Однако Нельсон был признан. Хотя Роквилл пустовал много лет, вскоре после публикации «Внутреннего пилигрима» его купила группа врачей-психиатров, чье недовольство учреждениями для душевнобольных, усиленное, как я полагаю, здоровым деловым интересом, привело к мысли создать собственную клинику. Хотя окрестные фермы и расстроившиеся недавно городские окраины по-прежнему не обеспечивали больницу местными клиентами, вскоре Роквилл прославился на весь Средний Запад как одно из самых гуманных и прогрессивных заведений – место, куда родители могут отправить перевозбужденного, буйного отпрыска, не только не терзаясь чувством вины, но и надеясь на хороший результат. Это было место, где исцеляли, где персонал, включая сестер и санитаров, с пониманием относился к самым разным людям, где существовал неписаный девиз: то, что сегодня считается отклонением, завтра могут признать проявлением гения. Разумеется, пациенты, чье лечение основывалось на столь гуманных принципах, должны были принадлежать к привилегированному сословию. Клиника старалась находить средства и для редких пациентов из низшего общества, успокаивая таким образом свою совесть, поскольку персонал в Роквилле искренне полагал, что нигде больше молодой человек в смятенном состоянии духа не получит достойного лечения, и было нелегко выбирать из сотен страждущих нищих. А что же станется с теми, кого отвергли? Это значило, что они обречены на дурное обхождение, даже на насилие, это значило, что двери Ковчега закрылись для них.

Если бы не деньги моего деда, не знаю, как бы я смог попасть в Роквилл. Даже со всеми сбережениями и деньгами, отложенными на мое обучение, Роуз с Артуром не смогли бы платить необходимые двадцать пять тысяч в год, то есть мне так кажется. Я никогда не знал точно, каково их финансовое положение. Из всех вульгарных, недостойных вещей, которые меня учили не обсуждать, деньги были под особым запретом. Мне никогда не отвечали, если я спрашивал, сколько стоят мои игрушки, мои сандалии, даже мясо у меня на тарелке. А если бы я вдруг спросил, можно ли взглянуть на родительскую сберегательную книжку, на меня посмотрели бы так – сравнение пошлое, зато точное, – будто я попросил их не смывать за собой в уборной, чтобы я мог взглянуть на их фекалии. Однако у отца Артура, Джека Аксельрода, деньги водились, и хотя Артур порвал с отцом, вступив в Коммунистическую партию, когда учился на юридическом факультете, Джек оставался, пусть от случая к случаю, пусть издалека, моим дедом и выражал свою запретную любовь словами липового иудейского трайбализма: «Ты же мой единственный внук. У всех остальных девчонки». Джек, отойдя от дел, в одиночестве наслаждался жизнью в одном из флоридских поселений для пенсионеров. В доме у него на стене висели фотографии в рамках: мой дядя Гаррис, дядя Сеймор, тетя Ханна, а там, где по логике должен был висеть портрет Артура, висел мой.

Испытывая досаду и, возможно, некоторое уважение к чуждым ему жизненным принципам, которые прививали мне родители, он никогда не знал, что подарить мне на день рождения или на Хануку, поэтому дважды в год присылал двадцать пять долларов наличными, словно люди вроде нас не умеют пользоваться банками. Я держал эти деньги на отдельном сберегательном счете и в один прекрасный день, когда мне было тринадцать, в разгар тоскливого лета, я, поддавшись порыву, снял скопившуюся сумму и купил билет на самолет до Флориды, отправился среди бела дня, надев под джинсы пляжные плавки и не сказав ни слова родителям. Джек два дня привечал меня и хранил мою тайну, знакомил со своими карточными партнерами, подмигивая, чтобы я понимал – это не те люди, которых он по-настоящему любит, смотрел, как я плаваю в его бассейне, позволял за ужином выпивать полстакана импортного пива. Я сказал, что хочу жить с ним, хотя и не объяснил почему. Я сомневался, что он поймет. А если бы он понял, тогда получилось бы, что я выдал родителей врагу. Я не рассказывал никаких историй о том, что меня подавляют или плохо со мной обращаются. Правда состояла в том – то есть мне так казалось, – что я хотел жить с ним, потому что мне наскучили родители, наскучили их ненавязчивые наставления, их вздохи, их настороженные, непроницаемые лица. Мне наскучило, что их так легко водить за нос, что не составляет никакого труда успокоить их или обмануть, мне наскучило, что они никогда не говорят мне правды о своей жизни. И их главная ложь заключалась в том, что в мире нет ничего неправильного, ничего странного, ничего неподдающегося объяснению или необычного. Я мог бы сказать родителям, что каждую ночь мне снится, как я путешествую на летающей тарелке, и каждое утро я просыпаюсь с зажатым в руке красным камешком, а они бы ответили: «Не волнуйся, для твоего возраста это совершенно нормально». Гораздо интереснее мне казалось жить с дедом, с его воспоминаниями о Европе, с его хищническим коммерческим прошлым, когда он превращал один доллар в два, а два – в двадцать, с его пугающими и возбуждающими историями о том, как он поджег резчика по камню, который косо посмотрел на него, и еще одного, который хватал женщину за грудь; гораздо интереснее жить с этим человеком с рыхлым животом и стальными пальцами, под неутомимым флоридским солнцем, чувствуя аромат импортного пива на своих губах и слушая ленивое бормотание близкой Атлантики.

Пребывая в Роквилле, я часто писал Джеку непоследовательные, богатые новостями письма, которые начинал словами «Дорогой Зейди» и подписывал «Твой любящий внук». Эти письма были фальшивкой. Сочиненные по стратегическим соображениям, они служили твердым стержнем для тусклых, вялотекущих дней, заставляя меня верить, будто только от меня зависит, останется ли Джек на моей стороне, чтобы я мог и дальше рассчитывать на его финансовую поддержку. Разумеется, это был совершенный абсурд, однако мне хотелось верить, что жизнь требует с моей стороны хитроумных маневров и мне почему-то полезно вникать во все тонкости. Словно одинокий параноик, соблюдающий сотни ритуалов и плетущий сотни интриг, я выстроил стратегическую батисферу, в которой мог жить, глядя испуганными, заплаканными глазами на наступающее со всех сторон мрачное море истинных обстоятельств. И ритуалы включали в себя не только ненужное подмасливание Джека Аксельрода, но и обнюхивание пищи, отказ от таблеток аспирина или витаминов, хотя не было причин подозревать, что врачи или другой персонал захотят подсунуть мне транквилизатор. В Роквилле действительно слыхом не слыхивали о наркотиках, изоляторе, шоковой терапии и прочих разновидностях медицинских наказаний, но, даже если бы такое практиковалось, я вряд ли стал бы жертвой подобного лечения, поскольку считался одним из самых покладистых членов нашего «терапевтического сообщества». Постоянная бдительность задавала тон, заставляла меня чувствовать себя солдатом, военнопленным, и старательно продуманные письма к деду были частью моей великой дипломатии – дипломатии, направленной на достижение перемирия не между мной и остальным миром, а между той частью меня, которая училась приспосабливаться к жизни в учреждении, и той частью, которая до сих пор цепенела от стыда.

Не знаю, вскрывал ли персонал Роквилла мои письма к Джеку Аксельроду, не знаю, просматривали ли они его короткие, скрупулезно отпечатанные на машинке записки, которые он время от времени отправлял в ответ. Если бы мне захотелось послать ему письмо со страстным призывом к бунту, наверное, пришлось бы сунуть конверт родителям в их очередной еженедельный визит, чтобы они отправили его с диких и грозных просторов Внешнего Мира. Не знаю, что бы такое я мог написать деду, чтобы возбудить подозрения персонала (знаю лишь, что моя искренность как пациента находилась под сомнением). Однако мне казалось, что наши с ним жизненные ситуации в чем-то сходны: он живет в искусственно созданной приятной коммуне, где по общему саду бродят чужие люди, а я учусь играть на гитаре и петь «Michael Row the Boat Ashore»[5] с товарищами, с которыми в иных обстоятельствах не только не пожелал бы знаться, но и не взглянул бы в их сторону. Только вот Роуз с Артуром не годились на роль соратников-заговорщиков, если бы я решил завязать тесные и рискованные отношения с Джеком – их смущало мое общение с дедом, и в тот выходной, когда он прилетел на север, чтобы навестить меня, они остались дома.

Конечно, письма, которые я страстно желал отправить, я даже не посмел положить в конверты. Это письма к Джейд. Даже если бы я знал адрес, то не стал бы нарываться на возможное разоблачение. Эти многочисленные страницы, исписанные безумными каракулями, были основой моей тайной жизни в Роквилле, а я никогда не обмолвился о ней даже доктору Кларку, моему психиатру, который мне действительно нравился и с кем я беседовал по пять часов в неделю. Я молился, чтобы Джейд узнала о том, как я пишу эти не полученные ею письма. Я верил – поскольку больше мне ничего не оставалось – во всевозможные ментальные чудеса наподобие пространственной телепатии и силы моей насыщенной электричеством мысли, способной подать ей безошибочно узнаваемый знак: созвездие в форме сердца, говорящий ветер или гусеницу, которая отыщет ее на лугу с высокой травой, вскарабкается по руке, остановится у локтя, поднимет на нее свои черные круглые глаза и донесет до ее сознания не только тот факт, что я непрерывно, одержимо думаю о ней, но и содержание самих мыслей. Может быть, если бы кто-нибудь сказал мне, что мое пребывание в Роквилле затянется на два года, на пять или десять лет, то мне достало бы хитрости и отваги послать весточку Джейд. Но с того момента, как я вошел в свою комнату и принялся раскладывать скатанные носки и сложенные футболки в ящики комода из сосны, от которого тянуло сладким ароматом дома Баттерфилдов, я начал предчувствовать свое освобождение, возвращение к Джейд. Я не мечтал об этом освобождении как о чем-то, что случится через месяцы. Я чувствовал, что это может произойти в любой, абсолютно в любой день.

Я не хотел делать ничего такого, что вызвало бы подозрения. Как и Роуз, я полагал, что тюрьма более подходящее для меня место, чем сумасшедший дом, и был чертовски признателен, что оказался в последнем. Мой психиатр упоминал, что страх перед изнасилованием – самый сильный страх, какой испытывают люди, думая о тюрьме. Этого страшатся больше, чем разлуки с любимыми, потери времени, загубленной карьеры и тому подобного. Я не вполне понимаю, к чему клонил Кларк, считал ли он это пережитком нашего обезьяньего прошлого или же предполагал, что подобная фобия попросту хэллоуиновская маска, скрывающая латентное желание. Но я действительно съеживался от страха при мысли о том, чтобы обслуживать толпу обезумевших заключенных. Есть что-то невероятно жестокое в том, чтобы трахать кого-то в зад. Конечно, отверстие там имеется, и, подозреваю, вполне удобное. Только оно для пользы тела. Это как корчить рожи слепому. Я знаю, тебя все равно в чем-нибудь да заподозрят, что бы ты ни сказал на эту тему. Если скажешь, что тебе нравится анальный секс, решат, что это несколько странно. Если скажешь, что сама идея вызывает у тебя ужас, решат, что это еще более странно. Однако мне пришлось поразмышлять об этом, пока разбиралось мое дело и было не ясно, сочтут меня ненормальным или отправят в тюрьму. Я никогда не был участником, активным или пассивным, какого-либо грубого сексуального действа, даже старый школьный трюк напоить девчонку и воспользоваться ею казался мне безумным и диким, хотя большинству пьяных девчонок только этого и надо.

Однажды мы с Джейд занимались любовью в ее комнате, примерно в тот период, когда нам купили двуспальную кровать, причем занимались любовью так долго, что внутри она стала такой мокрой, что с трудом ощущала себя, а я с трудом ощущал ее. Но по причине уже не физиологической нам необходимо было заниматься любовью и дальше. Неожиданно она перевернулась на живот и встала на четвереньки. Я подумал, что она предлагает войти в нее сзади, поскольку под другим углом влагалище сжимается, создавая иллюзию новизны, и так мы делали уже много раз. Ее спина была мокрая от пота, простыни отсырели. Я сам тяжело дышал, обливался потом, у меня все болело, однако я не хотел останавливаться, мы оба не хотели. На тот момент наши движения, необходимость в них, не имели ничего общего с наслаждением. То была скорее попытка стереть наши тела с лица земли, взорвать, обратив в чистую материю. Это происходило во второй половине дня, ее маленькую комнату заливал теплый свет. И когда она расставила ноги и развернулась спиной, я увидел влагалище, окруженное темно-каштановыми волосами, влажными, топорщившимися кучерявыми пиками. Наверное, я никогда не смогу понять того, что со мной творилось при виде ее тела и почему оно так на меня действовало, однако воздействие было настолько мощным, причем неизменно мощным, что я всегда верил, будто рожден только для того, чтобы смотреть на него, на ее лицо, шею, грудь, гениталии и ощущать жар и любовный порыв, которые не описать никакими словами. Мне казалось, после такого бурного секса эрекция будет так себе, однако, увидев ее сзади, я снова возбудился и тотчас же начал входить в нее. Однако она остановила меня и сказала что-то странное, что-то вроде: «Сунь его в другое отверстие», что-то нетипичное и безумное, однако я все ясно понял. Я не хотел отказывать ей, но страшно разнервничался. Мы никогда не делали этого раньше, но разве можно было препятствовать ей в желании попробовать что-то новое. Поэтому я неловко ткнулся в ее анальное отверстие, приставил член к этому лиловому слепому глазу. Как и в первый раз, когда мы занимались любовью, Джейд пришлось направлять меня, только теперь она указывала мне путь, по которому отказывались идти мой разум и сердце. Я отодвинулся. «Не могу», – сказал я. – Будет больно, должно быть больно». «Ты так думаешь? – спросила она. – Люди постоянно так делают, и не только гомики». Она читала книжку о могиканах – индейцах из – откуда они там? – из Перу? Те снискали дурную славу любителей анального секса, и не только испанские конкистадоры, но и инки обычно карали их смертью, пытаясь заставить их трахаться как положено, однако могикане твердо стояли на своем. Не помню точно, состоялся ли этот урок по антропологии прямо в постели или уже позже. Джейд снова притянула меня к себе и прижала мой член к своему анальному отверстию. Свободной рукой она обхватила подушку и сделала полный выдох, как в гимнастике йогов, словно желая больше раскрыться для меня, только это было бесполезно, потому что ее анус был сжат, словно пупок. Я чувствовал его ошеломленное сопротивление своему натиску. «Видишь?» – сказал я. Однако Джейд твердо верила в логичность своих рассуждений. Она сунула палец во влагалище, смочила его и поводила вокруг ануса. «Попробуй еще раз», – велела она. И почему бы мне для начала не войти в нее как обычно, чтобы тоже стать влажным? Какая смекалка! Я ощущал, как во мне нарастает сексуальный ужас. Откуда такая решимость? С чего вдруг она упрямо желает испытать новые ощущения? Может, мысленно представляет себе, как поддается еще не хоженный проход? Или же где-то в сердцевине нашей любви сохраняются безнадежность и стыд, которые она хочет искоренить? «Я не хочу этого делать», – сказал я, хотя головка члена давила в сморщенную сердцевину лилово-розового ануса. Он понемногу раскрывался для меня. Должно быть, я напирал, не вполне сознавая, что делаю. Ее анальное отверстие подрагивало, как щенок, как маленькое испуганное сердце, и на мгновение я увидел его внутренние стенки, вспышку чего-то прозрачно-алого, яркого, как лава. «Почему нет?» – спросила она. Голос ее звучал приглушенно. Она упиралась лбом в постель. «Не знаю, не в настроении», – ответил я. Или что-то в этом роде. Я слишком устал, чтобы осторожничать. Неожиданно она перекатилась на спину. Серое тощее перышко из подушки прилипло к потной коже между маленькими грудями, она схватила его и повертела в пальцах. «Я думала, тебе понравится», – сказала она. «Нет, сильно сомневаюсь», – сказал я. В животе пульсировало, как будто второе сердце. Я растянулся на постели рядом с ней, обхватив ее руками и положив ногу ей на бедра. «Я к такому не готов. Мне кажется, это плохо. Будет больно. Это неправильно», – произнес я. «Все правильно, – возразила Джейд. – Потому что это ты и я, и мы любим друг друга. Я хотела попробовать так, потому что никто из нас не пробовал раньше. Это было бы только между нами». Мы немного помолчали. До нас доносились привычные звуки их дома. Внизу Сэмми со своими товарищами играл в покер, и они орали друг на друга из-за каждой карты. Страшно подумать, что бы они сделали друг с другом, если бы действительно играли на деньги. Наверху Кит слушал Джоан Баэз, включив звук на полную громкость, отчего ее голос стал похож на голос престарелого пьяницы. «Не пой мне серенад, / Ты разбудишь мою мать». Строчки этой песни кружили в нашем несколько смущенном молчании, и я рассмеялся первым, потом рассмеялась Джейд. Хотя только в будущем, уже после моего выхода из Роквилла, я оценил всю анекдотичность этих слов, когда Энн призналась, насколько ее увлекали наши с Джейд отношения, как она использовала тот жар, который мы порождали, чтобы оживить собственные угасающие страсти.