— Я пойду… — прошелестела она, совершенно ослабевшая от голода и нравоучений Казиева.

Какой же Тим бывает злой, подумала она вдруг. А он ущипнул ее за сосок, отчего она уже готова была лечь на тахту и стягивать трусики. Но Казиев устал, и все же не тридцать ему, и даже не сорок… Он молча открыл ей входную дверь, сунув под мышку пакет с «бумажками». Фотографию оставил себе.

Сразу же за воротами Тинка купила у уличного торговца жуткий пирожок с сосиской, наверное, недельной давности и, запивая слезами, съела эту каменную гадость с таким счастьем, будто отбивную у Казиева. Который в этот момент именно это и делал, ел отбивную. В микроволновке он моментально разогрел ресторанный обед — иной раз он себе это позволял, и сейчас, в одиночестве, наслаждался горячей, ароматной едой.

13.

О том, что она побывала у Казиева, Ангел подругам не рассказала, не хотелось. Рукопись пока засунула в прихожей в комод. Ангел, посмотрев на Тинку, удивленно спросила:

— А что это ты с пакетом ходишь?

Тинка покраснела и пробормотала, что совсем о нем забыла… Тинка хихикнула, только Ангел даже не улыбнулась. Никак не могла она пережить свой позорный поход к Казиеву.

«А вообще, — подумала она, — я же решила уехать? Решила. Вот и надо уезжать. Отнесу старику его бумажки, возьму паспорт… Хватит с меня всего. В свой Славинск, к своим. А Леонид Матвеичу расскажу про его «друга», «великого» Казиева!»

Тинка вышла, чтобы отнести на кухню пакет. Там достала рюкзак и высыпала на пол бумажки из пакета. Фотографии не было! Тинка села на пол и перебрала все. Ее прошиб холодный пот. Что она теперь скажет? А ничего. Положит сейчас все бумажки, а там пусть Ангел разбирается: может, это она сама потеряла фотку, когда бежала от старика. Она, Тинка, какое отношение имеет к рюкзаку Ангела? Никакого. Ведь какая Ангел хитрая! Ничего не сказала им об этих листках и фотографии! Сама хороша! Но все же Тинка расстроилась. Всегда она виновата! Вечно ее преследуют неприятности, а она? Да она ничего такого не делает! И вообще, пошли все они (кто — «они»?) к черту! И, слизывая языком слезы, появившиеся от жалости к себе, Тинка стала развязывать рюкзак. Она жутко волновалась, хоть и уговаривала себя, что ни в чем не виновата, всё — «они», которых, время от времени, она посылала, куда подальше. И когда перед ней выросла фигура Ангела, Тинка сидела на полу, как кукла, раскинув ноги, с рюкзаком в руках… По мокрым щекам шли темные разводы туши. Ангел же увидела перед собой страннейшую и удивительную картинку: Тинка что было сил разматывала ее рюкзак, а на полу валялся пакет и лежали какие-то листы… Не какие-то! Нет! Те, которые она взяла у старика! Что нужно Тинке?

— Ты что делаешь? — заорала Ангел.

Может быть, она так бы и не заорала, если бы не последние события, которые надорвали ей нервы.

— Ты зачем в мой рюкзак лезешь, а?

Ангел подняла с пола листки.

— Это мои листки, почему они у тебя?! Ну ты, сучка мелкая! Давай, колись! — И схватила Тинку за волосы.

Та завизжала. Появилась Алена. Ей не слышны были крики, но что-то ей показалось неблагополучным, и она пошла разыскивать исчезнувших подруг.

— Девочки, куда вы?.. — начала было она, но, увидев всю мизансцену, испуганно спросила: — Что здесь происходит?

Тинка кинулась ей на грудь, обняла за шею и истерично забормотала:

— Алена, спаси меня от этой сумасшедшей! Я боюсь ее! — И спрятала мокрое лицо на груди у Алены.

Алена как-то и сама побаивалась Ангела, и сразу, и теперь тем более. Непонятная ее история со стариком… В ней есть какая-то тайна. И чего она налетела на Тинку?.. Алена обратила внимание на бумаги, разбросанные по полу, рюкзак, снятый с крючка… И она повторила:

— Что здесь произошло? Мне как хозяйке дома кто-нибудь расскажет?

Она сделала строгий вид. Но какой у нее строгий вид! Кто ее боится! Нет у Алены защиты.

— Рассказывай, — грубо сказала Ангел Тинке и, обращаясь к Алене, пояснила: — Я знаю столько же, сколько и ты, Алена…

Тинка молчала, только всхлипывала и не отрывалась от Алены. Надо было брать ситуацию в руки. Не милицию же вызывать?

— Девочки, мы — не чужие друг другу, мы — друзья, и надо во всем разобраться.

Ангел хмыкнула.

— Да, друзья, — повторила Алена, — идемте в гостиную. А ты, Тинка, перестань реветь и отлепись от меня. Ангел тебя бить не собирается, да и я не позволю. Ты — такой же мой гость, как и она.

Она оторвала руки Тинки от своей шеи, вытерла ей лицо платком и, обняв за плечи, повела в гостиную. Ангел секунду подумала: «А пошли вы все!.. Взять рюкзак, рукопись и уйти. Пусть что хотят, то и делают со всем этим стариковым барахлом». Но Алена прихватила с пола листки. Вздохнув, Ангел пошла за ними.

Они расселись, как прежде, для чаепития.

— Тина, — обратилась Алена к подружке, которую, несмотря ни на что, любила, — скажи, зачем ты лазила к Ангелу в рюкзак?

Меж тем Ангел развязала тесемку рюкзака и вытащила оттуда свернутую «Комсомолку». Тинка со страхом смотрела на это.

— Вот, — сказала Ангел, — видишь, Алена, это она всунула вместо того, что там лежало, а сегодня хотела все подложить на место… Я помешала. Зачем это ей? Объяснить-то можно? Или нельзя?

Тинка была из тех трусих, у которых никогда не возникает даже болезненное «безумство храбрости», она была из тех, у кого от страха заходит «ум за разум» и человек может впасть в истерику или войти в ступор или находиться в состояние бреда.

У Тинки наличествовало, пожалуй, все.

— Это Родины документы! Мне Тимоша сказал! Он велел мне взять их и принести ему — начала она на крике, — чтоб посмотреть! И сказал, что это ты их взяла… — тут Тинка полными слез глазами, огромными от ужаса, глянула на Ангела. Та только усмехнулась.

Тинка дрожащим пальцем показала на бумаги, лежащие на столе, они яйца выеденного не стоят, сказал Тимоша, и это совсем не то. Последнее она прошептала и замолчала, казалось, навеки. Ангелу очень хотелось посмотреть, что же в этих бумагах, но ведь она как бы должна знать — что?.. А она — не знает, потому что дура и только тем и занималась, что страдала по Максу. Алена, принявшая на себя роль третейского судьи, взяла бумаги, сложила их ровненько и стала читать. Она читала, Тинка подвизгивала с плачем, которого, по правде, уже не было, Ангел со скрытым интересом следила за Аленой, у которой по мере чтения менялось лицо. Из равнодушного — в заинтересованное, потом в жалостливое, и вдруг у нее из глаз потекли слезы.

Алена неожиданно зло посмотрела на Тинку:

— И это твой придурок Казиев назвал дерьмом? — Она задумалась на минуту… — Нет, он не придурок! Он решил тихо-тихо прибрать все к своим рукам, я думаю… А ты, Тинка, дурочка, и твой Казиев отлично это знает и знает, что ты разнесешь его мнение о рукописи на весь свет… А он поставит фильм, и это уже будет его фильм. Подумаешь, какой-то старик там что-то… Да он этого старика купит-перекупит!

— Не купит и не перекупит, — обронила Ангел.

— Ты знаешь, что здесь? — спросила Алена, и Ангел честно покачала головой.

— Ну и дура?! — удивилась Алена. — Ну вы, девки, и дуры! Если б я хоть что-то знала! Но ведь ты ничего нам про это не сказала! — уничтожающе посмотрела она на Ангела. — Чье это, вообще? Кто это написал?.. Я не о письмах, я о сцене (в это время Ангел схватила листки и стала читать, к ней пристроилась Тинка, боязливо подглядывая через плечо)… — Кто-нибудь из вас знает?

— Я знаю… — ответила замедленно Ангел, — только, наверное, не все… Я это взяла у старика, когда он отнял у меня паспорт и рукопись Леонид Матвеича!..

— Так это не Леонид Матвеич написал?

— Нет…

Тинка пискнула:

— Прочти, Ален, вслух. Я не разбираю, мелко…

Алена прочла им сцену в загоне у Хуана и коротенькое письмо.

Ангел и Тинка сидели пришибленные. Потом Алена сказала:

— Надо вернуть это старику. Он-то знает, чье это. Больше мы сделать ничего не можем.

— Но как же… — пролепетала Тинка, — а Тим сказал…

— Молчи о своем Тиме! Я думаю, что он в самом скором времени разыщет старика и заберет у него все остальное… Девочки, это такой фильм! Все будут плакать!

— Этот материал или роман, или как там, сценарий, старик хотел продать Роде, — начала Ангел, — я понимаю теперь. Меня взял для прикрытия… Кого-то он боялся! И боится до сих пор. Теперь, что ему продавать без этих листков и писем. А где фото? — заорала она снова на Тинку.

Та захныкала:

— Я не знаю…

— Такое фото! Два молодых мужика и девушка, такая красавица!.. И все на берегу моря. Смеются… — Ангел говорила так, будто сама побывала там, на этом берегу. А она просто представила, что та дама — она, а один из мужчин — Макс. — Старик сказал, что там, на снимке, он сам…

— Да ты что? — потрясенно вскрикнула Алена.

— Такой дряхлый гриб? Не может быть! — заявила Тинка, воспринимая любого старого человека вечно таким, какой он сейчас. Не хватало у бедолаги воображения.

Затрещал мобильник.

Алена взяла трубку:

— Тину? Сейчас.

Передавая Тинке телефон, Алена просипела:

— Этот, твой… Соглашайся на все, а там будем думать. Может, поборемся с ним, а? Девчонки? Жаль, если такому попадет это.

Что умела делать Тинка, то умела — мгновенно преображаться. Только что сидела зареванная, жалкая и вот уже стряхнула с себя все в одну секунду и томной красавицей протянула:

— Да-а, я слушаю вас…


Улита Ильина пребывала в некоторой панике.

Вчера главный режиссер театра, старательно изображая благожелательность и просто извиваясь от восхищения этой своей такой явной благожелательностью, пригласил Улиту к себе в кабинет. Она знала — зачем. Догадывалась. Главреж, вперясь своими синими глазами в ее лицо, горестно сказал:

— Дорогая, любимая наша Улитушка!..

«Давай, не тяни резину», — подумала Улита с отвращением, она знала, сколько еще всякой мути придется ей выслушать, прежде чем услышит фразу, ради которой и разыгрывается вся эта комедия.

— Любимая Улита! — продолжал он меж тем. — М-м, я запамятовал, какая у вас последняя роль?

— Сиделка с тремя словами, — ответила Улита.

— A-а, да, да… — засмущался режиссер, — как вам в этой роли?

— Прекрасно, — ответила Улита, — весьма комфортно. Никто не замечает.

— Конечно, это не для вас, я понимаю, — заохал, чуть не зарыдал главный, — но вы сами видите, что за зритель у нас, наш театр мало кто понимает, и мы переживаем сейчас не лучшие дни. Надо что-то придумывать…

Улита почувствовала, что изнемогает, что готова вцепиться в остатки когда-то пышной шевелюры режиссера и заорать, как торговка: «Да не жуй ты, блин, жвачку, давай, говори — увольняешь? Ну и отлично!» В таком театре, с таким Главрежем, такими пьесами и постановками служить стыдно! Стыдно, однако пришлось. Улита встала, одернула пиджак, как солдат-старослужащий кителек, и сообщила:

— Все мне ясно, господин режиссер, я увольняюсь. Но заметьте, я увольняюсь сама. Увольняюсь, потому что собиралась это сделать. Немыслимо, чтобы заслуженная актриса, звезда экрана, в помоешном театре, в помоешных тряпках «играла» сиделку с тремя словами! Пока, привет всем.

Главный остался сидеть с полуоткрытым ртом, а она уже шла по коридору, даря сияющие улыбки направо и налево. И вслед слышала шип: «Чего он ее не выгонит? Ведь играть ей нечего, а она все ходит и ходит…»

И вот теперь она сидит и рассуждает на тему, есть ли что-нибудь, что можно продать за более-менее приличные деньги, чтобы запереться в доме, никого не впускать и прожить автономно хотя бы месяц. Отмокнуть. Но она курит «Кэмел», иногда выпивает, и не тридцатирублевую водку, покупает апельсины и кофе… «Мадам, вы скоро с рукой пойдете! — подумала Улита совершенно серьезно. — Родных — никого. Подружки такие, у которых спросить в долг можно, а вот взять — нельзя. Столько отговорок, и все, как говорится, настоящие». Она обвела комнату глазами, что может хоть что-то стоить? Ничего. Все мелочи, ерунда, дешевка… Так они с мамой жили, так потом жила мама. Когда они с Казиевым получали хорошие деньги за фильмы, то шел гулеж на неделю, и к нему пристегивался каждый, кто хоть каким-то боком был на съемках или еще как-то. Казиев, она сильно подозревает, не такой, как она. Он вечно что-то нес на книжку, и загашник у него всегда был. У него-то сохранились денежки на жизнь, но сейчас творческие дела его плохи — сценария нет и, видимо, не будет. Исписался… Она засмеялась. Если попросить у него? Нет, дорогуша, это даже во сне не дай бог увидеть! А мальчик Макс отдал бы все. Но он ни на секунду не должен усомниться в ее благополучии. Нельзя. Уж если она звезда первой величины в его глазах, должна такой и оставаться.