Он прервал её, опасаясь вступать с ней в объяснения:

– Вовсе ты меня не утомила, я просто не знаю, чего ты хочешь.

– Как, чего я хочу?..

Она подняла к нему лицо с распухшим от слёз носом.

– Выслушай меня, прошу! – сказал Ангел.

Он взял её за руки. Она попыталась вырваться:

– Нет, нет, прекрасно знаю этот твой голос! Ты опять пустишься в какие-то заумные рассуждения. Когда ты начинаешь говорить со мной таким голосом и делаешь такое лицо, это значит, что ты сейчас будешь демонстрировать мне, что твой глаз имеет форму барабульки, а рот – цифры три, лежащей на спине. Нет, нет, не хочу!

Она упрекала его чисто по-детски, и Ангел вдруг почувствовал, насколько они оба ещё молоды. Напряжение спало с него, и он встряхнул тёплые руки Эдме, которые держал в своих:

– Да послушай же меня! Видит Бог, я хотел бы знать, в чём ты меня упрекаешь! Разве я выхожу вечерами без тебя! Разве я часто оставляю тебя одну, даже днём! Или веду с кем-нибудь тайную переписку?

– Не знаю… Не думаю…

Он, как куклу, дёргал её то за одну руку, то за другую.

– Может, я сплю в отдельной комнате? Или плохо занимаюсь с тобой любовью?

Она заколебалась, улыбнулась недоверчиво и лукаво.

– Ты называешь это любовью, Фред?..

– Есть другие слова, но вряд ли ты их оценишь.

– То, что ты называешь любовью… не может ли это быть как раз своеобразным… алиби? – И она поспешно добавила: – Конечно, я обобщаю, Фред… Я говорю: не может ли так быть… в некоторых случаях…

Ангел выпустил руки Эдме.

– А вот тут, – сказал он холодно, – ты дала маху!

– Почему? – спросила она слабым голосом.

Он засвистел, вздёрнув вверх подбородок, и отошёл на несколько шагов. Потом вернулся и посмотрел на неё, как на чужую. Страшный зверь не обязательно должен нападать на свою жертву, чтобы испугать её. Эдме увидела, как раздулись его ноздри и побелел кончик носа.

– Это надо же! – выдохнул он, глядя на жену.

Он пожал плечами, повернулся спиной, дошёл до конца комнаты, зашагал обратно.

– Надо же, – повторил он. – Она ещё смеет что-то говорить!

– Как?

– Да, она смеет высказывать своё мнение! Что же она себе позволяет, чёрт побери!

Эдме в бешенстве вскочила на ноги.

– Фред! Я не позволю тебе разговаривать со мной в таком тоне, – закричала она. – За кого ты меня принимаешь?

– Я принимаю тебя за бестактную женщину, и, по-моему, я только что имел честь тебе об этом сказать.

Он коснулся её плеча своим твёрдым указательным пальцем, ей же показалось, будто он нанёс ей тяжёлое увечье.

– Ты у нас, кажется, образованная, ну-ка скажи, не припоминается ли тебе такое высказывание: «Не трогай нож, кинжал», – как там дальше, чёрт возьми?

– Топор, – сказала она машинально.

– Вот-вот. Именно, дорогая моя, не надо трогать топор. То есть ранить мужчину… бить его по самому больному месту, если мне будет позволено так выразиться. Ты усомнилась в моих мужских достоинствах. А это – самое больное место.

– Ты… ты выражаешься как кокотка! – запинаясь проговорила Эдме.

Она залилась краской и потеряла самообладание. Она ненавидела Ангела за то, что он не краснеет и ведёт себя всё так же высокомерно: стоит спокойно, с горделиво поднятой головой, и в теле его не чувствуется напряжения.

Твёрдый указательный палец снова упёрся в плечо Эдме.

– Позвольте, позвольте! Я, видимо, сильно шокирую вас, если сообщу, что, напротив, это вы разговариваете как шлюха. Тут уж сына Пелу обмануть трудно. В «кокотках», как вы выражаетесь, я, слава Богу, разбираюсь. И уж наверно больше, чем вы. «Кокотка» – это женщина, которая обычно устраивается таким образом, чтобы получить больше, чем даёт сама. Вы меня слышите?

Главным образом она слышала, что он перешёл с ней на «вы».

– Девятнадцать лет, белая кожа, пахнущие ванилью волосы, ну а потом, в кровати, закрытые глаза и повисшие руки. Всё это очаровательно, но разве это такая уж редкость? Вы считаете, что это редкость?

Она вздрагивала при каждом слове, и каждый новый укол подталкивал её к дуэли между самцом и самкой.

– Очень может быть, что и редкость, – твёрдо сказала она. – Но откуда тебе это известно?

Он не ответил, и она поспешила закрепить успех:

– Я видела в Италии мужчин гораздо красивее тебя. Они преспокойно ходят по улицам. Да, мне девятнадцать, и не мне одной, но и красивых парней сколько угодно, так что всё может устроиться и даже очень просто… Брак теперь – чистая формальность. И вместо того, чтобы бросаться друг на друга и устраивать нелепые сцены…

Он остановил её, покачав головой, чуть ли не с состраданием.

– Ах, бедняжка… всё это не так просто…

– Почему? Если постараться, можно развестись даже очень быстро.

Она говорила прерывающимся голосом девочки, сбежавшей из пансиона, и невольно вызывала жалость: откинутые со лба волосы, мягкий расплывчатый контур щеки и глаза, горящие тёмным огнём: глаза умной, несчастной и всё для себя решившей женщины на неопределившемся девичьем лице.

– Это не выход, – сказал Ангел.

– Почему?

– Потому что…

Он наклонил лоб, где брови заострялись острыми крылышками, закрыл глаза, потом вновь открыл их, поморщился, словно проглотил что-то горькое:

– Потому что ты любишь меня…

Она обратила внимание лишь на то, что он снова перешёл на «ты», и на его голос, глубокий, немного приглушённый, голос их лучших минут. В глубине души она согласилась с ним: «Ведь это правда, я люблю его, и от этого никаких лекарств всё равно нет».

В саду зазвонил колокольчик к обеду, тоненький колокольчик, который существовал ещё до переселения сюда госпожи Пелу, – такие грустные и чистые колокольчики обычно звонят в провинциальных детских домах. Эдме вздрогнула:

– Ох! До чего же не люблю я этот колокольчик!

– Да? – переспросил Ангел рассеянно.

– У нас никаких колокольчиков не будет, у нас об обеде будет объявлять лакей. Что за странные привычки, точно тут семейный пансион… Вот посмотришь, у нас…

Продолжая говорить, она шла по зелёному больничному коридору, шла не оборачиваясь и, конечно, не видела, с каким обострённым вниманием Ангел вслушивался в её слова, сопровождая их немой полуулыбкой.


Ангел шагал лёгкой походкой, подгоняемый свежим дыханием ранней весны, которая чувствовалась пока лишь во влажном, порывистом ветерке и испарениях проснувшейся в скверах и садах земли. Время от времени он мимоходом поглядывал на своё отражение в стёклах: фетровая шляпа, надвинутая на правый глаз, очень шла ему, широкое лёгкое пальто, большие светлые перчатки, терракотовый галстук. Попадавшиеся навстречу женщины провожали его с безмолвным уважением, самые простодушные при встречи с ним прямо заходились от непритворного нескрываемого восторга. Но Ангел никогда не смотрел на встречных женщин. Он только что покинул особняк на улице Анри Мартена, оставив обивщикам весьма противоречивые, но отданные хозяйским тоном указания.

В конце улицы он глубоко вдохнул запах Булонского леса, принесённый на тяжёлых и влажных крыльях восточного ветра, и, ускорив шаг, направился к воротам Дофин. За несколько минут он дошел до начала улицы Бюжо и резко остановился. Впервые за полгода ноги его шли по знакомой дороге. Он расстегнул пальто.

– Наверное, я шёл слишком быстро, – сказал он себе.

Он сделал ещё несколько шагов и снова остановился, теперь его взгляд был устремлён в одну точку: в пятидесяти метрах от него с непокрытой головой и с верблюжьей шкуркой в руке консьерж Леа, Эрнест, обтирал медные фигурки на ограде перед её домом. Приближаясь к нему, Ангел стал что-то тихонько напевать, однако сам удивился, услышав звук своего голоса, сообразил, что это не в его привычках, и замолчал.

– Как поживаете, Эрнест? Всё за работой?

Консьерж сдержанно улыбнулся ему:

– Господин Пелу! Я так рад вас видеть! Вы совсем не изменились.

– Вы тоже, Эрнест. У хозяйки всё в порядке?

Разговаривая с Эрнестом, Ангел повернулся к нему в профиль и время от времени поглядывал на закрытые ставни второго этажа.

– Надеюсь, сударь. Мы получили от госпожи Леа всего лишь несколько открыток.

– Откуда же? Из Биаррица, наверно?

– Не уверен, сударь.

– А где всё же госпожа Леа?

– Мне трудно ответить на этот вопрос, сударь. Госпожа Леа распорядилась пересылать всю корреспонденцию – весьма немногочисленную – её нотариусу.

Ангел вынул бумажник и поглядел на Эрнеста ласковым взглядом.

– О! Господин Пелу! Вы меня обижаете. Даже тысяча франков не смогут разговорить человека, который ничего не знает. Может быть, вам дать адрес нотариуса госпожи Леа?

– Нет, спасибо. А когда она возвращается?

Эрнест развёл руками:

– И этот вопрос тоже не входит в мою компетенцию. Может быть, завтра, а может, и через месяц… Я стараюсь поддерживать порядок, как видите. С госпожой Леа надо всегда быть начеку. Скажи вы мне сейчас: «Вон она сворачивает на нашу улицу», и, знаете, я не удивлюсь.

Ангел повернулся и посмотрел в начало улицы.

– Вы больше ничего не желаете, господин Пелу? Наверно, вышли прогуляться? Такой прекрасный день…

– Больше ничего. Спасибо, Эрнест, до свидания.

– Всегда в вашем распоряжении, господин Пелу. Ангел дошёл до площади Виктора Гюго, вертя в руках свою трость. Он два раза споткнулся и чуть не упал, точь-в-точь как бывает, когда человеку кажется, будто кто-то упорно смотрит ему в спину. Дойдя до балюстрады метро, он, облокотившись, стал смотреть вниз на розово-чёрную тень подземелья и вдруг почувствовал, что умирает от усталости. Когда он выпрямился, на площади уже зажглись фонари и ночь окутала город голубым светом.

– Нет, так дальше продолжаться не может… Я болен!

Он как бы очнулся от глубокого забытья и с трудом возвращался к жизни. Наконец он нашёл подходящие слова и постарался подбодрить себя:

– Ну-ну! Довольно, чёрт побери! Младший Пелу, вы совсем свихнулись, друг мой. Вам не кажется, что пора возвращаться домой?

Это последнее слово воскресило в нём картину, которая успела уже поблёкнуть за последний час: квадратная комната, его бывшая детская, встревоженная молодая женщина возле окна и Шарлотта Пелу, размягчённая выпитым мартини…

– Ну уж нет! – сказал он громко. – Нет… С этим покончено.

Он поднял вверх свою трость, остановилось такси.

– В ресторан… гм… в ресторан «Голубой дракон».


Под звуки скрипки он пересёк гриль-бар, залитый резким электрическим светом, который показался ему весьма бодрящим. Один из метрдотелей узнал его, и Ангел пожал ему руку. Навстречу ему поднялся высокий молодой человек с впалыми щеками – Ангел радостно приветствовал его:

– А-а, Десмон! Мне так хотелось с тобой повидаться! Какая удача!

На столе, за который они сели, стояла ваза с розовыми гвоздиками. С соседнего стола Ангела приветствовала некая девица: она махала ему ручкой и кивала головой, сотрясая огромную эгретку.

– Это девица по прозвищу Малышка, – сообщил Ангелу виконт Десмон.

Ангел не помнил никакой Малышки, но улыбнулся огромной эгретке и, не вставая, коснулся веером-рекламой маленькой ручки. Потом с видом завоевателя смерил взглядом незнакомую пару, сидевшую неподалёку от его стола, потому что женщина при одном только виде Ангела сразу забыла о еде.

– Тебе не кажется, что этот тип похож на рогоносца?

Шепча эти слова, Ангел наклонился к самому уху приятеля, и глаза его светились радостью, точно половодьем слёз.

– Что ты пьёшь, с тех пор как женат? – спросил Десмон. – Настой ромашки?

– «Поммери», – ответил Ангел.

– А до «Поммери»?

– «Поммери», до и после.

И, раздув ноздри, он попытался оживить в памяти окутанное ароматом роз шипение старого шампанского 1889 года, которое Леа берегла специально для него…

Он заказал себе обед во вкусе эмансипированной модистки: холодную рыбу с порто, жареную дичь и горячее суфле с кислым красным мороженым внутри.

– Привет! – крикнула Малышка, махая розовой гвоздикой.

– Привет! – отвечал Ангел, поднимая свою рюмку. На английских стенных часах пробило восемь.

– Чёрт возьми, – проворчал Ангел. – Десмон, ты не можешь позвонить для меня по телефону?

Бледные глаза Десмона выжидающе уставились на Ангела.

– Звони: Баграм семнадцать – ноль восемь, попроси к телефону мою матушку, скажи ей, что мы с тобой обедаем вместе.

– А если к телефону подойдёт госпожа Пелу-младшая?

– Скажи ей то же самое. Как видишь, я пользуюсь полной свободой. Я хорошо её воспитал.

Ангел много пил и ел, изо всех сил стараясь выглядеть серьёзным и равнодушным. Но как только в зале раздавались взрыв смеха, звон рюмок или звуки вальса, он приходил в полный восторг. Деревянные стены, отливающие синевой, напоминали ему Ривьеру в полуденный зной, когда море кажется почти чёрным вокруг отражающихся в нём солнечных бликов. Он позабыл свою обычную холодность и принялся обстреливать темноволосую даму, сидящую напротив него, профессиональными взглядами, от которых та дрожала всем телом.