Лорен Маккроссан - Ангел в эфире

– Ну, зачем я оставляла его так надолго, – кляну себя сквозь рыдания, – ему нельзя, он так мучится в одиночестве. Вышиби дверь! – взвизгиваю я, увидев водителя лимузина, который, выйдя из машины, оказался ростом со снежного человека.

– Non,[91] подожди, – решительно говорит Дидье. – У кого-нибудь есть ключ? У друзей, соседей?

– Что? А-а, нет. Он вообще ни с кем не общается. Почему ты так спокоен?!

Силой высвобождаюсь из его крепких пальцев и бегу в располагающийся позади здания палисадник. Отыскав среди замаскированной под альпийскую горку кучи мусора кирпич потяжелее и занеся его над головой, бреду к двери. Я чуть не разбила вдребезги окно – как вдруг объявляется соседка, внушительного вида женщина в розовом спортивном костюме из велюра, с приклеившейся к нижней губе сигаретой.

– Тише ты, глупая, – сипит она. – Положи булыжник, а то поранишься, чего доброго. Ну и подняла же переполох.

Кирпич застыл над моей головой.

– Там папа! – выпаливаю я, покачиваясь перед ней с кирпичом в руках. – Мне надо попасть к нему.

Женщина переводит взгляд на соседнюю дверь и пожимает плечами:

– А-а, к старику верхнему, что ли? Как там его зовут… Прости, цыпуль, но его уже нет.

Роняю кирпич – к счастью, не на себя – и, пошатываясь, пячусь назад на негнущихся ногах. Не упала я только благодаря Дидье, который вовремя меня подхватил.

– Как? – всхлипываю я. – Не может быть. Он не умер!

Дамочка тушит сигарету о подошву шлепанца.

– Не-а, не умер, курочка. В больницу забрали. Выглядел он неважнецки – всех соседей перебудил, пришли помочь ему. Мои крохи чуть от страху не обделались. «Скорая» подоспела, ну и забрали. Ты бы съездила, проведала бедолагу. Кажется, в «Ройал Александер» его забрали.

Она еще что-то говорила, однако я не дослушала: прыг в лимузин, и след простыл.

В больнице ждем, меряя холл шагами. Снова ждем. Наконец показывается доктор и со скоростью под сто слов в минуту обрушивает на меня поток профессионального жаргона, который моя больная голова мучительно силится переварить.

– Мисс Найтс, у вашего отца приступ стенокардии…

Пока поспеваю за ходом его мысли. С трудом.

– Резкая боль в груди, вызванная недостаточным поступлением крови к сердечной мышце в результате понижения гемоглобина…

Слова становятся все длиннее. Морщу лоб, пытаясь сосредоточиться: будто опять оказалась на уроке биологии в старших классах.

– Патология может вызываться рядом причин, хотя в случае с вашим отцом я бы отметил главным образом пристрастие к алкоголю. Он пьяница, насколько я понял?

Секунду молча смотрю перед собой, но туг же киваю, поняв, что мне задали вопрос.

– Судя по предварительным исследованиям, на протяжении некоторого времени у вашего отца развивалось воспаление пищевода с последующей эрозией. Больной прежде не жаловался на изжогу или несварение?

Я снова киваю, уловив в тоне врача вопрос, однако голова утомилась и не успевает за мыслью.

– Анемия… ЭКГ… анализ крови… лекарства… подержать в стационаре… – продолжает доктор.

Киваю, хмурюсь и молю мозг в ближайшие пять минут обнаружить свой гениальный уровень интеллекта, как вдруг понимаю: доктор замолчал. Он смотрит на меня. Я моргаю. Собеседник улыбается, горизонтально растягивая губы, и бормочет:

– Отлично, я рад, что вы поняли. А теперь мне пора к пациенту. – И суетливо улепетывает прочь, смахивая на Мартовского Зайца.

Наверное, теперь ему предстоит отработать еще семьдесят часов, прежде чем удастся перехватить чашечку чая.

Разинув рот, поворачиваюсь к Дидье и позволяю ему усадить меня в жесткое пластмассовое кресло.

– Так он жив или нет? – с дрожью в голосе спрашиваю своего спутника.

– Хм… мне кажется, врач сказал, что опасность миновала, но пока ему лучше остаться в больнице: здесь твоему отцу сделают анализы, и тогда уже можно будет говорить определеннее. Я не запомнил, чем он болен – тебе это понятнее, как медработнику.

– Что?

Дидье похлопывает меня по руке:

– Мистер Найтс пока проходит процедуры, так что некоторое время к нему не будут пускать. Тебе что-нибудь принести, Энджел? Может, чайку выпьем?

Устало улыбаюсь:

– Да ты совсем в англичанина превратился: в грудную минуту предложить другу чай. Пора тебе во Францию возвращаться, пока не научился стоять в очередях, брюзжать и говорить о погоде.

– Pourqoui?[92]

– Незыблемые английские традиции, – поясняю я.

Мы смеемся, и на душе становится легче: на мгновение забыла, где нахожусь и почему. Впрочем, белые больничные стены быстро напомнили о происходящем, и смех смолк.

– Поищу что-нибудь прохладительное, – кивает Дидье, поднимаясь с кресла – высокий, стройный – и уходит куда-то по коридору.

Слышатся смешки и перешептывания, когда он минует дежурных медсестер – только мне сейчас не до переполоха, который потихоньку вызывает мой спутник. Впрочем, лучше бы ему не слишком разгуливать: врачам и так работы хватает, чтобы еще приводить в чувство перевозбужденных женщин.

– Не заинтересует ли мадемуазель глоточек «Айрн брю»?

Дидье протягивает охлажденную баночку и занимает прежнее место.

– То, что надо, – отвечаю я, только теперь заметив, что мой измотанный организм буквально требует глюкозы. – И тебе пора бы уже перейти на нормальные напитки, Дидье. Шампанское на обед, завтрак и ужин – не слишком разнообразная диета. – Неторопливо отпиваю шипучей жидкости и захожусь икотой: пожадничала, чересчур много решила проглотить за раз.

– О-ля-ля, какого же цвета этот напиток? – удивленно восклицает Дидье, заглядывая в баночку. – В темноте, когда мы сидели в кинотеатре, я и не заметил, что он такой оранжевый.

– Причем безо всяких красителей, – киваю я. – Обожаю апельсиновую шипучку, а Мег, моя подружка, так и вовсе с ума по ней сходит. Говорит, поэтому у нее и шевелюра, как морковка, – с молоком матери впитала «Айрн брю» и красный лимонад.

Когда Дидье касается своих угольно-черных локонов, я смеюсь:

– Чуток не тянет. Знаешь, все равно классная штука, особенно с похмелья. Мой папуля его каждое утро принимает, а он у меня в этом толк знает…

Замолкаю на полуслове и, сглатывая слезы, заливаю подкативший к горлу ком глотком прохладительного.

Дидье обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Я тихо всхлипываю, уткнувшись в его грудь, и слезы темной тенью расплываются по черному шелку его рубашки.

– Прости, не хотела. – Я отстраняюсь, немного успокоившись. – Тоже мне, нашла жилетку поплакаться. Ты никому не обязан слезы утирать: у тебя и своих дел хватает.

– Ну и какие же у меня дела?

– Писать хиты, занимать первые строчки чартов, оставлять автографы на женских прелестях и все такое. Отдыхать в ресторанах, как мы недавно, – так нет же, втянула тебя в свои проблемы.

– Ты, наверное, не поверишь, – улыбается он, склоняясь к моему лицу, – но мне гораздо приятнее быть здесь, с тобой.

– Почему? Ты же знаешь, что ничего мне не должен. Я сама прекрасно справлюсь.

– Ну нет, я вас не оставлю, mon amie.[93] Больница – не лучшее место для разборок с собой.

Дидье вскидывает голову, и волосы веером рассыпаются по широким плечам. Я, точно оцепенев, смотрю на него, а сама втайне радуюсь, что он не оставил меня сидеть в одиночестве у больничной палаты.

– Спасибо, – хрипло отвечаю я, и он меня обнимает. – Ценю.

– Если только я чем-нибудь смогу тебе помочь, просто скажи, не стесняйся, договорились?

– Мне одного хочется: чтобы папа поправился и перестал себя травить. Думаешь, тебе такое по силам?

Дидье смотрит в пол и молчит.

– Прости, я не хотела. Меня страшно бесит, что отец пьет, что мать не сидит сейчас с ним в палате, что Коннора здесь нет – и на себя злюсь: могла бы чаще папулю навещать. Господи, какой-то замкнутый круг получается. – Вскакиваю с кресла – так и трясет от перенапряжения: столько накопилось внутри. – Как же долго возятся! Скорее бы уже вышли и рассказали, что там происходит. Когда к нему пустят?

– Энджел, к нам выйдут, когда закончатся необходимые процедуры. Твой отец в надежном месте, здесь ему помогут доктора и такие же медсестры, как ты, специалисты в своем деле.

– Н-да?

– Слушай, а давай, пока мы все равно тут скучаем, кое-что сделаем? Я хочу позвонить Дельфине.

– Дельфине? Это еще зачем?

– Хотя бы затем, что она твоя мать, – без тени улыбки отвечает Дидье, – и была замужем за этим человеком много лет.

– И что с того?

– Вероятно, ей небезынтересно узнать, что с ним происходит.

– Ты так уверен? – презрительно фыркаю я, надув губки, как заупрямившийся ребенок. – Она скорее поблагодарит небеса, что вовремя избавилась от старого черта и сберегла нервы.

С трудом сдерживаю злобу, которая готова вырваться на волю, будто полноводная река, прорвав дамбу, – лишь дай повод.

– Он сюда из-за нее попал, – злобно шиплю я. – Если бы Дельфина не ушла, папа никогда бы не опустился. Ему было одиноко и грустно, вот он и стал горе заливать. Мне сейчас так нужна ее помощь, а она укатила развлекаться со своим Франсуа, или как там его?..

– Фредерик, – вполголоса поправляет Дидье.

– Фред, Фрэнк – какая разница. Вот я и говорю, что если бы мать так себя не вела, с отцом не случилось бы удара. Она ему сердце разбила, в самом прямом смысле слова. Всю жизнь ему переломала.

Дидье, плотно сжав губы, смотрит в мое заплаканное лицо.

– Ну а если, – тихо говорит он, – если Дельфине пришлось уйти, чтобы себе жизнь не сломать?

– Ага, уж о себе она не забудет, только всегда и слышно было, что «я» да «я». Плевать ей на остальных.

– Не могу согласиться. По-моему, Дельфина испытывала к твоему отцу сильные чувства, просто у них не сложилось. Так бывает.

Стиснув зубы, пытаюсь подавить закипающую в душе злобу. Как он смеет защищать эту негодяйку? Если богат и знаменит, так он и в людях разбирается лучше других? Ну, уж нет. Думает, будто прекрасно понял, что моя мать за человек, да только неправда все это. Сейчас мне надо одного: найти козла отпущения, и она – лучшая кандидатура.

– Неужели так трудно его полюбить – ведь он по ней всегда с ума сходил?! Тогда никто не попал бы в больницу, и все было бы прекрасно.

Вдруг меня осенило, что где-то я подобные суждения уже слышала. Ах да, Тирон рассказывал о несчастье с родителями, и тогда мне его теория показалась по-детски примитивной. Устало опускаюсь в кресло и тяжело вздыхаю.

– Вот что бывает, когда люди женятся по ошибке, Дидье. И до такого доходит.

Он расплющивает в кулаке пустую баночку от «Айрн брю».

– А ты не думала, что твой отец рано или поздно все равно тем же и закончил бы. Может, поэтому Дельфина и решила уйти, приняв самое трудное в своей жизни решение.

– Да, ты явно на ее стороне, – язвительно отвечаю я. – Видно, души в ней не чаешь.

– Зато она не чает души в тебе, Энджел.

– Да? А ты уверен, что ни с кем меня не перепутал? Я – ее единственная дочь, толстуха двенадцатого размера, которая связалась с «недалеким» парнем и зарабатывает себе на жизнь постыдным делом.

– Non, мать гордится тобой, Энджел, у тебя замечательная профессия: ты помогаешь больным людям.

Горько засмеявшись, качаю головой: аргументы защиты рушатся прямо на глазах.

– Дидье, – отвечаю со вздохом, – никакая я не медсестра. Если бы я имела хоть какое-то отношение к медицине, то помогла бы несчастному папуле. – Уронив лицо в руки, зажмуриваюсь. – Я диджей, mon ami. Безвестный диджей на захудалой радиостанции с жалкой группкой слушателей, которые не могут придумать себе занятия поинтереснее, чем звонить на мою передачу, – думают, я сумею разрешить все их проблемы. Так вот, не смогу. А после этой пятницы – тем более.

– Почему?

– Потому что мне дадут расчет, – огрызаюсь я, не в силах больше сдерживаться: жалость к себе хлынула через край. – Да если хочешь знать, я на Би-би-си тебя искала только затем, чтобы ты пришел на мою передачу и дал это треклятое интервью, а ведь даже этого не смогла сделать по-человечески. Вот так. Теперь тебе все известно о девушке по имени Энджел Найтс и ее никуда не годной семейке. Радуйся, что у нас ничего не вышло!

Мы уехали из больницы и больше не виделись. Это было в среду, да? А сегодня пятница, если не ошибаюсь. Должно быть, так, хотя с тех пор, как обстоятельства вынудили меня осознать, что жизнь моего отца висит на волоске, в голове творится настоящий хаос – мне даже трудно отслеживать дни недели. Причем, когда я узнала, что уже наступила пятница, меня словно по голове огрели – ведь сегодня мы с Дэном должны появиться перед З. Г. и с горечью признать, что даже две веселые розовые хрюшки Пинки и Перки, любимицы всех английских ребятишек, слишком знамениты для нашей передачи. У вас бывают такие дни, когда себя страшно жалко и кажется, будто на твою жизнь обрушилась месячная порция негатива? Именно так я чувствую себя сегодня.