Он охватил взглядом остатки своей группы. Она уже ушла. Разочарованно вздохнув, Роберт повернулся к двери как раз вовремя, чтобы заметить мелькнувший в коридоре хвост синего плаща. Синее пятно скрылось за углом, и Роберт, с извинениями бросив задержавшихся экскурсантов, поспешил следом. Девушка остановилась у стеклянного куба с Христом на ослике внутри. При виде Роберта улыбнулась, но тут же, о чем-то вспомнив, сдвинула брови:

– Я не поблагодарила вас за прекрасный рассказ. Так редко где-нибудь бываю, совсем разучилась себя вести.

Роберт мотнул головой, дернул плечами, взмахнул рукой – словом, проделал кучу ненужных телодвижений, чтобы показать ей, что извинения не требуются, благодарить не за что, а ее манеры выше всяких похвал. Спохватившись, что ведет себя как идиот, поскреб затылок и выдавил наконец:

– Не так уж я и хорош в роли экскурсовода.

– Вы думаете? Я в этом не разбираюсь. – Она не отрывала глаз от фигурки Христа.

– Нравится?

– Он здесь такой… добродушный… почти веселый, – задумчиво сказала она. – У нас дома он везде изображен очень грустным, страдающим за всех. И очень… худым, будто умирает с голоду.

– Дома? Так вы путешествуете?

– Нет-нет, теперь я здесь живу… в Лондоне. Уже пять с половиной лет.

– А в Музее Альберта и Виктории раньше бывали?

– В первый раз выбралась, странно, правда? Каждую неделю обещаю себе: «Анжела, завтра ты пойдешь в музей А&В»! Но… знаете, как это бывает… Время бежит быстрее нас.

Уж это-то Роберт знал. Однако пять с половиной лет переплюнули бы любой его рекорд. Анжела.

– Вам бы целый день здесь провести, да не один… Анжела. – Он произнес ее имя с удовольствием. Анжела. Ей идет. – Сегодня мы и сотой доли не осмотрели.

– Мне вечером удобнее, – с сожалением шепнула она.

– А в выходные?

– Не получается. Я… как бы это…

– Работаете?

– Д-да. Можно сказать…

– Нелегкая у вас, судя по всему, работа, Анжела. Кстати, меня зовут Роберт.

Обменявшись с ней быстрым рукопожатием, Роберт облегченно вздохнул. Первые сложности позади, с именами покончено.

– Верно. Нет, не совсем. – Анжела, похоже, всерьез решала, трудная у нее работа или нет. – Но времени отнимает много.

– И чем вы занимаетесь?

Черт! Переборщил. Закусив губу, Роберт мысленно отпустил себе оплеуху. Она вновь вспыхнула, морщинка легла между бровями.

– Простите… это непозволительная настырность с моей стороны.

Красные пятна стали ярче.

– Нет-нет, вовсе нет. Я… я… служу… в социальной сфере.

– Нелегкий хлеб. – Роберт избрал суховато-официальный тон.

Сработало.

– Ну что вы, – скромно отозвалась Анжела. Румянец тускнел, отступая перед природной бледностью.

Роберт вздрогнул, сообразив, что молчание затянулось, а они все стоят, уставившись друг на друга. За это время он успел мысленно сделать набросок личика сердечком с ежиком темных волос.

Дальше что? Следует небрежно пригласить ее на чашечку кофе, мимоходом отпустив галантное замечание насчет ее драгоценного времени, которое она на него потратит. Точно. Именно так он и должен поступить. Роберт проглотил комок в горле.

Приподняв плечи, Анжела пятилась меленькими шагами. Секунда-другая – и исчезнет. Тонкая фигурка изогнулась в прощальном полупоклоне.

Роберт потер глаз, переступил с ноги на ногу и издал длинное «э-э-э-э-э», делая вид, будто разговор только-только прервался и продолжение следует. Снова сработало. Анжела замерла, выжидающе вскинув глаза.

– Если не ошибаюсь, вас интересует Викторианская эпоха?

– М-м-м… По правде говоря, я пришла сюда ради мамы.

– Понятно.

– Дело в том, что мама интересуется больше всех нас. Нет, мне, конечно, тоже интересно было. И раньше, и… теперь. Приду еще раз обязательно.

Дело в том, что мамина бабушка видела королеву Викторию, когда та приезжала в Дублин. Говорят, ее – в смысле, королеву Викторию – встречал весь город. Тогда моя прабабушка была совсем маленькой, но это был лучший день в ее жизни. Так она говорила. И еще она говорила, что королева вовсе не была такой уродливой, какой ее все расписывали. Она вообще очень много рассказывала о королеве, вот моя мама и начала читать о Виктории и ее временах все, что только можно было добыть. Понимаете? Я обещала маме сходить в музей и прислать буклет, открытки или еще что-нибудь… – Анжела опасливо глянула на часы: – Киоск уже, наверное, закрыт?

– Думаю, открыт… Скажите-ка, а почему ваша мама не?.. – Роберт умолк, закончив вопрос взглядом.

– Не приедет сюда сама? Боже, да никогда в жизни.

– Правда?

– Во-первых, на ней тетушки Брайди, Реджина и Мэйзи. Во-вторых…

– Дядя Майки. – Роберт воздел глаза к потолку.

– Точно. Наверху. Вернее, внизу… Но в другом доме. – Она тоже подняла глаза. Роберт воспользовался моментом:

– Вы бы не согласи… то есть… не найдется ли у вас минутки для чашечки кофе, Анжела?

Предложение, судя по румянцу, девушку смутило. Она еще раз прибегла к совету простеньких наручных часиков.

– Для кофе… поздновато. Я, пожалуй, побегу. Разве что… – Анжела в сомнении терзала зубами нижнюю губу. – Разве что в другой раз? Через неделю?

– Прекрасно. Отлично. В смысле… договорились. В среду. Замечательно. Прошу прощения, Анжела… вам в другую сторону. Киоск у самого выхода.

* * *

Поздно вечером, сидя дома у остывшего камина, Роберт вспоминал девушку в синем плаще. Ближе к полуночи ожил телефон. День рождения… Но пожелания здоровья и счастья в личной жизни на сей раз достались автоответчику. Роберт был взволнован, даже взвинчен, а почему, сколько ни пытался, уяснить не мог. Исходил гостиную вдоль и поперек – все без толку. Включил ночной канал; тут же выключил… Вот тогда-то оно и пришло, это давно забытое, годами не посещавшее его желание рисовать. Зудом обожгло кончики пальцев. Дрожью прокатилось по телу.

Пройдет, решил он. Не обращай внимания – и пройдет само собой, как насморк. Не тут-то было. Через несколько минут Роберт, будто подталкиваемый в спину, уже бежал через две ступеньки на второй этаж, в гостевую спальню, чтобы извлечь из запылившихся коробок пожелтевший альбом для набросков и угольные карандаши. Сердце неистово колотилось, пульс болью отдавался в висках, дыхание участилось, как у человека, который лицом к лицу столкнулся со старой любовью и с изумлением обнаружил, что чувство по-прежнему живо, но не уверен, заслуживает ли оно доверия или это всего лишь ностальгия по былому. Положиться ли на нахлынувшие ощущения? Не исчезнут ли они с первой же фразой или – в данном случае – с первым пробным штрихом угля по плотной, манящей поверхности альбомного листа?

Слетев по лестнице в гостиную, он расчистил стол: груду прошлогодних газет и недочитанных книг распихал по полкам, грязные чашки и тарелки с объедками сунул в нишу над камином, оставшееся барахло просто-напросто свалил на пол. К чертям уборку! Протер рукавом стол, торжественно положил альбом и, открыв коробку с карандашами, с наслаждением вдохнул знакомый древесный аромат. Боже, как давно это было!

Пока он устраивался за столом, слова милейшего профессора Гельмута Шнайдера всплыли в памяти. Профессор… Роберт учился у Шнайдера до тех пор, пока не похоронил бесплодные мечты о славе и не сосредоточился на банальном дипломе бакалавра.

– Говено, труг мой. Кошкино терьмо. Или собачки? Та, та. Уа, собачки. Нефашно. Фы много тумать головой. Кароший мальчик, не нушно обишаться. Отнако нушно што-то болше… Уш слишком у фас фсе фыученно.

Добрый год понадобился Роберту, чтобы перевести с профессорского английского на нормальный. «Фыученно» оказалось, увы, вымученно, но к тому времени Роберт уже благополучно избавился от надежды примерить лавры Хокнея. Он был ничем не хуже других. Как, впрочем, и многие из тех, для кого двери колледжа были закрыты, поскольку за этими дверьми престижней было вовсе не быть, чем быть не хуже других. О да, формально он был в порядке. Техникой рисования владел. Его акварели где-то что-то там однажды завоевали. Более чем достаточно для впечатлительного юнца, который нащупывает дорогу жизни и радуется любой поддержке. Опять же Бонни за спиной маячила, в полной готовности возвысить таланты единственного сына до небес… пока в один прекрасный день тот не заявил ей с тоской, что минималист из него вышел первостатейный. В плане таланта.

Как бы там ни было, профессор Шнайдер свое слово сказал и свое дело сделал, на долгие годы определив Роберта в ученики к именитому реставратору, который не жалел на подмастерье ни времени, ни сил. Работа у мастера была на редкость напряженной и выматывающей, но столь же и благодарной. К тридцати пяти Роберт снискал определенную известность в реставраторских кругах, однако желание создать что-то свое время от времени все же брало за душу. Увы, над мечтами мы не властны. Мечты овладевают нами по ночам, когда мы беззащитны перед ними и неспособны на достойный отпор.

Что же движет теми, кто, даже зная, что искра божья никогда в них не вспыхнет, упорствуют в своих бесплодных попытках? ЧТО ими движет? Расхожая мысль, что упорство и труд все перетрут? Вряд ли. Здравый смысл вполне способен с этим справиться. Элементарное желание убить время? Очень возможно, если рабочий график не слишком плотен. И все-таки есть что-то еще, что-то совершенно иное. Надежда, к примеру, – хрупкая, едва уловимая. В худшем случае обманчивая. В лучшем – сладкая, нежная, душистая. Способная обрести живые формы…

Как те, что проступили на листе перед ним словно бы сами собой. Эскиз небрежный, ничего гениального – так, развлечение от скуки… и все же в нем было нечто особенное. Но Роберт не знал, что именно.

Лицо сердечком, голова опущена, взгляд в сторону… Анжела. Здесь, перед ним, на белом листе. Скрестив руки на груди, Роберт шумно втянул воздух. Влюбился. Влюбился в образ. Не будет ему теперь ни сна, ни отдыха, пока не напишет ее портрет. Но сначала нужно ее уговорить, как-нибудь добиться согласия позировать. Он добьется. Умолять будет, но добьется. Дожить бы только до среды.

На следующем наброске Анжела улыбалась. Уголки рта чуть вверх, подбородок вздернут. И ямочка на левой щеке. Он и не догадывался о ямочке, пока уголь в его пальцах не настоял на этой отметине. Глаза не давались. Большие, в опушке длинных черных ресниц, они дразнили недосказанностью. Глядя в неестественно расширенные зрачки, Роберт ловил себя на странной мысли: там живет масса народу. Множество неизвестных ему людей.

Сложив в стопку еще пять эскизов, Роберт рискнул отправиться в кровать. Из зеркала в коридоре на него глянул уставший, всклокоченный тип с лицом в угольных разводах. С днем рождения, приятель. С самым счастливым днем рождения за многие годы.

Выйдя в прихожую, он ткнул кнопку автоответчика. Динамик разразился песнопениями Питера и поддакиваниями Аниты на заднем плане. Роберт классный парень они надеются что у него все прошло хорошо в музее он на славу повеселился с как-ее-там рассчитывают на него в пятницу к Аните на выходные приезжает однокашница почему бы не встретиться за обедом никаких там сватаний боже упаси какая пошлость но отказ не принимается.

Фелисити оказалась второй в очереди. Получила оба сообщения. Роберт в порядке и все такое, друг из него вышел бы что надо, но он в нее не влюблен, а ей сейчас просто необходима безумная страсть, которой в его сообщениях и не пахло. Поток слов становился все глуше и сумбурней, пока Роберт не догадался, что Фелисити рыдает. В конце длинного бессвязного монолога более-менее определенно прозвучала отборная брань в адрес неведомого Реджи. Да она еще и пьяна. Роберт стер сообщение. Бог в помощь тебе, Реджи. Всех благ. Живи долго и счастливо.

А вот и Бонни.

– Роб, это я. Ты дома, так что сними трубку… Роб?!

«Ро-берт», – процедил он сквозь зубы.

– С днем рожденья. С днем рожденья. С днем рожденья, дорогой Ро-об, с днем рожденья тебя!

Роберт опустился на нижнюю ступеньку лестницы.

– Ой, а открытку-то ты и не получишь. Знаешь почему? Потому что вот она, лежит у коробки с шитьем. Я ее сама сюда положила, чтобы не забыть бросить в ящик, когда пойду покупать черную саржу для… Ладно, неважно. Все равно открытки тебе до лампочки, раз ты их сам не пишешь. Лучше я ее по телефону прочитаю – слышишь, Роб?

НЕТ. Он услышал лишь взрыв дробного смеха и зажал уши, зная, что от Бонни можно ждать наислезливейшего варианта материнского поздравления (вплоть до «мой самый лучший в мире сыночек»), поданного в наисаркастическом тоне. Родительницу явно взбесило его нежелание снять трубку.

Закончила она обещанием вручить полагающийся презент в субботу, когда Роберт придет к ней в гости. Испеку морковный пирог и свечками украшу, желаешь ты этого или нет. Спокойной ночи, и не забывай, что я люблю тебя больше всех на свете. Роберт улыбнулся. Если Бонни не злить, она способна просто излучать обаяние. Проблема в том, что он никогда не знал, с каким из ее обличий столкнется, постучав в дверь плавучего дома. Общаться с Бонни все равно что кататься на грандиозных американских горках: восторг и ужас сменяют друг друга, но очень скоро устаешь и хочешь только одного – сойти на землю.