взять себя в руки. Я чувствовал себя огромной свиньей, потому что пришел к ним со своей скорбью и смятением. Меня позвали, чтобы я был сильным, а эти слезы подрывали веру в меня.

– Мы тебя ждали. Джейд еще не приехала. Мама созвонилась с ней всего пару часов назад.

С некоторым облегчением я узнал, что момент, которого я ждал все это время, отодвигается еще на некоторое время. Если повезет, то к приезду Джейд я смогу взять себя в руки. Однако истинным спасением для моих чувств стали слова Сэмми. Я прекрасно понимал: у него нет ни малейшей причины сообщать мне, что Джейд здесь пока нет, никакой цели, кроме желания подбодрить меня. Сэмми по-настоящему утешал меня, и я с трудом сглотнул комок в горле, пытаясь стать достойным этого утешения.

Я посмотрел на него:

– Я скучал по тебе, Сэмми, однако лучше бы я прожил всю жизнь, так и не увидев тебя, чем встретиться в такой день, как сегодня.

Я ждал его ответа, но он лишь кротко глядел мне в глаза, и до меня внезапно дошло, что на самом деле я ничего не сказал: мысли звучали громко и сами по себе, но я даже не шевелил губами.

Когда я вошел в гостиную, Кит сидел на подлокотнике дивана, держа раму с фрагментом розово-голубого лоскутного одеяла. Волосы Кита потемнели и стали темно-каштановыми, а некогда щуплое тело обрело какую-то жилистость. Он барабанил квадратными кончиками пальцев по грубой деревянной раме; его сандалии утопали в диванных подушках; ноги у него были на вид сильные, а ногти на них слишком длинные.

– Так я забираю, да? – говорил он своим высоким, рассудительным голосом.

– Не сейчас, Кит, – отозвалась Энн.

– Но ведь я единственный, кому это нужно. Единственный. – Он упорно глазел на кусок одеяла. Он знал, что я в комнате, однако не подавал виду.

– Привет, Дэвид, – произнесла Энн. – Спасибо…

Но я так и не услышал, что она сказала: все свое внимание я переключил на Кита.

– Не надо тебе вешать на стены подобные вещи, – говорил Кит. – Это, между прочим, не картина. И не украшает твое жилище. Это одеяло – наш флаг. Флаг Баттерфилдов. Розовые и голубые пирамидки, самые прекрасные на свете, как я думаю.

– Это одеяло моей семьи, Кит, – возразила Энн. – Его сшила Беатрис Рамси. Если оно и напоминает мне о чем-то, то только о бабушкином доме в Хиллсборо, в Нью-Гэмпшире.

Кит, покачивая головой, не сводил глаз с одеяла.

– Это не так, и ты сама знаешь. Это все равно что сказать… – Он замолчал, внезапно поднял голову и взглянул на меня, а потом снова сосредоточил внимание на одеяле. – Все равно что сказать… Слушай, я родился на этом одеяле.

– Нет, ничего подобного, – возразила Энн.

Ингрид со своей сестрой Нэнси сидели на складных креслах, беседуя с братом Хью, Робертом. Ингрид положила руку на запястье Роберта и что-то быстрым шепотом говорила ему. Роберт, рядом с которым стоял его сын Хью, смотрел на Ингрид. Его безжизненные глаза выражали недоверие. Роберт был просто огромный: винный бокал, который он держал в массивной руке, казался абсурдно хрупким, и хотя потолки у Энн были десять футов высотой, Роберт стоял, немного сгорбившись, из осторожности и застенчивости. Когда он слушал, на его лице было то же слегка встревоженное выражение, как и у Хью, тот же слегка наморщенный лоб, те же слегка прищуренные глаза, которые как будто спрашивали, независимо от обстоятельств: «С тобой все в порядке?»

– Когда папа вернулся из армии и приехал в Брин-Мор тебя навестить, это одеяло лежало у тебя на кровати. А потом ты забеременела мной. Вот так и началась наша история. Верно? Теперь ты понимаешь, что это значит? – Кит постучал пальцем по стеклу и вроде бы снова поглядел на меня. – Ты сама говорила, что, если бы не забеременела, могла и не выйти замуж за папу.

– Хватит уже об этом, – произнес Сэмми без какого-либо выражения.

– Кит, ты рассуждаешь, как старик, – заявила Энн.

Кит помотал головой, давая понять, что не слушает их.

– Значит, если бы ты не забеременела мной на этом одеяле, то папа мог бы жениться на другой девушке, и ты тоже вышла бы замуж за кого-то другого или вовсе не была бы замужем.

– Но я и так не замужем, – сказала Энн с наигранной веселостью.

Она поглядела на меня и пожала плечами, приглашая вместе с ней взглянуть на ситуацию по-другому, спастись в легкой отчужденности, на которую, как она решила, я способен.

– И если бы вы не поженились, никто из нас не родился бы, – добавил Кит.

Он еще ближе поднес одеяло к лицу и еще внимательнее поглядел на него. Он говорил о том, что все в семье слышали бесчисленное множество раз, но остановиться не мог: Кит был заложником правды о своей семье, и неразрешимой загадкой для него было то, что остальные находят его страсть бессмысленной. Он уже давно столкнулся с выбором: либо забыть о своей одержимости семейными корнями, либо время от времени становиться объектом насмешек – и сделал почетный выбор следовать своим влечениям и сохранять верность истине, на которую всем было наплевать.

Ингрид смотрела прямо на меня, хотя и держала за руку Роберта Баттерфилда. На ней была темно-синяя юбка и босоножки с кожаными ремешками, которые обматываются вокруг ноги. В кулаке она сжимала скомканную косметическую салфетку. Разглядывая меня, она наклоняла голову то влево, то вправо. Я знал, что сейчас она каким-то образом вспоминает меня. В первый раз я не попался в ее сеть воспоминаний, потому что был ложно представлен юным любовником Энн, но теперь, когда моя личность изменилась, воспоминание оживало в сознании Ингрид, и я чувствовал, что она следит за полетом своих мыслей, как кошка пристально следит за пируэтами бабочки.