Скотт Спенсер - Анатомия любви

– Дэвид, – повторил Артур, возвращая привычные теплые интонации в голос.

– Я пробыл здесь год, а вы ничего не сделали, чтобы мне помочь. – Я быстро отвернулся от них, пошел обратно к столу и поправил стул.

– Мне кажется, нам надо пройтись, пока стоит такой хороший день, – предложила Роуз.

– Ладно. Езжайте домой. Я хочу, чтобы вы вернулись домой, – сказал я.

– Не говори так, – попросила Роуз.

– Мы не хотим ехать домой, – сказал Артур.

– Тогда поезжайте к кому-нибудь еще. Чтобы не получилось, что вы напрасно проделали такой долгий путь.

Роуз с Артуром переглянулись, и на мгновение я подумал, что они, возможно, обсуждают меня прямо в моем присутствии. Что, разумеется, было вовсе не в их правилах. Я почти никогда не видел, чтобы они в чем-то не соглашались или выказывали замешательство. Управляя нашей маленькой семьей по принципам централизма, они ограждали меня от своих сомнений – капитаны корабля, которому угрожает опасность, подавляют панику среди пассажиров, предлагая рогалики с маслом и делая рабочие объявления.

– Хорошо, – произнесла Роуз с тем вздохом, который обычно знаменует окончание беседы, – надеюсь, ты не собираешься и дальше вызывать в нас чувство вины? Как я уже сказала, ты не единственный человек на свете, который чем-то огорчен.

– Вообще-то, мне наплевать, – заявил я. – Глубоко наплевать.

– Твоя мать имеет в виду, что это дело сказалось на нас так же тяжело, как и на тебе. – Артур покачал головой и опустил глаза: на самом деле он имел в виду вовсе не это.

– Сделайте что-нибудь для меня, – сказал я.

– Наша жизнь стала такой печальной, – произнесла Роуз.

– Сделайте что-нибудь для меня, – повторил я.

– Сейчас не время обсуждать нашу личную жизнь, – сказала Роуз. – И я отказываюсь слушать, если ты и дальше собираешься изображать из себя единственного несчастного человека на свете.

– Ему это известно, – вступился за меня Артур.

– Сделайте что-нибудь для меня, – еще раз повторил я.

Я подумал, не лечь ли на пол и не начать ли распевать эти слова так, как один из санитаров научил меня распевать: «Кока-кола, кока-кола», до тех пор, пока не исчезнут все мысли, пока разум не превратится в лишенное смысла жужжание.

– Сделайте что-нибудь для меня.

– Мы пытаемся, – сказал Артур. – Ты же знаешь.

– Я хочу другого адвоката, – заявил я. – Кто ведет мое дело? Кто пытается вытащить меня отсюда?

– Все зависит от судьи, – ответил Артур. – Сделать можно не так уж много.

– Кто его ведет?

– Тэд, – ответила Роуз. – Ты и сам знаешь.

– Боуэн? – спросил я. – Боуэн – тупица и полный придурок. Он всю жизнь только проигрывал дела. Хорошего же адвоката вы мне выбрали. Адвокат-коммунист, у которого авторитета как у бродячего пса.

– Ты не имеешь права так говорить о Тэде, – возмутилась Роуз. – Этот человек был тебе верен. Пора уже научиться узнавать настоящих друзей.

– Знаю. Я рос на глазах у Тэда Боуэна. Так вот, мне наплевать. Не хочу, чтобы он делал для меня что-то впредь. Разве я не могу прогнать его? Мне уже восемнадцать. И если вы такие чертовски верные, что не можете сказать ему об этом, я скажу ему сам.

– Ты совершаешь ошибку, – сказал Артур. – Тэд очень одаренный юрист.

– Ты вынужден говорить так, – отозвался я.

– Ничто не вынуждает меня говорить так. И иначе тоже.

– Нет, вынуждает. Тебе приходится говорить, что он хороший, потому что он адвокат наподобие тебя.

Я испепелял их взглядом, дожидаясь ответа. Однако они молчали. Они не вздыхали, не пожимали плечами, даже пальцами не шевелили. Их глаза были устремлены в пустоту, футах в трех-четырех левее моего лица: так смотрят люди, на которых кричишь во сне.

Наконец Роуз сказала:

– Как мерзко.

– Дело в деньгах? – спросил я.

– Ты же знаешь, что нет, – ответил Артур.

– Потому что, если дело в деньгах, я достану денег. Дед даст мне. Хороший адвокат обойдется ему дешевле, чем мое содержание здесь. Я хочу самого лучшего. Хочу самого проницательного и настырного, хотя бы с небольшим авторитетом – ради всего святого! – того, кто не сдается за просто так, смеясь над своим поражением. Мне требуется тот, кто умеет дергать за ниточки, оказывать давление и договариваться. Тэд не такой.

– Дэвид, у него прекрасный послужной список, – сказал Артур.

– Только он ничего не делает для меня.

– Ты думаешь, можно нанять человека со стороны и он будет так же предан, как Тэд? – поинтересовалась Роуз. – Человек, который боролся за права других задолго до твоего рождения?

– Не желаю ничего об этом слышать! – Я хлопнул себя по рубахе раскрытой ладонью, жестом простодушным и озлобленным. – Я хочу другого адвоката. Я бы нашел сам, но как я могу? Если вы не сделаете этого для меня… Вы должны это сделать. Скажите Боуэну, что он уволен. Он больше не имеет никакого отношения к этому делу. Когда кто-нибудь в следующий раз заговорит о моем деле, это должен быть адвокат совершенно другого типа, а не пустое место с остатками супа на галстуке. Я хочу самого лучшего. Я хочу выбраться отсюда. Это совершенно несправедливо. Лучше найдите мне другого адвоката, даже если он будет из тех, кого вы ненавидите.

В конце концов они нашли нового адвоката, и он был из тех юристов, которых они действительно терпеть не могли, с конторой в Ригли-билдинг и с портретом мэра Дейли на стене, но даже этому адвокату потребовалось почти два года, прежде чем суд разрешил мне вернуться домой.

Они забрали меня домой в середине августа, в день, казавшийся нереальным из-за погоды, разыгрывающей собственную мелодраму. Я сидел на заднем сиденье их машины с коричневым чемоданом на коленях, словно солдат в переполненном вагоне. Мой единственный друг в Роквилле, парень по имени Уоррен Хокс, который сменил три подобных заведения, сказал, что лучший способ переезжать – оставаться по возможности совершенно безучастным, и я крепко сжимал свой разум, как будто в голове у меня выросли две руки. Машину вел Артур, и каждый раз, когда он глядел на меня в зеркало заднего вида, он снимал ногу с педали газа и «форд» замедлял ход. Роуз произнесла две фразы, которые я запомнил: «Мы едем этой дорогой в последний раз» и «Интересно, слышал ли ты, что в последнее время наблюдается всплеск антисемитизма». Мы ехали обратно по узкому шоссе, самой короткой дороге до Чикаго, которую они нашли совсем недавно. По обеим сторонам тянулись поля почти сжатой кукурузы, напирающей на обочину, словно зрители в ожидании парада. У нас над головой стенал гром, и сначала на западе, а потом на севере по небу заметались платиновые молнии – на миг наступала тишина, после чего раздавался оглушительный электрический треск. Кукурузные поля заливало светом, воздух стал густым, тяжким, почти пурпурным. Не прошло и получаса, как полил такой сильный дождь, что казалось, будто на лобовое стекло выплеснули серебристую краску.

Непогода каким-то образом подчеркивала мое молчание, вынуждая Роуз с Артуром расстраиваться в день, на который они возлагали такие надежды. Я и сам чувствовал, что расстраиваю их. На самом деле я не хотел этого, однако не осмелился завязать светскую беседу. Я был уверен, что если позволю себе проявить инициативу, то совершу что-нибудь такое, что опозорит меня и приведет в ужас родителей. Я мог закричать, заплакать, мог свернуться клубочком на заднем сиденье и шептать: «Я боюсь». Было лучше и безопаснее оставаться безучастным, насколько позволяли мои взбудораженные чувства, и уже скоро Роуз с Артуром окутало дымкой молчания, которую я породил. Мы всё ехали и ехали, медленно из-за дождя, вздрагивая время от времени, когда молнии ударяли совсем близко и громыхало так, что казалось, будто ломаются твои собственные кости. Мы ехали мимо маленьких городков, мимо церквей, торговых центров, наспех выстроенных домов в деревенском стиле, и всю дорогу нас сопровождала гроза, разыгрывая свою безумную драму. В какой-то момент я задремал и проснулся, словно от толчка, усиленного долгим раскатом грома. Мой чемодан свалился с коленей и балансировал на хребте карданного вала, проходящего под полом машины. Я поглядел на колено – чемодан оставил на нем идеально ровный прямоугольник пота.

– Ты проснулся, – произнес Артур, глядя в зеркало заднего вида.

Машина замедлила ход. Снизу доносился пронзительный гул, и я увидел, что мы проезжаем металлический мост. Мы были в Чикаго, пересекали удивительно прекрасную реку Чикаго, которая двигалась под нами, словно расплавленный свечной воск.

Родители привезли меня домой, в свою темную квартиру на Эллис-авеню – улице, которую многие больше не считали безопасной. Время от времени Роуз с Артуром заговаривали о переезде, однако опасались реакции соседей. Мои родители прожили в этой самой квартире все годы своего брака. Она находилась в массивном каменном здании, белый цвет которого был цветом старого надгробия. Примерно в квартале отсюда располагалась лаборатория физических исследований, где проводились работы по изготовлению первой атомной бомбы, а через улицу находилась одна из библиотек Чикагского университета. Однако мы жили западнее университетской территории, и вокруг нас было полно пустых участков, на которых некогда стояли дома – печальные свидетельства того, что жившим здесь семьям не хватало средств. Университетские преподаватели с семьями давно покинули наш дом, и, когда мы остановились перед ним, проделав долгий объездной путь, уводящий как можно дальше от бывшего квартала Баттерфилдов, я заметил, что новые жильцы первого этажа заклеили окна желтой бумагой, а толстое овальное стекло во входной двери сплошь в трещинах, как будто в него попал камень или пуля.

Неся свой чемодан, я поднялся по лестнице вслед за родителями. На втором этаже кто-то готовил карри, а когда мы поднялись на следующую площадку, я услышал «When a Man Loves a Woman» Перси Следжа. Артур шел впереди, держась одной рукой за перила из темного дерева и поигрывая ключами в другой. Роуз, кажется, шла как-то по-новому осторожно, на каждой ступеньке она поднимала ногу выше, чем требовалось. Пытаясь успокоиться, я тащился сзади, а потому заметил маленький мокрый листок, прилипший к подметке ее туфли на высоком каблуке. Стены подъезда были выкрашены в светло-коричневый цвет. Наши тени изгибались и разрастались, пока мы поднимались на третий этаж. Я старался приободриться, повторяя себе: «Я дома, я дома». Однако мой внутренний голос звучал скептически и неуверенно, и я только делал себе хуже.

Если мои родители случайно выдали, что произошли перемены, что они устали от своих длительных и запутанных отношений, то на квартире это никак не отразилось. Как только мы вошли, мой пульс замедлился раза в два. Чувства, перегруженные за долгий путь, успокоились, и меня тут же охватило безразличие. Я тотчас же понял, что в этих комнатах ничего не изменилось. Запахи были те же: мастика, старые книги, кофе, пудра Роуз под названием «Вечер в Париже», даже кондиционеры хрипели на той же ноте. Как и всегда. На стенах висели те же картины: репродукции Утрилло[6], «Герника»[7], пять изображений рабочих рук, сделанные местным литографом Ирвингом Сегалом: руки с граблями, руки на токарном станке, руки, сжимающие веревки с узлами. Даже все безделушки были на своих местах: кусок кварца на книжной полке рядом с «Парнями из Скоттсборо»[8], маленькая каменная жаба из Мексики рядом с «Письмами Линкольна Стеффенса»[9]. Кофейный столик из вишневого дерева по-прежнему стоял в двух футах от коричневого дивана, и на столике, как всегда, красовалась синяя керамическая ваза с камышами.

Я уронил чемодан на светло-зеленый ковер и уселся на диван.

– Что ж, – начал я, – вижу, кот у вас прежний.

Это были финальные слова старого анекдота о маленьком мальчике, который сбегает из дома и возвращается раньше, чем кто-либо успевает заметить его отсутствие.

– Не хочешь заглянуть в свою комнату? – спросила Роуз.

Пока я был в Роквилле, она назначила себя хранителем моей комнаты. Иногда, прощаясь, она говорила: «Твоя комната ждет тебя, Дэвид». Когда они делали в квартире ремонт, Роуз проследила, чтобы светло-голубая краска в точности, без малейших вариаций, повторяла прежний оттенок. Когда маляры ушли, она сделала несколько цветных моментальных снимков всей квартиры и три – моей комнаты и привезла их мне в Роквилл. Хотя я никогда не напоминал матери об этих фотографиях – ее поступок поразил меня, как нечто, идущее вразрез с ее характером, слишком откровенное, – они сохранились среди моих пожитков и сейчас лежали у моих ног в коричневом чемодане.

– Можно, – ответил я.

Комната была прежней. Она была декорацией повторяющегося сна. Казалось, что даже воздух в маленькой квадратной комнате дожидался меня, чтобы мне было радостно снова вдохнуть его. Эта комната не просто сохранилась в первозданном виде – она была забальзамирована. На кровати по-прежнему лежало медно-красное вельветовое покрывало. На стенах до сих пор висели всего две картинки, обе из книг. На одной, вырванной из «Энциклопедии бейсбола», был Тай Кобб, демонстрирующий свой открытый захват, на другой, вырезанной бритвой из книги «Банды Нью-Йорка», – Монк Истмен, знаменитый гангстер-еврей. Деревянный пол был покрашен и натерт мастикой, и вечером, когда я включил свет, в нем тускло отразились электрические огни. На месте были красно-зеленый плетеный коврик и белый комод с зеркалом, лампочку под потолком закрывал стеклянный абажур в форме чаши, на трехногом столе из светлого дерева стояла фиолетовая кофейная кружка с ручками и карандашами. Мой книжный шкаф остался нетронутым. В нем так и стояли детские книжки о доисторических животных и по астрономии, романы Джона Р. Туниса, а также дорогие книги, которые родители дарили мне на дни рождения и которые я не читал, хотя и пролистал, чтобы не создавалось впечатления, будто я ими пренебрег.