Никогда еще Гильем не говорил с ней так искренне и так мягко, несмотря на то что в его голосе явственно слышалась безысходность. Леонора смотрела на мужа с удивлением, испытывая острую тоску по прошлому. Когда-то она боготворила своего красивого зеленоглазого супруга с телом атлета… Он представлялся ей добрым и пылким – таким, каким и должен быть суженый, которого ей нагадала няня-малагасийка. Ей вдруг захотелось заплакать, закричать от горя и безмерного разочарования и даже броситься к ногам Гильема и обнять его.

– Что я должна сделать? – спросила она печально.

– Макэр отвезет тебя в город, причем немедленно. Ты поговоришь с Пенсоном сегодня, а не завтра и не «как-нибудь потом». Анжелина ждет ребенка. Если начнется открытый процесс, это может затянуться на месяцы. И тогда ей придется рожать в тюрьме, и это после того, как она произвела на свет Анри в пещере в долине Масса! По своей трусости и из эгоизма я посеял вокруг много горя. Леонора, помоги мне искупить мои грехи! Это и для тебя будет искуплением. Чем Анжелина может тебе теперь навредить?

– Я ненавидела ее, Гильем! Знаешь ли ты, как жжет ненависть, как она разъедает душу? Я готова была убить ее своими руками, обезобразить до неузнаваемости. Анжелина – самая красивая, самая умная, самая добрая, самая самоотверженная! Твоя настоящая любовь… Никогда не забуду, как она отчитала меня за то, что я не хотела заботиться об Эжене. Когда она ушла, я взяла нашего малыша на руки. И какой же он был худой, гадкий! Я стала его ласкать, петь ему колыбельную. И я плакала, долго плакала. Мне было стыдно, я чувствовала себя одинокой и несчастной.

Гильем сочувственно покивал, потом посмотрел на бронзовые часы на камине.

– Тебе стоит подняться к себе и одеться, Леонора. Умоляю, поспеши! Можешь остаться у судьи на ночь, если хочешь, или прикажи Макэру ждать тебя сколько понадобится.

– Альфред часто ужинает в городе, я могу его не застать, – сказала она.

– Тогда разыщи его. Ты должна с ним увидеться. Мое предложение в силе, но не надолго.

– И что же ты сделаешь, если я не добьюсь желаемого?

– Я убью тебя, моя дорогая супруга, а потом и себя тоже. Если поразмыслить, наши сыновья окажутся в выигрыше, в хороших руках – их будут воспитывать Клеманс и мой брат.

Устрашенная его словами, Леонора поспешно вышла.


В доме Огюстена Лубе, в Сен-Лизье, в тот же вечер

– Foc del cel! – вскричал сапожник. Он слушал рассказ Луиджи, бледнея с каждой секундой. – Я не перебивал вас, зять, как вы попросили, но моему терпению пришел конец! Моя дочка Анжелина – в тюрьме! Diou mе́ damnе́! Уж на этот раз я от нее точно отрекусь! Она меня опозорила! Согрешить по молодости – такое я еще могу понять, но только не это! Только не это!

– Огюстен, успокойся! – взмолилась Жермена.

– Мне – успокоиться? Ты все слышала не хуже меня! Боже всемогущий, да моя Адриена переворачивается в своей могиле! Она бы никогда не сделала такой гнусности! Никогда!

Жермена потупилась и боязливо перекрестилась. Наследовать первой жене Огюстена оказалось ой как нелегко. Едва ее муж произносил «Адриена», как у нее внутри все сжималось. Он никогда не будет любить ее так же сильно…

– Огюстен, прошу вас, не судите Анжелину строго, – попросил Луиджи. – Согласитесь, обстоятельства не оставили ей выбора.

– Это правда, – подтвердила Жермена, заливаясь румянцем смущения. – Это какую надо иметь выдержку, чтобы оставить дитя, зачатое в страшном грехе…

– И что с того? Приюты открывают не для щенят! – вскипел старый сапожник. – Это преступление – убивать живое дитя, пусть еще и не рожденное!

Нервы у бывшего странника сдали, и он стукнул кулаком по столу. Он побелел от гнева.

– Знаете ли вы, Огюстен, что такое расти в приюте? – вскричал он. – Вы говорите банальности, вы слепы и глухи, нечувствительны к боли детей, у которых нет семьи. Что стало бы с этим ребенком без материнской любви, без отцовской заботы? Я, в отличие от вас, знаю! Его бы ждала долгая дорога одиночества и бесконечные вопросы, как только он подрос бы и научился размышлять! Вопросы без ответов! Кто твои родители? Умерли они или живы? Вспоминают ли они о тебе хоть иногда?

Пришел черед сапожнику громыхнуть кулаком.

– Думаю, вам, господин де Беснак, грех жаловаться! – изрек он. – У вас есть и знатная мать, и наследство!

– Я обрел мать, когда мне было уже тридцать три, после многолетних странствий! Но сейчас мы говорим не об этом. Это я заставил вашу дочь совершить поступок, который вы осуждаете, не дав себе труда подумать. Хотя нет, состояние Розетты было таково, что она бы все равно решилась покончить жизнь самоубийством. Или, по-вашему, нужно было позволить девятнадцатилетней девушке себя убить, лишь бы только не нарушить священные законы Церкви?

– Замолчите, нечестивец!

Жермена испустила тихий стон и заплакала. Всхлипывая, она осмелилась все же подать голос:

– Я вас прошу, не кричите так громко! Соседей переполошите, и я сама уже не могу это слушать! У меня сердце болит!

– Не вмешивайся не в свое дело, Жермена! – грубо прикрикнул на нее супруг. – Соседи пусть думают что хотят. Уже завтра на нас все в городе будут показывать пальцем! Впору собирать вещи и уезжать! Я не переживу такого позора! Повитуху Лубе проклянут в родном городе, потому что на ее руках – кровь невинного младенца!

У Луиджи опустились руки. Он присел на табурет и закрыл глаза. Для отца Анжелины, как и для Жерсанды, даже мысль об аборте была неприемлема, и это приводило бывшего странника в замешательство. Вольнодумец, безразличный к религиозным догмам, он смотрел на происшедшее сквозь призму привязанности к Розетте и сочувствия всем жертвам безжалостной судьбы.

– Я вольна говорить что хочу! – внезапно возмутилась Жермена, срываясь на крик. – И по какому праву ты разговариваешь со мной таким тоном, Огюстен? Да, твоя первая жена была повитухой, но ты понятия не имеешь о наших женских делах. Вы, мужчины, не думаете о последствиях, когда делаете детей! Ведь не вам их вынашивать, не вам рожать! У меня была школьная подруга, очень хорошая девушка. Однажды, когда она вечером возвращалась с танцевального бала, за нею увязались два мерзавца. Они выпили, и им захотелось развлечься. У нее, бедняжки, согласия никто не стал спрашивать. И вот прошло два месяца, и она со слезами на глазах призналась мне, что беременна. Я помню как сейчас: бедняжка вся дрожала, она была уверена, что отец побьет ее и выгонит из дома. И знаешь, что она сделала, Огюстен? Однажды утром ее нашли повесившейся на чердаке. По мне, лучше бы она, как говорится, «сбросила» этого ребенка, но она не решилась пойти к повитухе – так ей было стыдно. Моя подруга умерла много лет назад, а ее палачи, скорее всего, здравствуют до сих пор!

Потрясенный Огюстен смотрел на свою вторую супругу так, словно видел ее впервые. Жермена выпрямилась во весь рост, будто бросая мужу вызов, лицо ее покраснело, глаза блестели от гнева.

– Я обманулся в тебе, Жермена! Как ты можешь говорить такое? – вскричал он. – А я-то думал, ты – добрая христианка и законы Церкви для тебя – святое! И вот теперь ты защищаешь развратников!

– Мариэтта – развратница? С каких это пор развратницей называют ту, кого изнасиловала и обрюхатила пара пьяниц?

– Foc del cel! Ты замолчишь наконец? Я не потерплю бранных слов в своем доме!

Эта словесная перепалка открыла для Луиджи новую Жермену. С мачехой Анжелины они общались мало, но теперь его симпатия к ней крепла с каждой минутой. «В таких делах лучше дать слово женщине, – думал он. – У Анжелины появится масса союзниц, если дело все-таки передадут в суд присяжных!»

Рассерженная Жермена удалилась к себе, и в гостиной стало тихо. Сапожник с мрачным видом налил себе вина – приход Луиджи отвлек его от ужина.

– Я своего мнения не переменю! Моя дочь опозорила нашу семью и осквернила память своей матери. И, судя по всему, теперь мы уже не едем в Лозер. Вот ведь горе на мою голову!

Он сел и уставился в пол. Ближайшие недели представлялись ему мучительным восхождением на Голгофу, но без надежды на Божье чудо в конце пути.

– Мы обесчещены! Опозорены! – пробормотал он. – Diou mе́ damnе́, если я прощу свою дочь за то, что она вываляла мое имя в грязи!

– А ее ваш Господь простил! – парировал Луиджи. – Отец Ансельм менее догматичен, чем вы. Он отпустил Анжелине ее грех.

Огюстен Лубе провел ладонью по лицу, откинул назад свои седеющие волосы. Он был уверен, что имеет все основания гневаться на дочь, и все же представить ее в тюремных застенках ему было больно.

– Что ей грозит? – спросил он сиплым голосом.

– Тюремное заключение, запрет на практику, штраф или же публичное порицание – все зависит от милосердия судьи. Мой вам совет: молитесь за нее, раз уж вы так крепки в своей вере и во всем полагаетесь на Небеса! А теперь позвольте мне откланяться. Я исполнил просьбу вашей дочери, что было весьма неприятно, и у меня еще много дел.

Старый сапожник пожал плечами. Его привычный мирок снова рухнул. Прощай, дорогая сердцу повседневность, размеренная ритмами месс, сидением в мастерской, приемами пищи и визитами Анжелины, часто приводившей с собой маленького Анри! На Огюстена навалилась усталость, он был недоволен собой и всеми остальными. «Все идет вкривь и вкось с тех пор, как ты нас покинула, Адриена!» Мысленно дискутировать с обожаемой покойной супругой вошло у него в привычку. «Сколько бед свалилось на мою голову! Наши сыновья умерли от крупа[24], ты сама трагически погибла, а теперь еще наша дочка сбилась с пути истинного!»

Слезы струились по щекам Огюстена. Он не пытался их вытирать, ища ответа на вопрос, которым задавался не раз: почему Господь не явил свою милость ему и его родным?


В доме Жерсанды де Беснак, в восемь вечера

Октавия только что уложила Анри. Невзирая на тревожную атмосферу в доме, мальчик не капризничал и был улыбчивым. Он привык жить то у мадемуазель Жерсанды на улице Нобль, то у Анжелины на улице Мобек, поэтому всюду чувствовал себя дома. А сегодня Октавия позволила ему оставить Спасителя в своей комнате на ночь, и мальчик был просто счастлив.

– Спаситель меня стережет! Мы оба будем послушными! – пробормотал он, зевая.

Луиджи вошел в вестибюль в тот момент, когда пожилая уроженка Севенн как раз шла по коридору в кухню. Выражение лица у нее было мрачное.

– Слава богу, вы вернулись, мсье Жозеф! – вздохнула она, касаясь рукой его плеча. – Мадемуазель нездоровится, я приготовлю для нее ромашковый чай.

– Она рассказала тебе об Энджи и Розетте?

– Да, мсье Жозеф.

– Это моя мать приказала тебе так меня называть? – спросил он, заранее зная ответ.

– Вот именно что приказала! Господь свидетель, никогда еще мадемуазель не обращалась со мной так дурно! До сих пор не могу поверить… После стольких лет! А ведь говорила, что мы – подруги… Есть от чего расстроиться! Если так пойдет и дальше, я соберу чемодан и уеду. Ан-Дао меня заменит. Терпению этой молодой дамы можно позавидовать!

– Такие решения не принимают в спешке, Октавия! Мы должны пережить это испытание вместе, как одна семья. Я только что был у Огюстена Лубе. Поверь, разговор у нас получился пренеприятный. А теперь я хочу услышать твое мнение. Говори правду, не опасаясь меня обидеть!

Губы славной женщины задрожали, на глаза навернулись слезы.

– Я сама не своя! Только и думаю, что о нашей Энджи! Бросили ее в тюрьму, как преступницу! И малышку Розетту с ней! А ведь сколько этой девочке довелось выстрадать! И мы с мадемуазель ничего про это не знали…

Октавия сказала достаточно. Теперь Луиджи знал, на чьей она стороне. Вздохнув с облегчением, он дал волю своим эмоциям – обнял пожилую женщину, почти такую же рослую, как он сам.

– Спасибо! Ты, в отличие от матушки, понимаешь, что бывают разные обстоятельства… И сердце у тебя доброе, – шепнул он ей на ухо.

Растроганная домоправительница заплакала.

– Мсье Луиджи, вы голодны? – спросила она с той же сердечностью, с какой он разговаривал с нею.

– Есть мне совершенно не хочется, а вот кофе выпью с удовольствием. Мне нужно поговорить с матушкой. Она уже легла?

– Нет. Она в гостиной, у камина, и Ан-Дао с ней. Вот уж кого Господь благословил ребенком! Девочка только кушает да спит и совсем не плачет.

Луиджи рассеянно кивнул. Несколько часов ушло на беготню, разговоры и размышления о том, как защитить жену, но тревога никуда не делась. Необходимость действовать только отсрочила осознание масштаба трагедии, которую всем им предстояло пережить. О, как страстно он желал вернуться в прошлое и сделать так, чтобы ничего этого не случилось! Он уже скучал по Анжелине. Внезапно его посетила мысль, от которой захотелось плакать: почему, ну почему он не захотел тогда положить руку на круглый нежный животик своей жены?