Мари-Бернадетт Дюпюи - Ангелочек. Дыхание утренней зари

«Эти сведения не подлежат разглашению, Луиджи. Я записываю в эту тетрадь, как проходили роды, и свои личные заметки». Ему показалось, что он снова слышит ее голос – бархатистый, напевный. Со вздохом он взял тетрадь. Ее содержимое может оказаться полезным адвокату. Он положил тетрадь на узел с вещами, когда медный колокольчик у ворот зазвенел снова.

– А это еще кто? Баста! Не стану открывать!

Но колокольчик все звенел и звенел. Луиджи подошел к воротам. Незваный гость на улице наверняка услышал его шаги. Послышался звучный голос, в котором угадывалось журчание норовистой горной речки.

– Эй, аристо! Впустишь ты меня сегодня или нет?

– Дядюшка Жан, вы?

– Увы, я, а не всемогущий Господь!

Луиджи не верил своим ушам. Трепеща от радости, он отпер ворота. Жан Бонзон стоял перед ним в накинутой на полосатую рубашку серой фланелевой куртке. Свои рыжие волосы он покрыл черным беретом. На крепкие, как у всех горцев, ноги надел гетры. За спиной болталось охотничье ружье.

– Дядюшка Жан, какими судьбами вы в городе?

– Ты еще спрашиваешь? – усмехнулся Бонзон. – Я приехал вызволить мою племянницу и отвезти ее в Испанию через перевал Пор-д’Ола. Там ее оставят наконец в покое! А пока помогу тебе с уборкой!

В тюремной камере в здании суда, в тот же день, в семь пополудни

– Мы тут уже три дня, Розетта, – проговорила Анжелина шепотом. – Три дня без солнечного света, без возможности увидеть небо, ночь и звезды!

– И еще со вчерашнего дня у нас появились соседи! – подхватила девушка, прижимаясь к старшей подруге.

Вчера, только Луиджи ушел, как смотритель в сопровождении отряда вооруженных жандармов привел и запер в другой камере, метрах в двенадцати от камеры Анжелины и Розетты, четырех парней в грязной и рваной одежде. Выступ стены на первых порах скрывал от них двух женщин, однако очень скоро парни заметили их присутствие. Ночь прошла бурно. Сначала парни шутили, потом стали отпускать дамам неприличные комплименты и делать непристойные предложения, и все это – на патуа.

– Что они говорят? – часто спрашивала Розетта, которая так и не научилась говорить на местном наречии.

– Хорошо, что ты не понимаешь, – успокоила ее Анжелина. – Не бойся, они сидят за такой же крепкой решеткой, что и мы.

– Но ты только что их о чем-то спрашивала!

– Да, я спросила, в чем их обвиняют. Они говорят, что грабили проезжих в окрестностях курортного городка Олю-ле-Бэн.

Анжелина старалась сохранять видимость хорошего настроения хотя бы ради спокойствия своей подруги по несчастью. На самом деле она задыхалась от вони, издаваемой соломенной подстилкой и ведром, куда они справляли естественные потребности, и от сырости. Когда ей или Розетте нужно было оправиться, одна присаживалась, а другая прикрывала ее одеялом. Парни тут же приникали к решетке и принимались стучать и вопить.

Один даже заявил на грубом патуа, что с удовольствием полюбовался бы действом и они зря прячутся.

– Сколько еще дней нам тут сидеть? – спросила Розетта.

– До суда. Благодарение Господу, мы в Сен-Жироне и Луиджи может нас навещать и заботиться о нас! Смотритель на редкость снисходителен.

– Он берет за это деньги! Я уверена, что Луиджи щедро ему платит. Энджи, как ты думаешь, нас отпустят до начала зимы? Вот так и узнаёшь, какое это счастье – обычная жизнь! Суп на плите, Анри смеется, на столе – чашка кофе… Обещаю: если меня не отправят в Гвиану, если меня освободят, пусть даже через много месяцев, я не буду жаловаться никогда-никогда! Даже если останусь старой девой.

– Ты – старой девой? Ты же такая молодая! Может, Виктор и не станет твоим мужем, но на свете много хороших парней, которые с радостью возьмут тебя замуж!

– Мне не нужны другие парни! Я не полюблю никого, кроме Виктора!

Большую часть времени они проводили за разговорами, даже после скудного ужина, предвещавшего момент, когда темнота заполонит собой пространство под истекающими влагой каменным сводами тюрьмы. Часто Анжелина делилась с подругой воспоминаниями, рассказывала о проделках сына, неловких попытках Луиджи приготовить еду, своей учебе в школе акушерок при больнице Святого Иакова, своих соученицах и мадам Бертен – главной акушерке, перед которой заискивал даже доктор Кост. События недавнего прошлого, полные забавных ситуаций, знакомств и встреч, проплывали перед глазами Анжелины.

– Кто-то идет! – воскликнула она. – Наверняка это Луиджи!

– Или смотритель…

Их шепот утонул в гомоне голосов. Парни-арестанты встретили появление Фюльбера с лампой в руке свистом и криками. Луиджи, следовавший за смотрителем, встревожился.

– Это обычная практика – содержать мужчин и женщин так близко друг к другу? – спросил он вполголоса.

– Не так уж и близко! Что они могут сделать вашим дамам, кроме как кричать? Я же не запер их в одной камере! Тогда вам было бы из-за чего беспокоиться!

Луиджи стиснул зубы. Намек был весьма красноречив.

– Даю вам десять минут на разговоры, мсье де Беснак, а сам пока схожу за едой для этих разбойников. Послезавтра их увезут в Фуа, оттуда – в порт Бордо и в Кайенну, на каторгу! Они еще соскучатся по родным горам!

Услышанное заставило Луиджи с бо́льшим состраданием посмотреть на четырех парней с давно не чесаными волосами, в грязных лохмотьях. Он отвернулся, чтобы найти глазами Анжелину. Она встала, закуталась в шаль, подошла к решетке и прижалась лбом к холодному железу. Когда он приблизил лицо, чтобы ее поцеловать, она отстранилась.

– Нет, только не перед ними! Если мы поцелуемся, они опять начнут шуметь.

– Какое нам до них дело, дорогая? – прошептал он.

– Ты уйдешь, а мы еще долго будем слушать крики и оскорбления. Розетта их боится. Прошу, не надо!

– Ладно! – Он с сожалением отошел на шаг. – Энджи, не теряй надежды! В полдень я встречался с адвокатом. Мэтр Ривьер внушает мне доверие и симпатию. У него прогрессивный взгляд на права женщин. Вы скоро познакомитесь! Мне остается только добиться от судьи разрешения на вашу встречу. Завтра утром я иду в суд по повестке, поэтому все решится быстро.

– Судья вызвал тебя? Но почему?

– Думаю, это обычная процедура. Хочет меня допросить. Розетта, подойди! Тебе тоже не мешало бы послушать.

Но девушка так и осталась сидеть на деревянной лавке, укутанная в свое одеяло. Она только помотала головой.

– Оставь ее в покое, – сказала Анжелина. – Она с ужасом ждет дня, когда ей придется при всех рассказать о своем позоре. Сколько бы я ее ни утешала и ни уговаривала, Розетта твердит, что не переживет этого. Скажи, ты не получал письма от Виктора? Она ждет это письмо с прошлой недели.

В этот момент пленники, до поры до времени молчавшие, снова взялись за свое. Не обращая внимания на свист, оскорбления и вопли, чета де Беснак продолжила разговор.

– Нет, письма не было. Сегодня утром я был дома, и почтальон принес только повестку.

По глазам мужа Анжелина догадалась, что он чего-то недоговаривает, но спросить она не решилась. Шум стал оглушительным, и она на патуа попросила мужчин угомониться.

– Я имею право поговорить с мужем! Не шумите так, иначе смотритель не даст вам еды!

Один парень на окситанском заявил, что запросто заставил бы ее забыть о своем муже, если это вообще муж, но угроза возымела эффект. Теперь их соседи только свистели и скалились.

– Расскажи, как дела дома, любовь моя! – вздохнула Анжелина.

Луиджи поспешил ее утешить:

– Анри все время спрашивает, где крестная. Ему позволяют целый день играть с собаками, поэтому он ведет себя хорошо. О Спасителе этого не скажешь: этот великан всюду сеет хаос. Недавно так махал хвостом, что опрокинул мамин столик! Твоя желтая роза цветет. Бланка так привыкла ходить под седлом, что скоро не захочет, чтобы ее запрягали в коляску.

Молодая женщина нашла в себе силы улыбнуться. Луиджи продолжал:

– Октавия крепко тебя целует. Она передала пирог с вишнями, который испекла для вас с Розеттой. Моя матушка и твоя свекровь-гугенотка по совместительству скучает по тебе, хоть и клянется, что никогда тебя не простит. Но я думаю, это неправда. Твой отец ведет себя как раньше. Я стучал в ворота, но мне не открыли. Твоя протеже Ан-Дао, на мой взгляд, чувствует себя прекрасно. Она расхаживает по дому в синем платье нашей славной Жерсанды. Я слышал, как матушка уговаривала ее немного ушить наряд и добавить к нему кружевной воротник. Крошка Дьем-Ле растет, и я надеюсь, наш малыш будет таким же спокойным. Я ни разу не слышал, чтобы она плакала. Если она не кушает и не спит, то лежит и улыбается ангелам!

Анжелина растрогалась до слез.

– Наш малыш? Луиджи, ты произнес это так нежно! Он как раз начал толкаться! Может, узнал твой голос?

Бывший странник просунул руку между прутьями и погладил жену по круглому, едва заметно натянувшему платье животику, а потом прижал к нему ладонь. Ему показалось, что он чувствует какое-то шевеление.

– Энджи, дорогая, он шевельнулся! Да!

Магию момента разрушил новый концерт из насмешек и непристойных замечаний. Фюльбер положил ему конец гневным окриком из глубины помещения.

– Заткнетесь вы там? Небось, в Кайенне будете вести себя потише! – крикнул он на патуа.

В ответ – ругательства и лязг металла. Узкое отверстие внизу решетки позволяло смотрителю проталкивать в камеру миски, в которые он сначала раскладывал еду из кастрюли.

Он не забывал об осторожности. Будущих каторжников уже заковали в кандалы, но кто знает, что они могут выкинуть?

– Эй, мсье де Беснак! Пора наверх!

– Уже? – не поверил Луиджи. – Но у нас есть еще минут пять!

– У меня часов нет, и мне недосуг тут торчать! Жена заждалась – сегодня ей нездоровится.

И он загремел связкой ключей, привязанной к поясу. Анжелина сдержала вздох разочарования.

– Я вернусь завтра, моя прекрасная Виолетта, чего бы мне это ни стоило! – прошептал Луиджи. – И теперь у меня есть компания. Угадай, кто явился сегодня на улицу Мобек? Твой дядюшка Жан! С ружьем и твердой решимостью тебя освободить!

– Дядя Жан приехал? Думаю, он сразу понял, что я не могла поступить по-другому! Иди к нему скорее и скажи, что я очень ему признательна! Теперь у тебя есть верный товарищ и союзник!

Анжелина радостно улыбнулась. Кончиками пальцев она провела по щеке мужа, и он ушел, оставив ее с новой надеждой в сердце.

В кабинете судьи Пенсона в здании суда, Сен-Жирон, на следующее утро, среда, 31 мая 1882 года

Николь чувствовала себя неловко под суровым взором Альфреда Пенсона, облаченного в черное судейское платье. Чтобы справиться со страхом, молодая служанка повторяла про себя, что дома даже судьи делают те же самые вещи, что и обычные люди, – едят, спят, посещают «комнату уединения».

Она осмелела настолько, что представила Пенсона голым в объятиях этой предательницы Леоноры. «Она свалила на меня всю вину! – думала служанка. – Но я не дам себя в обиду!»

– Ваше имя – Николь Гоно́? – сухо спросил Пенсон. – Родились в Сен-Годане 20 октября 1859 года в семье Венсана Гоно, работника на ферме, и Марселины Кузен, в супружестве Гоно? Известно ли вам, мадемуазель, что я могу привлечь вас к ответственности за лжесвидетельство?

– Мадам Лезаж мне говорила, господин судья, но я ведь только сделала, как она мне велела! Я услышала, что одна девушка в Лоре умерла после аборта, и пересказала все хозяйке, и это она потом приказала мне говорить, будто аборт сделала повитуха Лубе!

Беснуясь в душе, Пенсон кивнул.

– Мадемуазель, прошу вас говорить правду, поскольку вам предстоит выступать и на суде. Мадам Лезаж изложила другую версию событий. С ее слов, это вы подали ей идею донести на Анжелину де Беснак.

– Я? Я предложила? – пробормотала горничная, думая о том, что единственное, к чему теперь стремится судья, – это обелить репутацию своей любовницы.

– Извольте изъясняться членораздельно, у меня мало времени!

– Зачем мне приходить на суд? Прислуге никто не верит. Господа – другое дело, они всегда говорят правду! Особенно такие благонравные, как моя хозяйка…

Намек был ясен, но это не делало его менее отвратительным. Альфред сумел сохранить выдержку. Он глубоко вдохнул и продолжил:

– Мадемуазель, я пригласил вас, чтобы прояснить цепочку событий, повлекших за собой арест Анжелины де Беснак и ее служанки. Сопутствующие детали меня не интересуют. В ваших интересах говорить только правду. К вашему сведению, я способен судить о деле беспристрастно, невзирая на природу моих отношений с мадам Лезаж!

Он отразил атаку, расставив точки над «и» без ложного смущения и лицемерия. Николь закусила нижнюю губу. Леонора сообщила ей, что в скором времени разведется и снова выйдет замуж.

– Мадам искала любой способ навредить повитухе Лубе, которой до смерти завидовала! Я только помогла ей советом и утешением, потому что мадам была очень несчастна! Я пожалела ее, господин судья! Мы были подругами.