«По-моему, у меня был просто приступ безумия. Но он прошёл».

Но тут её левая рука вдруг невольно откинулась в сторону, точно готовая принять в свои объятия чью-то уснувшую голову, и, вновь пронзённая острой болью, она рывком села на кровати.

– Ну и ну! Хорошенькое дело, – сказала она громко и строго.

Она посмотрела на часы: ещё не было и одиннадцати. Над её головой тихими шагами прошла старая Роза, дошла до лестницы, ведущей в мансарду, и всё стихло. Леа с трудом удержалась от желания позвать на помощь эту достойную и почтительную старую деву.

– Ну уж нет! Не хватает только посвящать в свои личные дела прислугу.

Она встала, закуталась в тёплый стёганый халат, погрела ноги. Потом открыла окно и стала вслушиваться, сама не зная во что. Влажный, довольно тёплый ветер нагнал облака, и совсем близкий Булонский лес время от времени шелестел ещё не опавшими листьями. Леа закрыла окно, взяла первую попавшуюся газету, прочла дату:

«Двадцать шестое октября. Прошёл ровно месяц с тех пор, как женился Ангел».

Она никогда не говорила: «Эдме вышла замуж».

Вслед за Ангелом она и сейчас ещё не относилась к этой молодой женщине всерьёз, она казалась ей бесплотной тенью. Карие глаза, очень красивые вьющиеся пепельные волосы – всё остальное в её воспоминаниях было расплывчатым, как контуры приснившегося лица.

«Сейчас, в это время, в Италии, они, конечно, занимаются любовью. Но вот это – это мне совершенно безразлично…»

Она не хвасталась. Когда она мысленно представляла себе молодую пару, вспоминала знакомые позы и движения, и даже лицо Ангела, застывавшее, как камень, в миг экстаза, белую линию света между его обессиленных век, – всё это не пробуждало в ней ни любопытства, ни ревности. Зато она снова вся содрогнулась, когда взгляд её упал на жемчужно-серые деревянные панели, где жестокая рука Ангела оставила отметину.

«Прекрасная рука, которая пометила тебя, уже не коснётся тебя никогда».

– Как же хорошо я говорю! Наверное, горе сделало из меня поэта.

Она прошлась по комнате, села, потом снова легла и стала ждать рассвета. Когда в восемь утра к ней зашла Роза, она сидела за письменным столом и что-то писала – зрелище, которое весьма взволновало старую служанку.

– Сударыня, вы плохо себя чувствуете?

– Так себе, Роза. Возраст, возраст… Видель требует, чтобы я сменила обстановку. Ты поедешь со мной? Похоже, зима в Париже не обещает быть приятной, поедем на солнце, отведаем кухни на оливковом масле.

– Куда же?

– Ты слишком любопытна. Давай укладывай чемоданы. И вытряси как следует мои меховые покрывала…

– Мы поедем на машине?

– Я подумаю. А впрочем, почему бы и нет? Хочу путешествовать со всеми удобствами. Представляешь, я уезжаю совершенно одна: меня ждут сплошные развлечения.

В течение пяти дней Леа бегала по Парижу, писала, телеграфировала, получала депеши и письма с юга. Она уехала из Парижа, оставив госпоже Пелу короткое письмо, которое, однако, переписывала трижды:


«Дорогая моя Шарлотта!

Надеюсь, ты не обидишься на меня за то, что я уезжаю, не сказав тебе до свидания и так и не открыв тебе свою маленькую тайну. Боюсь, я совсем потеряла голову… И всё же! Жизнь так коротка, пусть по крайней мере она будет приятна.

Целую тебя нежно. Передай привет малышу, когда он вернётся.

Твоя неисправимая

Леа.

P. S. Не трудись расспрашивать моего дворецкого или консьержа, никто из них ничего обо мне не знает.»


– Знаешь, что я скажу тебе, драгоценный мой сын? Я вовсе не нахожу, что у тебя такой уж цветущий вид.

– Я плохо спал ночью в поезде, – коротко отвечал Ангел.

Госпожа Пелу не решилась высказать до конца свою мысль. На самом деле она находила, что сын её изменился.

«В общем-то… так и должно было быть», – решила она и закончила громко и вдохновенно:

– Всё дело в Италии!

– Возможно, – согласился Ангел.

Мать с сыном только что вместе позавтракали, и Ангел соблаговолил пару раз восхищённо чертыхнуться, воздавая должное «кофе с молоком по-привратницки» – сладкому кофе с жирным молоком, которое вторично ставили на маленький огонь, предварительно размочив в нём поджаренные на масле гренки, и оставляли на некоторое время томиться в таком виде, после чего кофе покрывалось аппетитной корочкой.

Ангелу было холодно в белой шерстяной пижаме, и он сидел съёжившись и обхватив колени руками. Шарлотта Пелу принарядилась в честь приезда сына, надев пеньюар в цветочек и утренний чепчик, присборенный на висках, что придавало её лицу зловещую важность.

Заметив, что сын с интересом разглядывает её, она сказала кокетливо:

– Вот видишь, я уже примеряю на себя наряд бабушки. Правда, мало попудрилась. Тебе нравится мой чепчик? В стиле восемнадцатого века, не так ли? Дю-барри или Помпадур… Так на кого из них я похожа?

– Вы похожи на старого каторжника, – огорошил её Ангел. – Зря вы это сделали или уж хоть бы предупредили.

Она застонала, потом расхохоталась.

– Ха-ха! Тебе палец в рот не клади!

Но он не смеялся, а смотрел в сад, лужайки которого за ночь покрылись тонким слоем снега. И только по тому, как почти незаметно ходили желваки у него под кожей, было ясно, что он нервничает. Госпожа Пелу, оробев, тоже замолчала. Послышалась приглушённая трель звонка.

– Это Эдме звонит, чтобы ей принесли завтрак, – сказала Шарлотта.

Ангел не ответил.

– Что случилось с калорифером? Здесь очень холодно, – сказал он через какое-то время.

– Во всём виновата Италия, – повторила госпожа Пелу с поэтическим подъёмом. – Твои глаза, твоё сердце привыкли к солнцу, а ты попал на Северный полюс! На Северный полюс! Георгины цвели всего неделю. Но будь спокоен, мой золотой! Твоё гнёздышко скоро будет готово. Если бы архитектор не заболел паратифом, работы давно были бы закончены. Я предупреждала его чуть ли не двадцать раз: «Господин Саварон…»

Ангел, который подошёл тем временем к окну, резко обернулся:

– Это письмо – оно от какого числа?

Госпожа Пелу по-детски широко распахнула глаза:

– Какое письмо?

– Письмо от Леа, которое ты только что мне показывала.

– Там не поставлена дата, любовь моя, но я получила его в последнюю субботу октября.

– Хорошо. И вы не знаете, кто он?

– О чём ты, счастье моё?

– Ну, тот, с кем она уехала.

Лицо госпожи Пелу приняло хитрое выражение.

– Нет, представь себе! Никто не знает! Старуха Лили сейчас в Сицилии. И никто из здешних дам слыхом ничего не слыхивал. Это тайна, волнующая тайна! И всё же – ты меня знаешь – я, конечно, постаралась собрать по крохам кое-какие сведения.

Чёрные зрачки Ангела дёрнулись на белых глазных яблоках.

– Так, ну и что говорят?

– Похоже, речь идёт об одном молодом человеке… – зашептала госпожа Пелу. – Молодой человек… не слишком представительный, ты слышишь меня?.. Но, само собой разумеется, весьма недурён собой.

Она лгала, выбрав самый тривиальный вариант.

– О-ля-ля!.. Недурён собой! Бедная Леа, я прекрасно представляю его себе: этакий крепыш из учеников Патрона, с чёрной шерстью на запястьях и с влажными руками… Знаешь, я, пожалуй, пойду снова лягу, меня от твоих разговоров клонит в сон.

Шаркая шлёпанцами, он отправился в свою комнату, не спеша прошёл длинные коридоры, задержался в одном холле, потом в другом, словно открывая их для себя заново, наткнулся на пузатый шкаф и удивился:

– Чёрт возьми, я понятия не имею, откуда взялся этот шкаф… Впрочем, нет, смутно припоминаю… Так, а это ещё кто такой?

Он обращался к увеличенной фотографии, обрамлённой траурной рамкой чёрного дерева, – она стояла рядом с фаянсовой статуэткой, которую Ангел тоже не узнавал.

Госпожа Пелу не переезжала уже двадцать пять лет и не расставалась ни с одним из своих приобретений, продиктованных её нелепым вкусом и склонностью к накопительству. «Твой дом похож на жилище обезумевшего муравья», – упрекала её старуха Лили, большая любительница живописи и особенно современных художников. На что госпожа Пелу отвечала:

– От добра добра не ищут.

Начинает лупиться краска в зелёном коридоре – «больничном», как говорила Леа, – Шарлотта Пелу перекрашивает его в тот же цвет. Чтобы сменить тёмнокрасный бархат на кресле, она самозабвенно будет искать бархат точно такого же оттенка…

Ангел остановился на пороге туалета перед открытой дверью. Умывальник из красного мрамора, на его фоне – белые унитазы с инициалами и два электрических бра в виде лилий. Ангел поёжился, приподняв при этом плечи чуть ли не до самых ушей, словно очутился на сквозняке.

– Господи, до чего же всё это уродливо!

Он поспешил уйти. Окно в конце коридора было украшено бордюром из маленьких красно-жёлтых витражей.

– Только этого не хватало! – заворчал он.

Он повернул налево и открыл дверь – дверь в комнату, когда-то принадлежавшую ему одному, – открыл решительно, даже не постучав. Эдме заканчивала в постели свой завтрак и вскрикнула от неожиданности.

Ангел закрыл дверь и, не приближаясь к кровати, посмотрел на молодую женщину.

– Здравствуй, – сказала она ему, улыбаясь. – У тебя какой-то удивлённый вид.

Отблески снега освещали Эдме ровным голубым светом. Её вьющиеся пепельно-каштановые волосы в беспорядке ниспадали на её низкие элегантные плечи, не закрывая их целиком. Белые, с розоватым оттенком щёки, в тон её ночной сорочке, розовые губы, слегка побледневшие от усталости, – всё это было похоже на только что написанную, может быть, даже не совсем законченную картину.

– Поздоровайся со мной, Фред, – настойчиво сказала она.

Он сел рядом с женой и обнял её. Она тихонько откинулась назад, увлекая за собой Ангела. Он опёрся на локти и склонился над ней, разглядывая эту удивительную женщину, которую не портила усталость. Нижнее, слегка припухлое веко и серебристая нежность щёк, казалось, восхитили его.

– Сколько тебе лет? – внезапно спросил он. Эдме открыла орехового цвета глаза, засмеялась, обнажив маленькие квадратные зубки.

– О! Дай подумать… мне будет девятнадцать пятого января… Постарайся не забыть…

Он резко убрал руки, и молодая женщина скользнула в постель, точно брошенный шарф.

– Девятнадцать, это потрясающе! А ты знаешь, что мне уже пошёл двадцать шестой?

– Ну конечно, знаю, Фред.

Он взял со столика у изголовья зеркало в светлой черепаховой оправе и стал разглядывать себя.

– Двадцать пять!

Двадцать пять, мраморно-белое лицо, которое всё ещё выглядит непобедимым. Двадцать пять, но у внешних уголков глаз и под ними, тонко воспроизводя античную линию век, две складочки, которые видны только при ярком свете, две отметины, сделанные такой грозной и лёгкой рукой… Он положил зеркало на место.

– Ты моложе меня, – сказал он Эдме, – это меня шокирует.

– А меня нет!

Она ответила вызывающим, многозначительным тоном. Он пропустил её ответ мимо ушей.

– Знаешь, почему у меня такие красивые глаза? – спросил он её серьёзно.

– Нет, – сказала Эдме. – Может, потому, что я их люблю?

– Это лирика, – ответил Ангел и пожал плечами. – А дело в том, что мой глаз по своему строению напоминает камбалу.

– Что-что?

– Камбалу.

Он сел рядом, чтобы ей было лучше видно.

– Вот смотри: уголок, который рядом с носом, – это голова камбалы. Потом линия глаза поднимается наверх, это её спина, а внизу – тут ровнее – это брюхо камбалы. Другой угол глаза, вытянутый к виску, – это её хвост.

– Вот как?

– Да. Если бы мой глаз имел форму окуня, то есть его верхняя и нижняя дуги были бы одинаковые, у меня был бы глупый вид. Вот ты даже имеешь степень бакалавра, а что ты об этом знаешь?

– Вынуждена признать, что ничего.

Она замолчала в некоторой растерянности: он говорил так напыщенно, без всякой иронии и выглядел при этом, в общем, довольно нелепо.

«Бывают минуты, – думала она, – когда он похож на настоящего дикаря. Словно только что из джунглей. Но тогда он хоть разбирался бы в растениях и животных – впрочем, мне кажется, что он и с людьми-то знаком не слишком близко».

Ангел, сидя рядом с ней, одной рукой обнимал её за плечи, а другой перебирал маленькие, очень красивые круглые и ровные жемчужины надетого на ней ожерелья. Она вдыхала запах одеколона, в употреблении которого Ангел совершенно не знал меры, и, опьянённая, слабела, как роза в жаркой комнате.

– Фред… Давай ещё поспим… мы так устали…

Казалось, он не слышал её. Его упорный и тревожный взгляд был прикован к жемчужному ожерелью. – Фред…

Он вздрогнул, поднялся, с яростью скинув с себя пижаму, совершенно голый бросился на кровать и сейчас же уткнулся лбом в её плечо, где всё ещё проступали хрупкие ключицы. Эдме во всём повиновалась ему: подвинулась, откинула руку. Ангел закрыл глаза и застыл в неподвижности. Она лежала без сна и, полагая, что он заснул, старалась не шевелиться, хотя ей было трудно дышать под тяжестью его головы. Но через некоторое время он рывком перевернулся, проворчав, точно во сне, что-то нечленораздельное, и перекатился вместе с простынёй на другой край кровати.